— Перестань ныть! — рассерженно прикрикнул он.

Ерёменко умолк, уголки его по-мальчишески розовых губ обиженно опустились.

Прошло ещё полчаса. Синее мокрое утро медленно и нехотя распахивало небо над землёй, в лощинах и перелесках клубился тяжкий туман. Там, откуда Алейников и Ерёменко недавно уехали, звуки боя постепенно затихали — не то стрелковый полк был смят, не то отошёл куда-то, оставив позиции.

Дождь всё накрапывал, — мелкий и нудный, он давно промочил насквозь Алейникова и Григория. Алейников чувствовал, как по его лопаткам на рёбра стекают обжигающие струйки, челюсть его подрагивала от холода, он думал, что, если они и выпутаются из этого положения, в котором вдруг очутились (что очень маловероятно!), воспаление лёгких ему обеспечено. Гриша Ерёменко отделается, конечно, чирьями, его, дьявола, никакая простуда не берёт. Но он всё равно заявится в санчасть, и молоденькая врачиха Валерия вспыхнет до корней волос, вскроет ему чирьи, ранки залепит пластырем и хоть на день, на два, но уложит его в постель. А потом её красивые и добрые глаза будут зеленеть от ревности, длинные пальцы будут от волнения подрагивать, потому что к Гришке обязательно начнут бегать машинистки и шифровальщицы опергруппы. Каждая хоть раз, но навестит. Что они, весь подчинённый ему, Алейникову, женсостав, находят в этом невзрачном на вид парне?

— Григорий… с Валерией у тебя серьёзное что-нибудь? — спросил Алейников, сам чувствуя, что вопрос в этой обстановке прозвучал как-то неуместно.

Ерёменко, размалывая крепкими зубами веточку, недоуменно поглядел на своего начальника. И, ухмыльнувшись, ответил:

— А как же… Спирту у неё сколько хошь.

Вот так у Григория, если дело не касается службы, никогда не поймёшь, серьёзно он говорит или балагурит.

— Ну, гляди у меня, жеребец! — воскликнул Алейников, чувствуя к своему шофёру в эту секунду откровенную неприязнь. — Зина Подолянская, бывшая наша машинистка, от тебя забеременела?

— Да вы что! — В глазах у Григория было искреннее возмущение.

— А все вот говорят…

— Все? Они меня за ноги держали, что ли?

— Зря я взял тебя. Придётся откомандировать из опергруппы, хоть у тебя и генеральская фамилия.

— Пожа-алуйста… Поплачу и перестану. — И вдруг Ерёменко сразу насторожился: — Одиночный. А? Легковушка.

Он чуть приподнялся на локтях, вытянул худую шею, глядя вправо. Алейников тоже услышал едва внятный звук мотора, а потом и увидел зелёный открытый автомобиль, выкатившийся из-за кромки леса, откуда недавно выползала танковая колонна. Машина нырнула в лощину, скрывшись из глаз, через три-четыре минуты выползла из низины.

Автомобиль приближался медленно, ныряя по ухабам. Ерёменко глядел на него напряжённо. И вдруг ноздри его раздулись и задрожали.

— Какая-то шишка едет, а? Видать, небольшая, раз без охраны…

Ерёменко умолк, закусил губу. Немецкий автомобиль приближался. Алейников теперь различал, что в автомобиле было всего двое — шофёр и, видимо, какой-то офицер в чёрном плаще.

— Товарищ майор! — прошептал Григорий. — Надо захватить машину! Сядем вместо них да поедем…

Алейников думал о том же, вынимая из кобуры пистолет. Кроме этого пистолета да автомата у Ерёменко, оружия у них не было.

— Э-э, не годится! — со стоном произнёс Яков в следующую секунду. — Вон, гляди…

Из-за кромки леса выползала новая колонна вражеских танков.

Со щёк, с бровей, с подбородков Алейникова и Ерёменко капало. Яков с раздражением ударил рукояткой пистолета по мокрой земле.

Ерёменко же напряжённо смотрел в сторону перелеска. Головные танки уже спускались в лощину. Григорий глядел и глядел на них, точно хотел пересчитать, на виске его сильно дёргалась тоненькая жилка. Потом уставился на пистолет Алейникова, зажатый в кулаке.

— Товарищ майор! — Голос Ерёменко был хриплым, неузнаваемым. — Если я попытаюсь остановить машину, то вы можете с первого выстрела…

— Как это… остановить?

— Вы с первого выстрела можете уложить шофёра? — мотнул упрямо головой Григорий. — Одиночного пистолетного выстрела в танках не услышат… когда они в лощине будут. Только с первого — иначе мне гибель! И папа зарыдает, поскольку нет у меня мамы… Разве что Валерия поплачет.

Немецкий автомобиль был уже напротив кустарников, за которыми лежали Алейников с Ерёменко.

— Ты что задумал?

— Последний танк в лощину спускается! — вместо ответа прокричал Григорий. — Запомните — с первого! В шофёра… И у вас всего три минуты! Три! Они меня обязательно начнут обыскивать…

Прохрипев эти бессвязные будто слова, Григорий сбросил пилотку, встал во весь рост, поднял руки и, мокрый и грязный, со спутанными волосами, шагнул через кустарник. Алейников услышал, как скрипнул тормозами автомобиль и оба немца, шофёр и офицер, выскочили из машины. Шофёр прижимал к животу автомат, офицер уже выхватил пистолет. Оба они, направив оружие в сторону приближающегося русского солдата, ждали замерев, когда он подойдёт.

Ерёменко шёл так, чтобы не закрыть для Алейникова немецкого шофёра. И Якову сразу же стал ясен дерзкий, может быть, даже безрассудный план Григория. Он понял, когда он должен стрелять в немецкого шофёра с автоматом, ни секундой раньше, ни секундой позже.

С того мгновения, как Ерёменко поднялся со вздёрнутыми кверху руками, прошло полминуты. Вот прошла минута… Всего через сто двадцать секунд головные танки из немецкой колонны покажутся из лощины. В Алейникове, как всегда в подобные критические отрезки времени, заработал внутренний хронометр. Видимо, так же обострённо чувствовал время и Ерёменко, потому что Алейников заметил, как тот прибавил шагу. Вот он уже с поднятыми руками стоит возле автомобиля. Немецкий шофёр держит его на прицеле, воткнув оружие чуть ли не в лопатки, а офицер, не выпуская пистолета из правой руки, левой, чуть пригнувшись, ощупывает Григория — нет ли где у него оружия.