Шрифт:
Но и, разойдясь, докрикивали:
– Я, как верноподданный, с одной стороны, с другой, как человек, следящий за европейской культурой, не могу допустить, чтоб мне рот зажимали. Это не парламентарно...
– А вам, Кузьма Кузьмич, парламента захотелось? Парламента?
– Не парламента в западном смысле, но все-таки...
– Все-таки? Все-таки? Это чего ж, например?
– А того, например, чтоб люди, всецело преданные интересам правительства, могли критиковать его действия.
– Кри-ти-ко-вать?
– Да-с. Критиковать-с. Как боретесь? Да я бы эту вашу революцию в бараний рог...
– Так оно и будет!
– Да когда? Когда? Вот о вожаках говорили... Разве так вы дело ведете? Я, как гражданин, как собственник, наконец, как заводчик.
– Господа. Я сказала: довольно. А теперь говорю: трефы!
Корнет Никандр, покачивая маленький золоченый стул, на котором сидел, звонко заглушенными словами говорил, быстро и нагло прищуривая глаза. Не смотрела на него, на диванчике сидя, Дарья Николаевна. Тихо и грустно далекому своему чему-то улыбалась. Толстый немец, владелец аптеки, жирно хохотал. За ним мировой судья.
– Кузьма Кузьмич! Вы только что на пику козыря, а теперь валет пик...
– Да не могу я играть, когда тут... И вообще этот ваш винт... Потому в России и дела скверно идут, что в Петербурге слишком хорошо в винт играют... Так-то, полковник! Вы меня слышите?
– Полковник вас не слышит, Кузьма Кузьмич. Не мешайте. Мы уж без одной.
Быстро вошедший слуга наклонился, в ухо зашептал Никандру. Встал тот быстро, каблуками стукнув. Тете Анне негромко:
– Тетя, папаше плохо. За мной прислали.
Лицо явила грустным.
– Ах, ах!
Кузьма Кузьмич как-то крякнул неловко. И закричал полковнику:
– Порядки! Политика! Война вот... Ну, разве можно так! Нужно психологию масс учитывать... А вы...
Борк кричал:
– Некоторая непопулярность войны не предрешает еще событий... То, что нам надо на Востоке, мы получим. Пусть кричат газетки. А слишком раскричатся, мы им глотки-то заткнем... А от вас не ожидал. Высшие государственные умы...
– Не о том речь. Восток! Конечно, Восток. Я славянофил. Славянофил-с, было бы вам известно...
XXXII
Нового города новые зовы. Откуда? Куда?
На Песках поселился. Близ Лавры.
Звон гудел церковный, и шел туда Виктор. И так хороши были шепоты чужих-чужих могил. Так хороши. На общественном кладбище плакал Виктор. Приходил, то у той могилы останавливался, то у этой, и плакал. И хорошо ему было, когда звон гудел серебряный.
Ехал однажды в санях.
– Война? К чему война? Я не понимаю.
– Но вот она, живая война. Всем нам понять надо бы.
– Зачем? Я не люблю смотреть, как на улице вот здесь дерутся по ночам, в глухих местах. Не нравится мне это. Зачем же сюда смотреть, в эти газеты? Знаю: много убийств. А еще что?
И были фонари надснежные и пробегали какие-то люди черные по снегу.
Ехал Виктор на Васильевский Остров. Ехал с Григорием Иванычем Ставрополевым.
– А это Николаевский мост?
– Николаевский!
– И эти ваши близко?
– Близко.
Когда приехали, сказал Ставрополев:
– Входите!
По лестнице по темной шли. И сказал Виктор:
– Не надо женщин.
А Ставрополев сказал:
– Каких еще женщин! Да что с вами?
Комната двухоконная. Много людей разных. И на подоконниках сидели. Большой самовар медный свистел на квадратном столе. И пиво было. И бутерброды.
– А вот и хозяин, Глеб Константинович.
Взором долгим оглядел Виктор Глеба. Высокий, стройный. Лицо красивое, смелое. Но pince-nez с дымчатыми стеклами дерзость глаз прикрывает. Бородка аккуратно подстрижена. И услышал веселый баритон:
– Добро пожаловать. А мы тут именины справляем. Петербургские дворники любят, чтоб именины.
И знакомил с теми, кого не знал еще Виктор. Звеня ложечками в стаканах, продолжали разговор.
– Товарищ Глеб, а, право, к нам бы вы, прочно бы, надолго...
– Чего тут! Я в Москве. Полюбуюсь на вас еще денька три, и на место. В Москве я, как рыба в воде. А здесь... Не привык я здесь. Да и не кажется мне здесь возможным то, на что я там рассчитываю. Москва - это прелесть. Для нас, то есть. Лучше города и не придумать...
– Ну, старый спор. Ах, уж эти москвичи.
– Да Глеб не про то. Действительно, план города...