— Одну из них он не должен был тебе продавать. Я приехал ее выкупить.

— Я своих девушек не продаю, kazzih.

— Но Аманулла хочет сам ее купить. Я его представитель.

— Да что ты?

Я показал ей письмо.

— Видишь? Он заплатит тебе за эту девушку, причем заплатит любую цену, которую ты назовешь. И ты, естественно, знаешь, что Аманулла человек слова, его обещанию можно доверять.

— Это так.

— Ту девушку зовут Федра Харроу. А может быть, она называет себя Дебора Гурвиц.

— Так ты не знаешь ее имени?

— Знаю. Одно из этих двух.

— Но мне незнакомы эти имена, ни то ни другое, — ответила она, громко пукнув. Я невольно отшатнулся. — Когда они сюда поступают, я даю им всем новые имена. И они привыкают к ним так же хорошо, как и к своей новой жизни. Старые имена им ничего не говорят: старые имена похоронены под новыми именами.

— Понятно.

— Эти два имени мне ничего не говорят.

Тогда я вынул фотографию и показал ее бандерше. Она с интересом подалась вперед, и ее черные патлы хлестнули меня по носу. Ее волосы источали тошнотворный дух. От него у меня заколдобился мозг, не говоря уж о ноздрях. Мои ко всему привыкшие рецепторы обоняния онемели. Я съежился от ее смрада, а она отпрянула от фотографии.

— Это та, кто жива! — прошипела одноглазая.

Как правило, слышишь не только слова, но и саму мысль, ими изреченную. В противном случае мы бы просто не смогли говорить и одновременно надеяться на взаимопонимание собеседника. Поэтому мне послышалось, что она сказала следующее:

— Это та, которая не жива.

Что было куда логичнее услышать. Ведь странно даже предположить, что может найтись человек, который взглянет на фотографию и в ужасе отпрянет, поняв, что изображенный на фото оригинал жив. Наша некрофильская цивилизация, вероятно, успешно движется этим курсом, но не настолько же далеко мы уже зашли, ей-богу…

Словом, как мне послышалось, она сказала, что Федра мертва.

С течением времени человек постепенно превращается в свой отвлеченный образ, начинает играть некую роль в пьесе собственной жизни. Лишь некий психологический шок может заставить тебя сделать переоценку твоего отношения к знакомому или близкому человеку. Помню, моя мама говаривала в штуку, что я сумею оценить ее по-настоящему только после ее кончины. Это она говорила несерьезно. Наверное, она считала слезливую пошлость расхожего клише про любовь к покойникам удачной остротой. Ведь я ее и вправду очень ценил, мы были большими друзьями. Но вот как-то мне позвонила тетушка и сообщила упавшим голосом, что мама умерла. Только тогда я понял, как она была права: я не ценил маму при жизни так, как оценил после смерти.

Я спросил:

— Эта девушка умерла?

Возникла неловкая пауза. А затем на меня извергся словесный поток. Учитывая источаемое ее ртом и заднепроходным отверстием зловоние, надо бы сказать: словесный понос.

— Да, да, да, kazzih. Ты прав, ты прав, ты прав! Она умерла, умерла, умерла!

— Хватит болтать чушь!

— То есть?

— «Та, кто жива»! — процитировал я. — В первый момент я не так тебя понял. Когда ты увидела ее фотографию, ты перепугалась. А когда я сказал, что она умерла, обрадовалась… Где она?

— Уходи, kazzih!

Я расправил плечи и грозно поглядел на нее.

— Где она? Почему ты мне лжешь?

— Phuc'mi!

— Ни за что — даже если бы ты осталась последней женщиной на планете!

— Phuc'mi!

— Не понимаю! На моем языке, языке далекой заморской страны, эти два слова обозначают нечто вполне определенное. Но я не силен в пушту, и выражение, которое ты произнесла, мне незнакомо.

— Мне оно тоже незнаком, kazzih! Так называет себя Та, кто жива!

— Ее зовут Федра.

— Нет, это ее новое имя. Мы назвали ее так потому, что она только это и повторяет: Phuc'mi! Phuc'mi! — день и ночь одно только это. Мы попытались научить ее нашему наречию, но она отказывается. Ее вообще ничему невозможно научить. Но вот что я тебе скажу, kazzih. В этом доме еще не было лучшей maradoon. Она лучшая из всех, кого я повидала в своей жизни.

— Не может быть!

— Лучшая из всех! Своей красотой она превосходит прочих. Я это сразу заметила, как только ее к нам доставили. Но в этом ли дело? Через несколько недель работы красота моих девочек увядает. Эти грязные шахтеры и погонщики верблюдов, что они могут знать о красоте? Когда у них нет денег на maradoosh, они удовлетворяют себя, пристраиваясь к верблюжьему анусу.

— Наверное, это приятнее, чем ехать верхом, — заметил я.

— Но эта Phuc'mi, — продолжала одноглазая. — То, от чего все мои девушки бледнеют и чахнут, делает ее только все краше. То, отчего в глазах других девушек появляется тень смерти, зажигает в ее глазах яркий огонь жизни. А от мужчин она просто впадает в безумие. Ни одна девушка из всех тех, кого я в своей жизни встречала, не была способна доставить мужчинам такое удовольствие, как она!

— Не может быть! — повторил я.

— Но это так!