«Шмяк!» — сказала голова сотрудника «Горизонта», врезавшись в бетон. Будто стенобитным орудием ударил.

«Как же так? — недоуменно подумал я, тупо уставившись на стену. — Только что Мирона спокойно сквозь дверь протащил, а тут... Буратино как раз в этом месте стену проходил...»

Связанный пленник лежал на боку, подвернув голову, и мычал из-под лейкопластыря. Явно что-то с головой. Как и у меня. Настолько уверился, что могу беспрепятственно проходить сквозь стены, что случившийся конфуз никак не укладывался в голове.

Я подошел к стене, потрогал. Твердая, как и полагается, холодная, шершавые обои... Я пожелал, чтобы стена стала проницаемой, и рука спокойно вошла в бетон. Так, понятно. Учиться мне ещё сквозь стены проникать и учиться. Вставив правую ногу в стену, я приподнял пленника, осторожно придвинул к стене, и его голова легко вошла в бетон. Тогда я раскачал несчастного, как бревно, и вышвырнул из квартиры. Точно таким же образом спровадил и второго непрошеного гостя. Проверять, куда они выпали, я не стал. Либо в соседнюю квартиру, к Коле с Юлей и котом Леопольдом, либо в скрытую от глаз в свернутом пространстве гостиницу на берегу Корстени, либо черт знает еще куда. Куда, кроме Буратино, никто не заглядывал. Пусть Иванов своих сотрудников сам разыскивает.

Поставив тахту на место, я постелил постель, принял душ и лег спать. И мгновенно уснул, будто после трудов праведных.

Поначалу мне снился приятный сон. Я шел по пустынному песчаному пляжу небольшого холмистого острова. Холмы покрывала густая зеленая трава, поверхность океана отливала зеркальной гладью, над головой простиралось безоблачное небо с двумя одинаковыми, словно близнецы, небольшими оранжевыми солнцами. Песок был идеально ровным, словно здесь никогда не ступала нога человека, и это выглядело странно, поскольку на склоне одного из холмов, резко выделяясь на фоне травы, стоял скромный белый коттедж. Будто кусочек сахара на зеленом листе. Я шел к нему, под ногами скрипел песок, и мое сердце учащенно билось. Я знал, что в коттедже меня ждет Любаша. Но чем ближе я подходил к коттеджу, тем тревожнее становилось на душе. Лазурный небосвод у горизонта начал окрашиваться серо-пурпурными тонами, потянул ветерок, покрывший зеркало океана рябью, словно разбив его на мелкие осколки. По мере приближения к коттеджу резче становились порывы ветра, а небосвод все гуще, как кровоподтек, багровел.

Когда до крыльца коттеджа оставалось метров двадцать, дверь внезапно распахнулась, и на пороге вместо Любаши появилась Оксана. Увидев меня, она пренебрежительно сморщила нос, громко ска-зала: «Гы-гы, ха-ха, хи-хи!» — и с треском захлопнула дверь.

От неожиданности я застыл на месте. И тогда над обрезом океана всплыло громадное багровое солнце, завыл ветер, и так хорошо начинавшийся сон превратился в фантасмагорию.

На крыше коттеджа возник размахивающий фатой Буратино. Он уселся на конек крыши, нахлобучил на голову развевающуюся фату, прокричал: «Жених и невеста, замесили тесто!» — и принялся строить мне рожи.

Так и не поймешь, кукла он, пришелец или дитя малое.

— Свадьба, говоришь? — спросил вынырнувший по правую руку от меня Мирон. Был он в тулупе, с красным от мороза носом и заиндевевшей бородой. — Ох, и нажрусь же я... — потирая руки, довольно констатировал он и тут же исчез.

Из-за коттеджа появился Андрей Осокин в синем рабочем халате.

— Счастья молодым! — провозгласил он и стал разбрасывать у крыльца стеклянные глаза, пригоршнями доставая их из карманов халата.

Превратившись в соляной столб, как жена Лота, я не мог ни двинуться с места, ни ответить, а только смотреть. Содом и Гоморра царили в моей душе.

На широкий балкон вышел комендант гостиницы в обнимку со своей голограммой, а за ними высыпала толпа агентов «Горизонта», одетых во все черное, как на похороны. Все смеялись, приветственно махали руками и бросали вниз громадные алые розы, которые, падая на землю, тут же превращались в глазастых устюпенд. Устюпенды моргали, медленно расползались во все стороны, и было непонятно, где живые глаза, а где стеклянные. С гребня волны разбушевавшегося прибоя на берег скользнула громадная студнеобразная масса и медленно поползла ко мне. По крутым бокам живого студня стекали свекольные ручейки столового хрена, а наверху торжественно восседал Мирон, успевший переодеться в черное длиннополое пальто. В одной руке он держал графин с водкой, в другой — икону. На иконе, как на семейной фотографии, была изображена Смерть, по-матерински обнимавшая льнущих к ней смертушек с маленькими косами.

— О! — воскликнул Иванов, возникая по левую руку от меня. — Свадьба с венчанием! Хотите, я буду свидетелем?

Багровое солнце замигало, и началось полное светопреставление. Перед глазами, как при стробоскопическом эффекте, замелькали всевозможные лица. Лица знакомых художников с рынка, постоянных клиентов, лица друзей, недругов, знакомых и незнакомых. Был здесь и дворник Михалыч, и мельком виденная красавица с улыбкой Джоконды, и бармен Сережа с официанткой Светочкой, и свихнувшийся на спасении утопающих старичок, и продавщица цветов, и продавщица из универмага, продавшая мне серебряный гарнитур с бирюзой, и продавщица бутика, в котором я приоделся, и молчаливый сопровождающий из казематов «Горизонта», и дикторы телевидения, и политические деятели разных уровней, и даже президент России. Мелькали и лица всех кукол, которых я когда-либо мастерил, но чаще всего — деревянное лицо Буратино. Не было только одного лица.

Лица Любаши.

Напрягаясь до потемнения в глазах, я пытался сдвинуться с места, но тело окаменело, будто его сковал паралич, и ничего не получалось. Сердце бешено колотилось, сознание обволакивал ужас, и мне казалось, что я схожу с ума без какой-либо помощи психотехников Иванова. В отчаянии рванулся из последних сил... и очнулся.

Было позднее утро. Солнечный свет пробивался сквозь шторы, я сидел на тахте и очумело мотал головой, не понимая, где нахожусь и что со мной. Сердце продолжало неистово трепыхаться в грудной клетке. Ну и сон...