— Ладно, ладно…

Но вторично съездить в Шантару удалось не скоро. Этим же вечером к загону подошёл председатель, подождал, пока Иван водворил туда последнюю корову, и спросил:

— Надышался степным воздухом? Завтрева Володька твой пасти будет.

— А школа как же?

— День — Володька, день — другой парнишка, день — третий…

Иван присел на колодину возле забора, ожидая дальнейших слов председателя.

— Всех, кого можно, кинул я на обмолот и хлебосдачу. Хлебушка-то нынче много посдавать придётся подчистую… Ни в жисть бы я больше плана не стал сдавать, кабы Кружилин не попросил район выручить… Да не война кабы… Так что на картошке зиму жить будем, не упустить бы её. Сейчас пока вёдро, а задождит — намучаемся смертельно с ней. В общем — за картошку ты в ответе. Даю тебе бригаду с десяток женщин. Ну, и те же ребятишки подмогнут. Я договорюсь со школой, чтобы мальцов по двадцать давали по очереди в день. Учиться им тоже ведь надо, — вздохнув, добавил председатель.

Картошки было много, копали её почти до середины октября, вёдрами и корзинами ссыпали в бурты, прикрывали соломой, ветками, брезентом. Свозить в картофелехранилище было не на чем — все лошади заняты на обмолоте и хлебосдаче.

— Поморозим, гляди, — говорил то и дело Иван председателю, когда тот заворачивал на картофельное поле.

Назаров оглядывал бурты, перемазанных грязью женщин и ребятишек, хрипло кашлял и говорил:

— Всё могёт быть.

С тех пор как Назаров узнал что-то, от Кружилина кажется, о своём сыне, лицо у Панкрата становилось всё чернее, землистее, он будто высыхал на виду. Заношенный, старый брезентовый плащ обвисал на нём всё больше. Однажды, закашлявшись, Назаров сплюнул, и Иван увидел в мокроте красные прожилки. Старый председатель быстро затёр плевок ногой.

— Ты бы лишний-то раз и не ездил, где можно обойтись, — сказал Иван. — Поберёгся бы. А то не ровен час…

— Всё могёт быть, — так же хрипло и равнодушно проговорил Назаров.

За всё это время Иван даже заикнуться не посмел о новой поездке в райцентр. Он знал, что где-то на полях колхоза косит хлеба своим комбайном Фёдор. Но он ни разу не видел брата, не стремился к встрече с ним. Когда пастушил, видел иногда вдалеке комбайн, различал на мостике маячившую фигуру брата. И каждый раз отгонял стадо подальше в сторону.

Наконец Назаров выделил для перевозки картофеля шесть бричек. С бричками приехал сам, крикнул Ивану, спрыгивая на землю:

— Ну вот, давайте! Может, бог ещё потерпит маленько, не расквасит погодку.

Бог терпел, видимо, из последних сил. В небе угрожающе качались грязные, холодные тучи, тяжело набрякшие водой пополам со снегом. Жёстко похлёстывал ледяной ветер, кидал на изрытое картофельное поле из ближайшего перелеска горсти сухих берёзовых листьев, засыпал ими лунки.

— Хлеба-то все скосили? — спросил Иван.

— Все считай… Осталось маленько, Фёдор, брательник твой, сожнёт за неделю.

— Как он тут? — впервые после возвращения заговорил о нём Иван.

— А ничего, — усмехнулся Панкрат. — Робит старательно.

Женщины и ребятишки живо нагружали брички-бестарки, усталые лошади стояли, опустив плоскощёкие морды.

— Достаётся нынче животинам, — сказал Панкрат и продолжал: — Вчерась на оставшуюся полосу направил мужиков с косами да баб с серпами. Смахнём, думаю, поживее остатки. А Фёдор — с матерками. «Не лезьте, говорит, сам скошу». Всё жадничает, чтоб поболе заработать. Куда человек жадничает? Ну, думаю, чёрт с тобой, коси. Хлеба с той полосы так и так шиш возьмём, всё ветром выхлестало, нечего людей маять. А Фёдору, конечно, легче пустой хлеб убирать. Он со скошенных гектаров получает.

Ветер шуршал картофельной ботвой, негромко хлопал полами заскорузлого назаровского дождевика.

— На тракторе-то у него кто? Всё Кирьян Инютин? — спросил Савельев.

— Он. Молчком всю осень работают. Надутые, как сычи. Того и гляди, вцепятся друг в дружку — аж перья посыпятся.

— С чего они так?

— А дьявол их разберёт.

Брички были нагружены, Иван хотел их отправить, но председатель сказал:

— Ты езжай сам с ними в деревню. Там Агата баню топит. Отмоешь грязь — и в Шантару ступайте с ней. Старший брат твой, Антон, звонил, приглашал сёдни ввечеру. Там грузовик на элеватор к ночи пойдёт, уедете с ним. А я тут сам… Завтрева вернёшься.

— Ну что ж, ладно…

— Ага, ступай, съезди… Соберётесь все вместе, поговорите, — кашляя, добавил Панкрат. — Фёдора он тоже звал.

— Фёдора?

— Ну и что ж? Съест он тебя, что ли, там? Ступай. Поглядите друг на дружку. — И, видя, что Иван колеблется, добавил построже, даже прикрикнул: — Ступай, ступай!

— Так вот ты какой стал, Ваньша! — тиская Ивана, говорил Антон, отстраняя немного от себя, смотрел ему в глаза и снова прижимал к груди. — А это, значит, Агата, жена твоя? Такой я примерно и представлял Иванову жинку… Раздевайтесь же. Лиза, помоги им раздеться.

В маленькой кухоньке четверым было тесно. Электрическая лампочка без абажура заливала помещение ярким светом, и в этом свете Агата чувствовала себя так, будто, выкупавшись, вышла голая из воды, а вокруг народ.

— Да, время, время-то, Иван, что делает! — грустновато проговорил Антон, глядя на брата. — А мне всё помнишься ты белобрысым мальчонкой. Когда ж я тебя последний раз видел?

— А когда в Михайловке, потом в Звенигоре от жандармов прятался.

— Да, да, когда ж это было? Постой… Года через четыре, кажется, после девятьсот пятого? Ну да, в девятьсот шестом я в тюрьме сидел. В девятьсот девятом опять сел…