Заставляю себя снова, от начала до конца, прочитать задачу, как будто такую ясную. И, после того как в оче­редной раз я перечитываю знакомые строчки, меня осеня­ет! Нет, я не обнаруживаю в задаче какой-либо сложно­сти, раньше ускользавшей от внимания. Ничего подобно­го! Просто я вижу, что применил не ту формулу, которую – теперь вспоминаю! – решил применить, едва прочитав на доске задачу. Думал про одну формулу, а на бумаге написал другую... Угораздило! Придется начинать все с самого начала.

У меня еще оставалось время, чтобы сделать все на­ново.

Но тут открылось самое ужасное: я позабыл нужную формулу. Это было настолько невероятно, что я испугал­ся – может, вообще потерял память? Может быть, я во­обще ничего и ни о чем больше не знаю?.. Я стал лихора­дочно рыться в памяти, как человек, обнаруживший, при­дя домой, одну пропажу, бросается проверять, на месте ли прочие ценные вещи.

Перескакивая с предмета на предмет, я убедился, что помню даты Пунических войн, закон Архимеда, годы рождения и смерти Пушкина, теорему о треугольниках и строение лютика, представителя семейства лютиковых. Немного успокоенный, я продолжал себя экзаменовать и установил, что помню также ход битвы при Каннах, длину Миссисипи с притоком Миссури, стихотворение на немецком языке, под названием «Wir bauen», формы и степени глаголов и даже четверостишие, напечатанное петитом в учебнике геометрии и помогающее заучить ве­личину Пи с точностью до одной миллионной. Словом, в хранилище моей памяти оказалось множество необхо­димых, но совершенно бесполезных в ту минуту све­дений...

А формула?.. Ведь в последние дни я, страница за страницей, повторял все пройденное за год. И сейчас, перелистывая мысленно учебник, быстро нашел страницу, где была забытая формула. Я видел эту страницу, как если б она лежала передо мной: с чертежиком в верхнем углу, c типографским пятном внизу, с присохшим желтым лепестком (наверно, георгина), заложенным сюда преж­ним владельцем «Алгебры». Лепесток прикрывал первые буквы слов «абсцисса» и «следовательно»... Ну как же я мог забыть формулу, что была рядом?

Череду моих мыслей оборвал шум: мальчик и девоч­ка одновременно вышли из-за парт и по двум проходам двинулись к столу учителя, неся перед собой чуть шеле­стящие сдвоенные тетрадные листки. Так же одновремен­но, как встали с мест, они протянули учителю – справа и слева – свои работы. Это были отличники. Сказав «до свиданья», они вышли из класса. У меня упало сердце. Два человека уже закончили работу, а я еще не начинал. И не могу начать. И буду еще полчаса бесцельно сидеть за партой и смотреть, как ребята один за другим сдадут работы, как постепенно опустеет класс. Тогда я подойду к математику и скажу, что не решил задачу. А до того на моих глазах все ребята до одного покинут класс, аккурат­но прикроют за собой дверь, выбегут во двор, и нас разде­лит рубеж, который они взяли, я – нет...

Прошло еще пять минут, еще двое ребят покинули класс, и я подумал: «Сейчас тоже уйду. Сдам листочки с неправильным решением и уйду. Не могу больше си­деть здесь». Но только я собрался это сделать, как к столу учителя прошли цепочкой трое ребят, третий на секунду замешкался возле моей парты, и на коленях у меня очу­тился тетрадный листок. Взглянул – на нем было реше­ние задачи!

Так в одно мгновение все счастливо переменилось. Времени у меня, правда, оставалось мало, но писать быст­ро, аккуратно и не суетясь я умел.

Я сдал работу в числе последних, спустя два дня уже знал, что мне поставили «отлично», а спустя четыре дня вместе с Прокофием Семеновичем и десятью членами кружка выехал поездом в Крым.

II

И только в вагоне тронувшегося поезда я узнал, что Саша Тростянский с нами не едет, он не будет участво­вать в путешествии по южному берегу.

О том, что не все члены кружка едут в Крым, было известно еще до отъезда. Достойнейших, а не просто до­стойных отбирали в путешественники, между прочим, и потому, что денег, ассигнованных школой и районным До­мом пионеров, безусловно не хватило бы на большую группу. Это ни для кого не было тайной. Но то, что ни в одном из трех купе, занятых нами, не оказалось Саши Тростянского, меня очень удивило. Его участие в путеше­ствии как-то само собой разумелось.

Саша Тростянский не был моим другом. Но я отно­сился к нему с большим любопытством и уважением, хотя иногда чувствовал над ним свое превосходство.

За один только последний год Саша сам собрал радио­приемник и фотоувеличитель (я же был не силен в тех­нике). Но даже не это внушало мне к нему уважение, другое: Саша не придавал своим достижениям никакого значения. Он не делал из них никакого события. Тростянский и лепил хорошо, даже, мне тогда казалось, очень хо­рошо, однако ему в голову не приходило показать свои пластилиновые фигурки в Доме пионеров, где с ребятами занимался настоящий скульптор. Когда я посоветовал ему это, он сказал:

– Там, наверно, ребята лучше меня лепят. Я ж про­сто так... Что тут такого!..

Лишь свое увлечение историей он, должно быть, счи­тал серьезным, потому что вступил в кружок и изредка советовался о чем-либо с Прокофием Семеновичем. В та­ких случаях они прохаживались, бывало, по коридору, причем оба держали руки за спиной и оба слегка горби­лись.

Саша не робел перед Прокофием Семеновичем. Вооб­ще же он был необыкновенно застенчив. Когда его вызы­вали отвечать и он знал урок, то, едва став лицом к при­тихшему, ожидающему классу, сразу так смущался, что половина знаний вылетала у него из головы. Учителя по­этому спрашивали его иногда после уроков, в пустом классе. В таких случаях он отвечал на «отлично». А в других случаях получал «хорошо», реже – «посредствен­но», и, пока он запинался и мямлил, я чувствовал над ним превосходство: даже выучив урок кое-как, я сумел бы от­ветить лучше...