— Я думал, не придёшь, — проговорил Алейников, останавливаясь за её спиной.

— Я тоже до сегодняшнего вечера думала, что не приду, — почти шёпотом сказала она. — А вот — пришла зачем-то…

Она вышла из зарослей, побрела, опустив голову, степью, вдоль кромки Громотушкиных кустов. Алейников, бесшумно ступая, двигался рядом. Пройдя метров пятьсот, она повернула назад. И он повернул молча.

Так они ходили взад и вперёд, пока Вера не устала.

— Не знаю я, Яков Николаевич, ничего не могу понять, — сказала она, останавливаясь. — Зачем вот я опять здесь? И вообще, что происходит со мной?

— Я же сказал, Вера, что не тороплю тебя, — ответил он. — Я, если ты ничего ко мне не почувствуешь, не сможешь почувствовать… я тебя, в общем, пойму и в обиде не буду. Какое я имею право? И, хотя мне будет трудно, что же поделаешь? Я понимаю — без любви замуж не выходят. Какая это будет жизнь?

Вера слушала его сбивчивую речь, и сердце её туповато поколачивалось, в грудь начал заползать неприятный холодок. Её встревожило и испугало не то, что он требовал от неё любви. Ей показалось, что он сегодня чуточку не такой, каким был неделю назад, а тем более в тот вечер, когда приходил к ним домой, что произошла в нём какая-то трудно уловимая перемена. Почудилось ей за его сбивчивой речью, за его словами, лёгонькая, как паутинка, нотка сомнения: зачем всё это, нужно ли это? Что же с ним произошло в таком случае, думала Вера. Как ей вести себя, чтобы эта нотка сомнения, если она действительно появилась у него вдруг, исчезла? Нет уж, дудки, дорогой товарищ Алейников, раз клюнул, постараемся, чтобы не сорвался.

И она покачнулась, стала падать. Он подхватил её за локоть, она уронила голову ему на плечо, зарыдала.

— Что ты… Не надо, — растерянно сказал он, держа её за плечи. А она, по-прежнему рыдая, будто случайно ткнулась губами в его щёку. («Ага, только что побрился…» — мелькнуло у неё.) И начала лихорадочно целовать его в щёки, в губы, куда попало, оседая вниз, словно её не держали ноги. А он вскрикивал: «Вера, Вера…» — и крепко встряхивал её за плечи, не давая упасть. Она, будто из последних сил, напряглась, откинула назад голову со сбившимся платком, упёрлась кулаками ему в грудь, оторвалась он него и, шатаясь, побежала в село.

— Вера… — ещё раз крикнул он уже вслед.

Она не оглянулась.

Ночь она не спала, глядела в темноту, на бледно мерцающие кроватные шарики, пытаясь представить, что делает сейчас Алейников, что думает о ней.

Утром она не взяла в рот ни крошки хлеба, вечером отказалась от ужина. И во вторую ночь она ни на секунду не сомкнула глаз. Спать ей очень хотелось: чтобы не уснуть, она даже не ложилась, а сидела на кровати, открывала окошко и подолгу дышала прохладным ночным воздухом. Под утро стало совсем тяжело, глаза закрывались сами собой. И она, чтоб не тревожить мать и Кольку, вылезла через окно, пошла через всё село на берег Громотухи, поплескала там в лицо ледяной водой, потом сидела на какой-то перевёрнутой лодке, глядя, как далёкое ещё солнце разгоняет темень над Звенигорой, как проступают всё отчётливее зареченские холмы и дали, как в верховьях реки начинают розоветь утренние туманы.

Завтракать она и на этот раз отказалась, буркнув матери:

— Не хочу.

— Что с тобой, в самом-то деле?! — уже не на шутку встревожилась Анфиса. — Ты погляди, сама на себя не похожа.

— Ничего, — коротко ответила Вера, скрываясь в своей комнатушке.

Там глянула в зеркало и улыбнулась — она действительно не походила теперь сама на себя, осунулась за эти два дня, спала с лица, нос заострился, как после болезни, под провалившимися глазами были чёрные круги. «Очень даже хорошо!» — подумала она, к столу всё же села, выпила стакан чаю с хлебом, надела туго облегающее платье и, не обращая внимания на встревоженную мать, пошла на работу.

За машинкой она почти спала. Кружилин, вызвавший её после обеда в кабинет, попросил отпечатать какую-то сводку.

— Погоди, больна, что ли, ты?

— Да нет… Нет вроде.

— Ну, печатай. Это не срочно, если больная, ступай домой.

Она отпечатала с трудом половину сводки, потом резко схватила телефонную трубку и попросила Алейникова.

Вера часто обзванивала районных работников, собирая их к Кружилину на всякие совещания. Телефонистки шантарского коммутатора привыкли к этому, соединяли её всегда быстро и чётко. Поэтому не успела она произнести фамилию, как в трубке послышалось:

— Алейников слушает… Слушаю, кто там?

— Это я… — слабеньким голосом произнесла Вера.

От неожиданности, видно, Алейников помолчал несколько секунд.

— Да, да… Я слушаю.

Теперь помолчала Вера, вздохнула.

— Случилось… что-нибудь? — неуверенно, остерегаясь, что телефонистки могут подслушать, проговорил Алейников.

— Не знаю… Может быть. Вы можете сегодня… сейчас… на том же месте?

— Сейчас? — в голосе его было удивление. — Почему сейчас?

— Не знаю… Сейчас — и всё.

— Ну, хорошо…

Вера не очень была уверена, что он придёт. Но он пришёл. Он шёл по степи, между выжженных летним зноем чёрных холмов, неуклюже и неловко, всё время оглядываясь, будто боялся — не следит ли кто за ним. День выдался тёплый и солнечный, Алейников был в сером костюме, в белой рубашке, воротничок которой он выпустил поверх пиджака. Издали казалось, что по степи идёт парень лет двадцати пяти…

Вера ждала его, стоя под жёлтой берёзкой, с которой время от времени с тихим и сухим шуршанием сыпались листья. Увидев, что Алейников заметил её, она скрылась в зарослях, пробежала на самый берег Громотушки и села на краю небольшого обрывчика, засыпанного сухими листьями, поджав под себя ноги.