— Обижаешься, понятно, на меня, — сказал Алейников таким тоном, будто речь и в самом деле шла о пустяке, о какой-то незначительной обиде. И даже вздохнул сожалеюще.

Иван помедлил, оглядел табун:

— Да нет…

Алейников вскинул на Ивана из-под лохматых бровей острый взгляд и тотчас прикрыл глаза тонкими веками. Потом стал глядеть в сторону.

— Ну, ладно… Пастушишь, значит?

— Одному просто охота побыть. С самим собой.

— Понятно.

Алейников хотел тронуть коня, но Иван спросил:

— А ты не боишься, что возьму вот да зажилю пару коров? Вон сколько их…

— Нет, — сказал сухо Алейников.

— И за то спасибо. Ну, а… Аркашка Молчанов где?

Алейников будто недоуменно пожал плечами.

— Где? Сидит…

— А за что?

Алейников долго смотрел на осеннее небо, по которому бесшумно текли низкие облака. Он так и не ответил на вопрос. Назвав почему-то Ивана по имени и отчеству, спросил:

— В военкомат, Иван Силантьевич, не вызывали тебя?

— Нет. А сам не напрашиваюсь. Вызовут — что ж, приду.

— Ладно, я поехал… Да, брат твой, Антон, просил тебе при случае поклон передать…

— Кто? Кто?! — Иван шагнул к дрожкам.

— Антон, говорю. Не знаешь разве, что он директором эвакуированного к нам завода назначен? На днях приехал…

— Антон?!

— Ну да, Антон Савельев.

— Вот за эту весть спасибо!

— При случае, говорит, пусть завернёт повидаться.

Алейников уехал, а Иван долго ещё стоял на прежнем месте…

— Знаешь ли, кто директором Шантарского завода назначен? — сказал он вечером жене. — Антон, брательник!

Агата мотнула косами, оборачиваясь, в лице её плеснулся не то испуг, не то изумление, — она, видно, никак не могла сообразить в первую секунду, хорошо это или плохо, грозит это чем-то её Ивану или нет.

— Да… как же теперь-то? Надо ж вам повидаться!

— Само собой. Отпрошусь на днях у Панкрата.

Через несколько дней Иван действительно поехал утром в Шантару, но Антона дома не застал. Его жена, Елизавета Никандровна, высохшая женщина, молчаливо, с какой-то опаской обшарила Ивана бледно-зелёными, точно вылинявшими, глазами, но сказала приветливо:

— Заходите. Антон позавтракать должен приехать часов в десять.

Сын Антона, Юрий, парень с виду лет двадцати, хотя на самом деле ему шёл двадцать восьмой, поджарый, стремительный, с такими же, как у матери, глазами, воскликнул:

— Хо! И вправду дядя! И паспорта не надо — точь-в-точь отец! Батя на станцию умотался, мы с тобой пока чаи погоняем. Я на работу пойду, а ты подождёшь.

Юрий только что умылся, расхаживал по комнатушке в трусах и майке, вытирая на ходу лицо и мокрые плечи.

Елизавета Никандровна, разливая чай, расспрашивала о жене, о детях. Юрий часто перебивал мать, расписывал подробно, как он жил в Харькове, потом — как он в первый день войны приехал во Львов.

— А сейчас вкалываем на заводе под открытым небом. Нечаев, главный инженер, говорит: «Ничего, ребятки, потерпите, до зимы построим цехи». Но вряд ли построят. Сейчас ничего, а как холода начнутся, не представляю, как мы будем. Мы, токари, знаем, что такое холодный металл. Руки прилипают.

В общем, жена Антона Ивану понравилась, а сын — не очень. От беспорядочной трескотни Юрия, от того, что он бесцеремонно как-то сразу начал называть его на «ты», остался неприятный осадок.

Выпив несколько чашек, Юрий сорвался с места.

— Ну, будь здоров, дядя… Пошёл вкалывать.

И непонятно как-то прозвучало это «дядя» — то ли по-родственному, то ли с оттенком иронии.

Зазвонил телефон. Елизавета Никандровна взяла трубку, долго слушала кого-то, а потом проговорила:

— Хорошо, Антон, ты не волнуйся, поезжай. Только вот… брат твой, Иван, к тебе пришёл…

Волнуясь, Иван взял трубку. Но разговор вышел путаный, непонятный. Голос в трубке был чужой, незнакомый. Не то в трубке, не то в ушах у Ивана шумело, и он понял только, что Антон срочно, прямо со станции, уезжает в Новосибирск, а вернётся через неделю.

— Ничего, ничего, я ещё раз отпрошусь у нашего председателя… — прокричал в трубку Иван.

— И с женой, с женой приезжай, пожалуйста, — услышал он сквозь шум и треск.