Надо спросить у нее.

Нет, не надо спрашивать у нее. Не трогай лиха. Надо подождать.

Как давно это у них?

Прекрати.

Мы всего-то женаты несколько месяцев.

Перестань.

И я дал ему изрядную сумму денег.

Перестань немедленно.

ОЛИВЕР: Ее гребешок. С этими трогательными повреждениями.

Она когда садится за работу, сначала всегда убирает волосы назад. На табуретке рядом с приемником у нее лежит гребеночка. Она ее берет и зачесывает волосы за уши, сначала с левой стороны, потом с правой, всегда в таком порядке, а потом закалывает за ушами черепаховыми заколками.

Иногда во время работы одна-две пряди выбиваются, и она, не отвлекаясь от картины, протягивает руку за гребешком, отстегивает заколку, опять зачесывает волосы назад и закалывает, а гребешок кладет обратно на табуретку — все, не отрывая глаз от холста.

У гребешка некоторые зубцы выломаны. Нет, будем точны: выломаны пятнадцать зубцов. Я сосчитал.

Ее гребешок с такими трогательными повреждениями.

СТЮАРТ: У Оливера за последние годы перевелось немало девчонок, но, если хотите знать мое мнение, он ни разу не влюблялся. Говорить-то он, конечно, говорил, что влюбился, множество раз. Обожал сравнивать себя с разными оперными героями и вел себя как положено влюбленному: без конца вздыхал, поверял свои сердечные тайны знакомым, напивался, если не везло. Но я лично никогда не видел, чтобы он вправду был в кого-нибудь влюблен.

Я ему не говорил, но он напоминает людей, которые сразу кричат, что больны вирусным гриппом, когда у них простая простуда. «Я три дня провалялся в жутком гриппу». Да не было у тебя никакого гриппа, просто из носу текло, голова побаливала и уши заложило, но это никакой не грипп, а всего лишь простуда. И в прошлый раз тоже. И в позапрошлый. Обыкновенная простуда.

Я надеюсь, что у Оливера не грипп.

Тихо. Замолчи.

ОЛИВЕР: «Пунктуальность — достоинство скучающих». Кто это сказал? Кто-то сказал. Один из моих героев. Я шепчу это про себя каждый вечер с понедельника по пятницу между 6.32 и 6.38, выглядывая сквозь чешуйчатые ветки араукарии, когда возвращается домой стеатопигий Стю. «Пунктуальность — достоинство скучающих».

Видеть, как он возвращается домой, выше моих сил. Как он смеет приходить домой и обрывать мое счастье? Я, конечно, не желаю ему свалиться под поезд метро (с зажатым в кулаке обратным билетом). Я просто не могу выносить мрак, который окутывает мою душу, когда он поворачивает из-за угла с портфелем в руке и с самодовольной улыбкой во всю физиономию.

Я завел привычку делать то, чего, по-видимому, делать не следует. Это Стюарт виноват, он меня подтолкнул тем, что с тошнотворно довольным видом возвращается в свое уютное гнездышко, когда я сижу у себя наверху с выключенным светом и строю из себя Орсона Уэлса. Как только Стюарт появляется из-за угла между 6.32 и 6.38, я нажимаю кнопку «1» на своем дурацком черном мобильном телефончике, которому гораздо больше подходило бы лежать в толстом портфеле Стю: у него множество разных прикольных приспособлений, у этого моего драгоценного телефончика, как с восторгом объяснил мне при покупке продавец. В частности — и это даже я был в состоянии усвоить, — он обладает способностью «запоминать», то есть хранить в памяти телефонные номера. Или, в моем случае, один номер. Ее.

Когда Стюарт обращает к дому свою сияющую, солнечную физиономию, Оливер нажимает кнопку «1» и ждет, когда ответит ее голос.

— Да?

— Я тебя люблю.

Она кладет трубку. Стю берется за ручку калитки.

Телефончик шуршит, щелкает и снова выжидательно гудит мне в ухо.

ДЖИЛИАН: Сегодня он ко мне прикоснулся. О Господи, не говорите мне, что уже началось. Неужели началось?

Мы и раньше прикасались друг к другу. Я брала его под руку, ерошила ему волосы, мы обнимались, целовали друг друга в щечку — обычная вещь между друзьями. То, что было сегодня, гораздо меньше, чем все это, но и много больше.

Я сидела за мольбертом. Волосы у меня выбились на лицо. Я протянула было руку за гребенкой, она у меня лежит на табуретке. Он сказал, очень тихо:

— Не шевелись.

Продолжаю работу. Он подходит сзади. Вынул заколку у меня из волос, они рассыпались, он зачесал их назад, за ухо, собрал в заколку, защелкнул, положил гребешок на место, отошел и снова сел. И все. Больше ничего.

Хорошо, что я работала над простым местом. И машинально продолжала работать еще минуты две. Потом он сказал:

— Я люблю этот гребешок.

Это несправедливо. Несправедливо сравнивать, я знаю. Не надо делать никаких сравнений. Об этой гребенке я и не думала никогда. Она у меня была всегда. Как-то раз, вскоре после того как мы познакомились, Стюарт зашел ко мне в студию и увидел ее. Он сказал: «У тебя гребешок сломался». И назавтра или послезавтра принес мне новый. Видно было, что он постарался: гребешок был такой же величины, как старый, и тоже черепаховый. Но я им не пользовалась. Сохранила старый. У меня пальцы привыкли чувствовать щербинки от недостающих зубцов.

И вот теперь Оливер говорит: «Я люблю этот гребешок». Я потерялась. Потерялась и нашлась.

Это несправедливо по отношению к Стюарту. Я говорю себе: «Это несправедливо по отношению к Стюарту». Но слова не оказывают никакого действия.

ОЛИВЕР: Когда я был маленьким, Старый Подлец покупал «Таймс». Наверно, и теперь покупает. Он похвалялся умением решать кроссворды. А я, со своей стороны, проглядывал объявления о смерти и вычислял средний возраст умерших в тот день Старых Подлецов. И соображал, сколько еще статистически осталось Старому Решателю Кроссвордов.