Шрифт:
— Но ты обещаешь мне, что не опозоришь его?
— Да, обещаю.
— Дай мне руку.
— Вот она. Если я что-то обещаю, то держу слово. Говори, кто такой Пимоза.
— Его зовут не Пимоза, это он так себя иногда называет. Настоящее его имя — Москлан, и я должна стать его женой.
— Это я уже знаю. Чем он занимается еще кроме торговли лошадьми?
— Он пашер 21 и еще посланник жута.
— Жут направил его к твоему отцу?
— Да.
— За какой надобностью?
21
Пашер — контрабандист. (.Примеч. авт. )
— Это мне не ведомо.
— А твой отец пашер?
— Нет.
— Говори правду.
— Он не пашер. Но контрабандисты приезжаютк нему и тогда…
Она замолчала.
— И что тогда?
— Тогда у него появляется много товаров.
— Где? Здесь, в доме?
— Нет, снаружи, со стороны поля.
— Где точнее?
— Не могу сказать, мы поклялись молчать.
— В этом нет нужды, я знаю это место не хуже тебя.
— Не может быть — ты ведь здесь чужак.
— И тем не менее. Это яма там, в кустарнике.
— О Аллах, откуда ты знаешь?
— Вот видишь! И там хранится очень много разного товара.
— Ты видел?
— Да, это одни ковры.
— Но кто выдал тебе это место?
— Никто. Откуда эти ковры?
— Они прибыли на корабле из-за моря, их выгрузили в Макри, и оттуда носильщики доставили их в Гюмюрджину и дальше к нам.
— Кому они предназначены?
— Они будут отправлены в Софию, а оттуда еще дальше, не знаю даже куда.
— Отец задействован в этой контрабанде?
— Нет. Главный предводитель — силаджи 22 в Измилане.
22
Силаджи — совершающий поездку на родину (тур.).
— Ах так! У него тоже есть кавехане? 23
— Да.
— Он живет на улочке, что ведет к деревне Чатак?
— Эфенди, ты что, знаешь его?
— Я слышал о нем. Тебе знакомо его имя?
— Его звать Дезелим.
— Он бывал у вас?
— И даже очень часто. Он может приехать не сегодня-завтра.
— За коврами?
— Да, ведь их надо везти дальше.
— С ним будут носильщики?
— Несколько. Остальные живут здесь поблизости.
23
Кавехане — кофейня (фарси).
— В Енибашлы?
— Здесь и в соседних деревнях.
— Кто их созовет?
— Отец.
— Сам, лично?
— Нет, он обычно посылает нашего подмастерья, который знает их всех.
— Это тот самый человек, который помогал матери слезать с осла?
— Да. На его лице все краски. Он одновременно очень хитер и мужествен. Тише, кто-то идет.
Снаружи послышалось сопение и кряхтенье. Бух! Бух! — застучали башмаки.
— Это отец. Не нужно, чтобы он знал о нашем разговоре. И в следующее мгновение она исчезла. Я остался один в комнате, если не считать кота, устроившегося в уголке. Мне такое положение было не по душе, но ничего сделать было уже нельзя. Шаги приближались, и он вошел.
Сначала я даже опешил. Он был толст в такой же степени, как высок, и вынужден был буквально втискиваться в дверной проем. Одет был по-болгарски: штаны, туника, короткая куртка — все из шерсти. В это время летом османы переодеваются в складчатые льняные одежды. Ноги обернуты опять же на болгарский манер, в некое подобие онуч. Старые болгары не признают иной обуви. Такая одежда увеличивала его габариты еще больше. Кроме того, он еще и брил голову. Только вверху, посередине, оставался клок волос, расчесанный надвое и заброшенный назад. Ни фески, ни какого-либо иного убора не было. В руке он держал смятую тряпку с несколькими ягодами тутовника.
Если бы меня спросили, какого цвета был у него костюм, я бы затруднился ответить. Поначалу, конечно, была одна краска, но на нее наложились другие, и первоначальной «грунтовки» уже не было видно. Он вытирал об одежду и пальцы, измазанные как в краске, так и в тесте.
А лицо! Его можно было назвать грандиозным. У него, видимо, были три привычки, которые никак не вязались с его профессией — он нюхал табак, любил тереть глаза и чесать за ушами — все соответствующие места цвели чернилами, сливовой, клубничной, шафрановой и вишневой красками.
Когда восточная женщина красит ресницы углем, это придает ей некий меланхоличный, загадочный вид. Пекарь, вероятно, полагал, что раскраска тоже придаст ему красоты. Поэтому он давно заказал воде дорогу к своей физиономии. Такое у нас в Европе вряд ли кто допустит. Наверняка бы вмешалась местная полиция, поскольку такой человек становится опасным для общества. Мне было весело наблюдать, с каким удивлением он рассматривал меня, спокойно сидящего возле дверей. Лоб у него наморщился, рот широко открылся, а уши, казалось, даже отошли назад.