Тут подал голос и сам амбал.

– Здесь пьяный дебоширит! – заверещал он удивительно чистым, почти детским дискантом.

Откуда ни возьмись налетели еще двое в халатах. Они сдернули с меня рубашку и майку, связали чем-то крепким руки за спиной, накинули на голову одеяло и, высоко заведя связанные руки и тем самым пригнув голову вниз, куда-то поволокли.

– К суседям, в отделение? – одобрительно спросил кто-то невидимый.

– Ну да. В карцер, – услыхал я ласковый голос сержанта Бареева.

– А правильно. Пущай побрыкается до утра. У нас все граждане смирные, а этот, вишь, буян попался.

Славная вещь – карцер! Хорошая штука – голый цементный пол! Милое дело – голый цементный лежак. Превосходны и связанные за спиной руки. Все это освобождает мозг от нестройных мелодий и наполняет его мыслями.

Я стал думать и обдуманные куски сопоставлять. Стал слегка заскакивать в «легкий кинематограф прозы». Вспомнил про Володьку Ржавенького и про Бу-бу. Даже про поганки дядя Коли пожарника вспомнил.

Холод продул мне мозги, и я вдруг отчетливо понял: я – никто.

Это меня страшно обрадовало. Когда я состоял студентом возвышенной и неприкасаемой касты мусинцев, я был полон спеси и гноя.

Как только я стал никем, спесь и гной стали из меня по капле вытекать.

Дальше – больше.

Я внезапно понял: раз я стал никем, то именно из нулевого состояния я и могу стать кем-нибудь стоящим. Могу сперва встать на ноги, потом на цыпочки, потом пройтись по пустому карцеру. Словом, стать свободным, не связанным по рукам и ногам никакими путами человеком.

Человеку – нужно что?

А нужно ему жить.

А зачем ему жить?

Чтоб жили потом другие.

Осознав это, я сразу вспомнил Москву, О-Ё-Ёй и еще кой-кого вспомнил. И тут же стал думать дальше.

Чтобы могли жить и выжить другие, человека надо учить.

А чему ж его учить? Играть на скрипке? На фоно?

И этому тоже.

Но главное – научить человека начинать и заканчивать мысль и научить соотносить мысль с предметом. А еще – научить не врать себе. Хотя бы в мыслях.

От радости и не помня себя я запрыгал по карцеру. Потом кинулся на цементный лежак. Лежак прожег холодом до костей. Тут я вспомнил, что переводили-то меня через узкую улочку (из вытрезвителя в отделение) закутанным в одеяло. Я огляделся: одеяла нигде не было. Возмущенный пропажей казенного имущества, я застучал головой и коленями в железную дверь карцера.

– Тебе чего – мало дали? – спросил, заглядывая в дверь, незнакомый милиционер в форме и без всякого уже халата.

– Развяжите мне руки и дайте карандаш и бумагу. Я заявление напишу, – соврал я, думая использовать и то, и другое по-своему.

– Не полагается, – сказал бесхалатный. Он всмотрелся в меня внимательней и сделал шаг во внутрь. Бить, правда, не стал, а просто сделал легкую подсечку. Я упал на пол, наливаясь еще большей радостью и предощущением того, что здесь, сейчас хлынут в мою голову, освобожденную от беспрестанного музыкального счета: «и раз, и два, и три, и четыре», новые, настоящие мысли.

Было холодно. Но этот холод грел…

Ранним утром мне развязали руки, одели в мою же одежду, утерли нос, отчистили щеку от крови и повели обратно в вытрезвитель, в кабинет начальника.

Начальник сидел и, сидя за столом, как-то мялся. Чтобы сгладить взаимное отчуждение, он спросил:

– Голова болит?

– Так, немного, – снова соврал я, потому что голову на плечах имел не больную, а радостную, превосходно карцером охлажденную и продутую.

– Бареев, дай ему спирту. Стопарь.

Я выпил спирту, и капитан – как и Бойцов, слегка опечаленный, а вдобавок к этой своей печали еще редкоусый и редкозубый – сказал:

– Тут один твой знакомый звонил…

– Авик?!

– Какой еще Авик! – скривился капитан, так и не назвавший своей фамилии. – Другой, другой твой знакомый… Ну, который с тобой в «Пельменно-котлетной» был, – впал в неуместное при разговоре с недавним пьяным заискиванье капитан. – Поэтому штраф с тебя возьмем минимальный – девять рублей. И катись в свою Москву…

– А Авик? – снова не понял я.

– Какой еще, на хрен, Авик! – рассердился уже по-настоящему капитан без фамилии, и я понял: он только делает вид, что не знает, кто такой Авик. – А… этот… Ну да, Кантонистов Автандил Иванович, – стал через некоторое время нехотя припоминать капитан. – Да. Точно… Был такой… Вот, записку тебе просил передать.