Оке проверил, лежит ли в кармане мелок. Он мечтал набрать целый воз золотистых еловых досок. Достаточно оттащить их, одну за другой, подальше от воды в дюны и пометить мелком, а еще лучше – ножом. Тех, кто присваивал чужие находки, считали самыми подлыми ворами и обращались с ними соответственно.

Гребни волн светились в сумерках словно гнилушки. Но, кроме них, Оке ничего пока не видел и начал уже расстраиваться. Не иначе рыбаки уже успели подобрать большую часть досок, выйдя в море на своих больших моторных шхунах.

Нет, вон в воде показалась длинная темная полоса… Оке замер в нетерпеливом ожидании. Доска медленно приближалась к берегу, но каждый раз, как он пытался схватить ее, волна относила добычу обратно. Будь он в сапогах, он бы давно с ней справился. В конце концов он все-таки выловил доску, но ледяная вода успела захлестнуть ноги, и ботинки громко чавкали на каждом шагу.

Дома на дворе уже лежал небольшой штабель пропитанного соленой водой леса – как раз столько, сколько разрешалось оставить себе, не заявляя властям о находке. Таможники в Бредвика отлично знали, что нурингцы придерживаются в таких делах своих древних законов, и не вмешивались без нужды.

Оке решил продолжить поиски и поспешил дальше, в сторону Архаммарен. Вдруг кровь громко застучала в висках, и все кругом внезапно потемнело. Дюны сдвинулись с места и ринулись навстречу волнам, но он так и не разобрал – песок ли принял его в свои объятия или вода…

Длинные слизистые водоросли обвили вокруг его тела свои зеленые щупальцы. Тем не менее он непрерывно всплывал наверх сквозь какое-то красное сияние. С невероятным трудом Оке поднял голову и почувствовал, как лицо овевает свежий ветер. Что-то холодное легло ему на лоб.

– У него страшный жар, – сказала бабушка, убирая со лба руку. К губам Оке прижался стакан со смородиновым соком. – Выпей-ка это от жара…

Он лежал дома в своей постели, но не мог вспомнить, как попал туда.

– Ты еле стоял на ногах, пришел домой словно пьяный…

Бабушка принудила его выпить все до дна. Оке стоило большого труда заставить себя глотать; кроме того, он боялся опять погрузиться в волнующуюся красную пучину.

Рубаха и подушка были горячими и липкими от пота. Кожа болела от веса собственного тела, малейшее движение причиняло страшную боль.

– Я переменю белье, – предложила бабушка.

Прохлада от чистых простыней помогла Оке сохранить сознание всю первую половину дня. Потом ему снова будто влили расплавленное железо в сосуды. Белая кладка печи распалась и поднялась пузырьками к потолку. Затем перед глазами выстроились колонны, которые то расширялись, то сужались, в лад с его дыханием. Он пытался заставить эти лихорадочные видения сузиться и совсем исчезнуть. Все его существо сосредоточилось на этом усилии. Тоньше, тоньше! Во что бы то ни стало не дать им разрастись во всю комнату…

– Воды, холодной воды! – умолял он.

Бабушка снова присела на край кровати:

– Воды нельзя. Это опасно.

Вместо этого она дала Оке горячего молока, которое заставило его основательно пропотеть. Светящиеся цветные точки, маленькие голубые огоньки заполнили комнату, словно узор на обоях. Усталый мозг мечтал о сне без видений, но прыгающие точки не исчезали, даже когда он закрывал глаза.

В течение ночи они выросли в скользящие по сетчатке глаз круги, такие же до боли яркие, как если бы он смотрел на пламя автогена. Сутки за сутками повторялось одно и то же. Утро приносило с собой недолгие часы ясного сознания; бред всегда начинался во второй половине дня с того, что печка принималась вести себя удивительным образом. Иногда пузырьки сливались вместе в большой белый шар. Этот шар катался взад и вперед по его голове, пока Оке сам не проникал сквозь его оболочку. Тогда весь дом превращался в неумолимо расширяющуюся сферу.

Под конец шар обнимал собой весь мир и лопался, рассыпаясь обгорелыми хлопьями, точно обожженная яичная скорлупа. Оке падал и падал в черную, как уголь, пустоту. Звезды погасали, земля больше не существовала. Он пытался крикнуть, чтобы прогнать сковывающий все его члены ужас от сознания, что он совершенно одинок в мировом пространстве. Мимо проносились в призрачном зеленом свете скелеты погибших людей. Наконец ему удавалось выдавить из себя крик, но этот крик бесследно поглощался мертвой тишиной. Мрак все сгущался и сгущался, и Оке знал, что будет продолжать падать вечно.

Словно слабое эхо между мирами, донесся до его слуха человеческий голос. Охваченный радостным томлением, он узнал голос бабушки, который приближался к нему, такой живой и теплый.

– Похоже, кризис миновал. Теперь пойдет на поправку.

Оке открыл глаза и увидел над собой дядю Хильдинга и бабушку. У него не было сил говорить, но боль в голове исчезла, во всем теле чувствовалась приятная легкость и прохлада.

Прошло еще много времени, пока Оке смог принимать что-то другое, помимо молока; и, когда бабушка разрешила ему встать, ноги у него подламывались, как у новорожденного теленка. Уже через несколько минут ему пришлось опять лечь.