Бармен включил музыку. Репертуар в «Артистическом кафе» был специфический, и в зал полился романс, посвященный Наталье Воронцовой.

Тенор, стеная, выводил: «Натали, Натали, как вы могли...»

Мирон скривился и гнусаво передразнил тенора:

— Как вы могли, как вы могли... — Он хрястнул кулаком по столу и раздраженно гаркнул: — Да вот так и могла!.. — Затем вдруг поник головой и индифферентно закончил: — Сука...

Я повернулся к стойке бара, поймал взгляд Сережи и, извиняясь, развел руками. Сережа понимающе кивнул и выключил музыку.

Бывшую жену Мирона звали Наташей, и, хотя развелись они давно, Мирон все никак не мог простить ей измену.

— Спасибо... — буркнул Мирон. — Давай еще водки, а?

Он снова выпил, а я опять не притронулся к рюмке. Но ждать его откровений больше не стал и взял бразды разговора в свои руки.

— Свобода от халтуры, говоришь? Судя по тому, как деньгами швыряешься, ты ее обрел. Только что-то радости не вижу. Цена высока?

Мирон достал сигареты, закурил.

— Денег много, а счастья нет... — сказал он, шумно выпуская дым.

— Узнаю родную интеллигенцию, — фыркнул я. — Сделает что-то, а потом мучается в сомнении — а не дурак ли я? Сальвадор Дали сотрудничал с фашистами, но никому до этого нет дела, когда видят «Сон, навеянный полетом пчелы вокруг граната...» А ты что сделал? Дьяволу душу продал?

— Дьяволу душу я бы с удовольствием продал и нисколько бы не жалел, — проговорил Мирон. — Знаю, за что. Но не дьявол меня соблазнял, и товар, который у меня купили, чужой.

— И что же это за товар?

Мирон глубоко затянулся сигаретой и выдохнул имеете с дымом:

— Ты.

Ожидал я чего-то подобного и все же вздрогнул. Неприятно засосало под ложечкой.

— Это в каком смысле? — глухо спросил я.

— В переносном, конечно. Обещал на тебя доносить...

Словно камень у меня с души свалился. «Всего-то?!» — чуть не вырвалось у меня, но я вовремя прикусил язык.

— Иванову? — уточнил я.

— Евгению Викторовичу, — кивнул Мирон, не поднимая глаз.

И тогда я рассмеялся. Тихим, довольным смехом. А как не радоваться, когда понимаешь, что реинкарнация в дебила откладывается? Если за мной собираются следить, то, выходит, я еще поживу в своей теперешней ипостаси.

— Ты чего? — недоверчиво уставился на меня Мирон.

— Да ничего! — отмахнулся я и принялся разливать подрагивающей от смеха рукой коньяк. — Давай выпьем, только теперь уже коньячку.

В это время холодец на одной из тарелок самопроизвольно задрожал, и в нем по центру образовалась воронка.

— Нехорошо, Савелий Иванович, — сказал холодец голосом Иванова, — мы с вами условливались, что договор будет конфиденциальным.

Мирон икнул и оторопело уставился на дрожащий в тарелке холодец. Что-то неуловимо общее было между холодцом и студнеобразной массой, которую я наблюдал в ночи на речке Корстени в свернутом пространстве.

— Да пошел ты!.. — взъярился пришедший в себя Мирон и со всего маху ткнул в холодец окурок.

Зашипело так, будто он ткнул не окурок, а горящую головню. Студень мелко затрясся, затем внезапно вспух и выплюнул окурок в лицо Мирону.

— Не делай больше так! — назидательно изрек холодец, завертелся на тарелке водоворотом и сгинул с глаз, ввинтившись в фаянс с характерным звуком всасываемой в раковину воды.

— Блин!.. — прохрипел Мирон, вытаращившись на пустую тарелку. Машинальным жестом он взял салфетку, промокнул лицо и вытер бороду. Затем посмотрел на салфетку.

— Хрен? — удивился он, увидев свекольно-красные разводы. — Вот хрен! Везде хрен...

— Так как насчет коньячку? — невозмутимо предложил я, поднимая рюмку. Чем меня мог удивить говорящий холодец после всего того, что произошло сегодня? Разве что хреном.

Напиться у меня не получилось. Было острое желание, но затем... Радужное настроение, вызванное известием, что «охота» на меня временно откладывается, испарилось без остатка. Тоже мне — счастье... Как у утопленника. «Да, утоп, зато как красиво в гробу лежит!»

Можно было, конечно, и в минорном настроении напиться, но Мирон с остекленевшими после рюмки коньяка глазами решил, кажется, отдохнуть, погрузив лицо во вторую порцию холодца. Видимо, до меня принял изрядно на грудь, да и хрен ему очень понравился. Холодец отнесся к этому вполне благодушно — плеснулся из тарелки на стол, где и застыл дрожащими каплями, не думая ни разговаривать, ни водоворотом ввинчиваться в столешницу. Оно и понятно, не окурком же Мирон тыкал в холодец, а упал собственным обличьем. То есть уважительно. Вот и холодец его уважил.