– жарко на душе становилось, а остальное – глупости. Вот, ты прости, и с Геннадием твоим так – трудиться надо было навстречу, и не твоя это одной вина, и не его одна печаль, слишком сами по себе жили. А ты рассуждаешь: жар любви, холод любви – пустое. Я как думаю, так и говорю. Подчиняться больше надо было.

Философия ее была проверена жизнью, чаще всего я с ней соглашалась, но вот подчиняться – увольте, тут я с ней была совсем не согласна, что тогда, что теперь. Лейда по привычке сглаживала углы, этому учила древняя мудрость – материнская, бабкина, прабабкина, спорить я с ней не спорила, но плыть по течению не умею – рыбы против течения спят и на нерест ходят, так уж их жизнь устроена.

Когда я ей пересказывала подхваченные осколки новостей, она оживлялась, всегда комментировала – живя на отшибе, в глуши, она знала всю округу, и я поняла, что иметь связь с этой незримой округой было ей так же необходимо, как беседовать со своими курочками и коровками. Я, пожалуй, первый раз в жизни оценила местный телеграф – так же судачили у нас бабы на скамейке возле дома в Душанбе. Тогда я их презирала – здесь научилась понимать. Устные выпуски “Голоса Нурмекундии” продолжали выходить и растекались по округе, наполняли жизнь дополнительным смыслом, скрепляли разваливающиеся на глазах связи.

И все же, получив свою нищенскую зарплату, я загрустила. Стало понятно, что втянулась в местную жизнь, она заглотила меня, как уж лягушку. Лейда, узнав, что я получила на руки сто рублей за два месяца работы, сказала:

– Немного, но хорошо, что дали, в прошлом году расплачивались зерном. Денежки отложи – тебе здесь лишнего тратить не придется, а станешь колбасу есть, газы замучают.

Колбасы мне и так не хотелось, мне вообще ничего не хотелось. К сентябрю выросла картошка, поспели яблоки, укроп стоял стеной, я резала его и сушила на противне в печи. В лесу было много ягоды и грибов – наварила варенья, грибы насушила на суп и засолила в банках под четким Лейдиным руководством. Не привыкшая к соленым грибам, я их полюбила. Вообще здесь больше хотелось соленого, чем мясного.

Свалились вдруг, как снег на голову, Олег Петрович с Валеркой, выкопали картошку, отсортировали, заложили в подпол – на семена и на еду, взяли себе по три мешка, мне осталось еще четыре крупной, много больше, чем нужно. Два дня погостили, никаких особых новостей не привезли, кроме того, что Геннадия постригли, нарекли Гермогеном и отправили в Валдайский монастырь. Когда Валерка это рассказывал, меня это никак не задело. Куда важнее показалось, что он сумел накопить на “Москвич”, на котором и прикатил, – значит, жил с умом.

Света передавала мне приветы – я послала ей пирогов. Собрали урожай, пошумели, попарились в бане, выпили бутылку водки и уехали. И опять все погрузилось в тишину. И опять в Жукове ждал меня гудящий, грохочущий ад, где бесплатно использовали мой труд.

Возвращаясь однажды с работы, я присела под сосной и отключилась, словно заснула. Почему-то представила себе Геннадия в черной рясе с бородой и большим золотым крестом на груди. И потянулась жилка, что долго лежала в глубине живота, туго свитая в тяжелый, ледяной клубок. Пить, как местные, забывая имена своих детей? Я не могла лишить себя воли, однажды это случилось под навесом у Насрулло, и я на всю жизнь запомнила липкие щупальца чудовищ, которые покушаются не только на тело, но и на твое “я”. Пустая, бесплатная работа была таким чудищем, я чуть-чуть не оказалась втянутой в водоворот наподобие Бабкиной суводи – омут, из которого нет возврата. Я долго сидела, знакомый холод начал подниматься от живота к голове, но тут я увидела странную птаху. Она сидела на расстоянии вытянутой руки.

Маленькая, словно из мультфильма: две длинные тоненькие лапки с острыми коготками, пушистый комок – тельце, голова – два круглых глаза и смешной, чуть утопленный в перьях клюв. Бешено вращая глазами и раздуваясь от гнева, птичка вдруг заухала, пытаясь напугать и прогнать меня. В ней было столько комичного задора, что я вдруг рассмеялась. Это был сычик, самая маленькая совка, такие же водились и у нас в Карманове. Он разъярился еще больше: заухал во всю мочь. Я засмеялась громче, слезы потекли из глаз, не знаю почему, но я вдруг заревела белугой. Сычик испугался и улетел, а я все плакала, горько-горько, и слезы растопили холод. Когда пришла в себя, кругом быстро темнело, стрелка часов подползала к девяти. Я вскочила на велосипед и нажала на педали. Мчалась по пустой, знакомой мне до каждой высохшей лужи дороге так, словно злая ведьма гналась за мной. Влетела в дом, включила свет и бросилась на диван.

Подумала и показала шиш темноте за окном. Больше на работу я не вышла, съездила за расчетом, купила в магазине уксус, соль, спички, сахар и муку, дешевой карамельки – истратила всю зарплату и поехала домой, в Карманово, зимовать.

Марк Григорьевич рассказывал мне потом со слов матери, как они жили в блокаду. Сам он эти годы помнит смутно: восхитительно сладкие оладьи-драники из мороженой картошки, жмых, большие круги которого мать рубила топором в деревянном корыте, серый, весь в тряпочках от осевшей на дно кровяной пены бульон из голубей. Дедушка с большой седой бородой, в круглой шапочке, сидящий в огромном кресле – на коленях раскрыта толстая книга, дедушка что-то бормочет и раскачивается – вниз-вверх, словно стремится продолбить книгу сухим горбатым носом. Бабушка на коленях перед буржуйкой – топит печь книгами из собственной библиотеки, кидает их в красное окошечко и почему-то плачет, закрывая рот рукой. И бабушка, и дедушка потом умерли, мама и старший брат свезли их по очереди на кладбище в детских санках.

– Желаний не было совсем. Последние полгода я пролежал под одеялом, мама заставляла меня вставать и делать зарядку – это была мука мученическая. Мы жили едой – от кормежки к кормежке. Дед был часовщиком, видимо, у него водились золотые вещи, мама продавала их, меняла на хлеб, она никогда об этом не рассказывала. Перед самой блокадой нас навестил ее брат. Он был механик на аэродроме, принес в подарок четыре плитки горького летного шоколада. Брата убило где-то в Польше, семейное золото спасло нам жизнь, а вот шоколад в дело не пошел. Всю блокаду мама держала его до последнего. Но кто знал, когда будет последний день? Умерли от голода ее мать и отец, мы с братом совсем доходили, но шоколад оставался нетронутым. И тут открыли Дорогу жизни – фашист отступил. Только тогда мы получили по квадратику шоколада, но наши желудки отказались его принимать.