– Да, уж хуже питерского не придумаешь. Улицы прямые да широкие... Одни площади чего стоят...

– Что площади! Главная беда - мосты. Три моста разведут, и чуть не все рабочие районы отрежут.

– По льду...

– Да, по льду! Климат этот здешний...

– Зато у нас, товарищи, Казанская площадь как раз на месте. Такой штуки в Москве нет.

– Ну, уж ты, Варевич, скажешь! В этой ловушке немало еще людей захлопнут.

– Ну, однако... Как кафедра...

– А тебе бы только с полчасика покрасоваться...

– Не покрасоваться, а живое слово...

– Нет, товарищи. План города оно, конечно... Но всего предугадать нельзя. А остроумный полководец и недостатки местности в свою пользу обернуть может. Вот, к примеру, старик пишет: невозможна, говорит, уличная революция в современных городах. Асфальт, говорит, и торцы вытеснили булыжную мостовую, как она там по-французски называется, макадам что ли... И потому, говорит, не из чего баррикады строить. Абсурд, ведь! В Париже тогда макадам, а у нас трамваи, конки, рельсы, вывески, мало ли что еще. А старик в одну сторону глядит. Не будет, говорит, баррикад больше. Другую, говорит, форму примет восстание. Ан будут баррикады. Покрепче парижских будут.

– Однако, Глеб, не в Петербурге же?

– А, ведь, старик и про Москву. После его статьи у нас чуть не драка... А! Николай. Здравствуй. Что это у тебя? Ну, конечно, телеграммы с войны...

– Да. Важное. Читайте.

Слушали.

– Коли б не эта война...

– Да, уж теперь ждать глупо.

– И грешно.

– Но каковы японцы! Пятнадцать тысяч в несколько часов. И на верную смерть.

– А по-моему, господа, это и не человечья психология, а тараканья какая-то. Или вот саранча...

– Без идеи саранча, а если идея, то самая наичеловеческая психология.

– Тут коллектив.

– Так-то так. Героизм понимаю. Но одно дело - на опасность идти, местью кипеть и ненавистью и, может быть, понимаете, может быть, погибнуть, а собой волчьи ямы засыпать, чтоб другие прошли... бр...

– Да, их культура...

– Ничего-то мы про нее еще не знаем. Но не скрою. Страшны мне японцы.

– Ну, не ново. Вот в «трех разговорах» страхи эти... Но, мне кажется, дело тут проще...

Николай с Глебом, негромко поговорив, к Виктору подошли. Поверх стекол дымчатых Глеб приветливо и просто в глаза заглянул.

– Нам ночевки нужны. Для него вот, главным образом. Ну, иногда кого-нибудь приведет, если удобно будет. Ваш район нам хорош. Можно?

– Пусть.

– Григорий говорил, дом большой.

– Большой.

– И к вам без швейцара?

– Без швейцара.

– Чего же лучше. Сегодня он к вам. Ну, потом дня четыре не зайдет. Да его не учить. Шпика за собой не приведет.

Черноволосый, коренастый, в короткий пиджак одетый, Николай строгими глазами Виктора оглядел.

– Между десятью и одиннадцатью буду.

Глеб, посреди комнаты встав и подняв руку:

– Товарищи! К порядку дня. На именинах вы или не на именинах? А коли на именинах, пусть пробки пощелкают. А Кудрявый и песню заведет. Только, чур, знаешь, каких песен у меня нельзя. Ну, то-то же.

– Гитара? Вон она у меня припасена.

И громко стучали стаканами. И громко смеялись.

– Нелюдимо наше море...

Запел Кудрявый.

Встретился взор Виктора со взором, плывущим из тоски восторженной. Сидела у окна маленькая, в шаль кутая плечи. Подумал, рассеянно глядя:

– Волосы-то... Саломею с нее писать. Конечно, только голову. Курсистка, кажется. Как он ее назвал?

– А ты вот что, Кудряш. Ты именинника веселенькой потешь, московской. Ты мне про Ваньку-клюшника спой, про злого разлучника. Пусть хозяйка завтра на жильца жалуется. Да ты с присвистом.

Сплюнул Кудрявый.

– Ну, уж...

Однако, запел. И с присвистом.

И еще пели.

С Глебом лишь попрощавшись украдкой, вышел Виктор. От Невы близко дом. На углу набережной встретился с женщиной. С набережной в линию завернула. Навстречу идет. Как! Да, да. Тот же взор тоски восторженной. Маленькая женщина с лицом Саломеи, развратно-тихим и грустящим по-неведомому. И шапочки на голове нет. Той же шалью волосы великолепные, в памяти оставшиеся, прикрыты.

– Стойте, это вы?

– Это я.

Улыбнулась.

– Вы? Оттуда? Но вы там, у Глеба. Сейчас там вас видел.