— Ну так рассмотри хорошенько остатний кусочек!

Красивые руки Тима начали неловко возиться с кусочком сэндвича.

— Понюхай! — приказал Мик, оглядываясь и вытирая слезы тыльной стороной ладони.

Тим поднес кусочек к носу, ноздри его вздрагивали, затем опять положил хлеб и сидел в полном недоумении.

— Я не знаю, что это, — сказал он трогательно.

— Это экскремент, дурная ты голова! — ответил Мик с отвращением. — Ну ты и дурак! До сих пор не знаешь что это, хоть и понюхал?

— Экскремент? — повторил Тим, уставившись на Мика. — Что значит «экскремент», Мик?

Все повалились от нового приступа смеха, а Тим сидел и держал в пальцах остатки сэндвича, терпеливо ожидая, когда кончат смеяться и ответят ему.

— Экскремент, Тим мой мальчик, это большой жирный кусок говна! — провыл Мик.

Тим задрожал, глотнул, в ужасе отбросил хлеб и сжавшись сидел, ломая руки. Все быстро отодвинулись в сторону, думая, что его вырвет, но его не вырвало. Он просто сидел и смотрел на них, пораженный горем.

Это случилось опять. Он опять насмешил всех, сделав что-то глупое, но он не знал, что это и почему это смешно. Его отец говорил ему, что он должен быть всегда начеку. Он не был начеку, он просто с удовольствием ел сосиску, которая была вовсе не сосиской. Они говорят «кусок говна», но откуда ему знать, какого вкуса говно, если он никогда не ел его раньше? И что тут смешного? Он не понимал. Он так хотел понять, смеяться со всеми и понимать.

Его большие синие глаза наполнились слезами, лицо исказилось от горя и он начал громко, как ребенок, рыдать, ломая руки и стараясь отодвинуться от них подальше.

— Черт бы вас побрал, грязные скоты! — заорала старушенция, выскакивая из двери, как гарпия, желтые и малиновые цветы платья мелькали вокруг нее. Она подошла к Тиму, взяла его за руки, потянула, чтобы он встал, и с яростью посмотрела на присмиревших мужчин.

— Пойдем, милок, пойдем со мной, я дам тебе что-то вкусное, чтобы отбить эту мерзость, — успокаивала она его, похлопывая по рукам и поглаживая по голове.

— А что касается вас всех, — прошипела она с такой злостью, что Мик отпрянул, — я надеюсь, что вы провалитесь в яму, задницей вперед на толстую железную пику! Вас всех стоит выпороть кнутом за это. А ты, Гарри Маркхэм, присмотри, чтобы работа была закончена сегодня же! И чтоб я больше вас никогда не видела!

Квохча, она повела Тима в дом.

Мик пожал плечами:

— Чертовы бабы! Ни одной никогда не встречал с чувством юмора. Ну пошли, надо сегодня заканчивать, надоело до смерти.

Миссис Паркер провела Тима в кухню и усадила там.

— Бедный ты глупыш, — сказала она, подходя к холодильнику. — Не знаю, чего эти чертовы мужики находят забавного в том, чтобы дразнить дурачков и собак. Послушай-ка, гогочут, как лошади, смешно им! Я бы испекла им шоколадный торт и посыпала говном, раз это им так смешно. Ты, бедняжка, тебя даже не вырвало, а эти блевали бы целый час, велики герои!

Она обернулась к нему и смягчилась, так как он все еще плакал, крупные слезы текли по щекам, он икал и шмыгал носом.

— Ой, перестань, пожалуйста! — сказала она, вытаскивая бумажную салфетку из коробки. — Ну-ка, высморкайся, дурачок!

Он послушался, а затем терпеливо сносил, пока она вытирала ему лицо.

— Боже, какая жалость! — пробормотала она, глядя на его лицо.

Затем она бросила салфетку в мусорный бачок и пожала плечами:

— Да, так вот устроена жизнь, я полагаю.

Нельзя иметь все, даже самым богатым и лучшим из нас, да, милок? — Своей жилистой старой рукой она потрепала его по щеке. — Ну, милый, что ты больше любишь: мороженое с шоколадным сиропом или большой кусок джемового кекса с банановым кремом?

Он перестал всхлипывать и засиял улыбкой:

— О, джемовый кекс, миссис Паркер! Я люблю джемовый кекс, а больше всего банановый крем!

Пока он засовывал в рот кекс большой ложкой, она сидела против него и ворчала, что он ест слишком быстро, и говорила, чтоб он помнил о хороших манерах.

— Жуй с закрытым ртом, милок. Противно смотреть, когда кто ест с открытым ртом. Посмотри, как вымазался. И убери локти со стола, будь хорошим мальчиком.

Мэри Хортон в этот вечер поставила машину в гараж в шесть тридцать. Она так устала, что у нее дрожали колени, пока она прошла несколько шагов до парадной двери. Целый день она яростно загоняла себя работой и преуспела наконец в этом настолько, что все ее чувства притупились и она ощущала только слабость.