Как я уже сказал, я был совершенно один, никто не мог меня видеть, и, ради забавы, я попытался погонять его по воздуху, как это делал он. Когда я подбрасывал ключ, и он достигал верхней точки, я моргал глазами, и у меня возникало ощущение, что на долю секунды он повисал в воздухе. Но вслед за этим ключ падал в траву или мне на колени, и весь эффект пропадал. Но это был тот самый ключ… Как это у него получалось?

Если это иллюзия, мистер Шимода, то что же тогда реально? И если вся эта жизнь — иллюзия, то зачем мы тогда вообще живем? В конце концов, я сдался, подбросил ключ еще пару раз и оставил это бесполезное занятие, после чего почувствовал радость, чуть ли даже не счастье, оттого что я был там, где был, и что я знал то, что знал. Пусть даже моих знаний и не хватало на то, чтобы объяснить существование вселенной или, хотя бы, на несколько иллюзий.

Когда я один, я иногда пою. «О, мы с тобой, старина „Флит“, — пел я, с любовью похлопывая биплан по крылу (напомню, что меня никто не слышал). — Мы избороздим все небо… Мы будем танцевать в полях, пока один из нас не сдастся… — музыку и слова я сочинял на ходу. — Но я первым не сдамся, старина… Пока ты не сломаешь себе крыло… И тогда я свяжу его ПРОВОЛОКОЙ… И мы полетим дальше… МЫ ПОЛЕТИМ ДАЛЬШЕ…».

Когда я счастлив, и у меня есть настроение, конца куплетам нет, поскольку о рифмах я особенно не беспокоюсь. Я перестал думать о трудностях мессии, ведь я все равно уже не мог выяснить, кто он такой, и какие у него были намерения. Я перестал даже и пытаться его понять и, думаю, был счастлив именно поэтому.

Около десяти вечера огонь начал угасать, и моя песня тоже.

— Где бы ты ни был, Дональд Шимода, — сказал я, разворачивая под крылом одеяло, — я желаю тебе счастливых полетов и поменьше толп, если ты сам себе этого желаешь. Нет, беру свои слова обратно. Я желаю, дорогой мой одинокий мессия, найти то, что ты хочешь найти.

Когда я снимал рубашку, из ее кармана выпала книга. Я прочитал ту страницу, на которой она открылась.

Узы,

Связывающие тебя

С твоей истиной семьей,

Это узы не родства,

Но узы радости и уважения

К жизням друг друга.

Редко члены одной семьи

Растут под одной крышей.

Я не понял, какое это имеет ко мне отношение, и решил, что впредь не должен позволять книге думать за меня. Я залез под одеяло и, долго не засыпая, лежал в тепле, как выключенная лампочка. В небе надо мной сияли тысячи звезд, которые, наверное, были иллюзиями, но, несомненно, красивыми иллюзиями. Когда я опять открыл глаза, уже занималась заря. Розовый свет и золотые тени. Но я проснулся не из-за света, а оттого что нечто мягко коснулось моей головы. Сперва я подумал, что это травинка. Потом я решил, что это жук, но он так сильно ударился о мою руку, что я испугался, что он ее сломает. Это был ключ девять на шестнадцать, здоровенный кусок металла. Он ткнул меня слету, и я моментально проснулся. Проснувшись окончательно, я с удивлением наблюдал, как он плавно опустился на землю и, наконец, замер. Когда я поднял его, он снова был старым добрым ключом девять на шестнадцать, который я знал и любил, по-прежнему удобным в работе.

— У, дьявол!

Я никогда не чертыхаюсь — с детства к этому не приучен, но сейчас я был искренне озадачен, и эти слова сами слетели с моего языка. Что случилось с моим ключом? Дональд Шимода был где-то за горизонтом, по крайней мере, милях в шестидесяти отсюда. Я поднял эту штуку, повертел ее в руках и осмотрел со всех сторон, чувствуя себя доисторической обезьяной, которая никак не может понять, как это у нее перед глазами крутится колесо. Но ведь должно же быть этому какое-то объяснение.

В конечном итоге я сдался, положил ключ на чехол с инструментами и развел костер, чтобы испечь себе оладьи. Спешить было некуда. Если бы я захотел, я мог бы остаться здесь на целый день.

Оладьи с одной стороны уже поджарились, и их пора было переворачивать, когда я услышал в небе какой-то звук.

Этот звук никак не мог быть звуком самолета Шимоды, никто не смог бы отыскать меня на этом поле среди миллионов других полей Среднего Запада, но я знал, что это летит он. Я принялся насвистывать какой-то мотивчик, поглядывая то на оладьи, то на небо, и думая о том, чтобы такое поспокойнее ему сказать, когда он приземлится.

Это действительно был «Трэвел Эйр». Он пролетел низко над «Флитом», поднялся в пижонском развороте, скользнул вниз и приземлился на скорости шестьдесят миль в час, как и подобает добропорядочному «Трэвел Эйру». Он подрулил и выключил мотор. Я помахал ему рукой, но не сказал ни слова, продолжая насвистывать.

Он вылез из кабины и подошел к костру.

— Привет, Ричард.

— Ты опоздал, — сказал я, — мои оладьи почти сгорели.

— Извини.

Я протянул ему чашку воды из ручья, жестяную миску с половиной оладий и немного маргарина.

— Чем кончилось дело? — спросил я.

— Все о'кей, — ответил он с мгновенной полуулыбкой. — Я таки спас свою жизнь.

— Я сомневался, что у тебя это получится.

Некоторое время он молча ел.

— Ты знаешь, — наконец сказал он, глядя в свою тарелку, — все-таки это порядочная гадость.

— А тебя никто не заставляет есть мои оладьи, — рассердился я. — Почему все их ненавидят? ПОЧЕМУ НИКТО НЕ ЛЮБИТ МОИ ОЛАДЬИ? Почему, о мой просвещенный учитель?

— Что ж, — улыбнулся он, — я скажу тебе то, что мог бы тебе сказать сейчас сам Господь Бог. Ты веришь в то, что они вкусные, и поэтому они тебе нравятся. Попробуй съесть их, отбросив свою глубокую веру в их прекрасные вкусовые качества, и они покажутся тебе чем-то вроде…пожара на мельнице после наводнения. Тебе так не кажется? А траву в них, я полагаю, ты положил специально.