Мехоношин подумал, добавил:

– Нет, нынче, пожалуй, поздно, князь. Уже не совладаешь. Робок ты. Сам все и погубил. И мужиков, которых я согнал тогда, не для чего было отпускать, на пытке многое бы сказали...

– Да разве ж я... Да господи... Своею волей, сами ушли...

– На то ты и воевода, чтобы не ихней волею делалось, а твоей, Алексей Петрович. Теперь, заместо того, чтобы корчиться у тебя в застенке, – гуляют. Думного убили, зипуна добывать пошли, жгут вотчины...

– Что же делать-то? – дребезжащим голосом спросил Прозоровский. – Пропадать нам теперь?

– Которые не до конца доделывают – тем пропадать! – безжалостно ответил Мехоношин. – Тут робость невместна. Али так, али эдак. Али ты голову срубишь, али тебе ее срубят. А за что рубить – есть. И то он, сам-то, долго молчит, терпит, ждет. Верный был ему слуга князь Прозоровский. Ну, а как все вызнается...

Воевода совсем помертвел, взмолился:

– Поручик, голубь! Один я, советчиков никого нет, вели, как быть, все по-твоему станется: какими людишками Иевлева кончать, кого хватать. Научи, соколик, не оставляй в горький час, вызволи...

Поручик, позевывая, будто оно ему и ни к чему, стал говорить, как надобно делать дальше. Прозоровский слушал, угодливо кивал, благодарил...

В дверь постучали, пришел Молокоедов, принес письмо. Князь сорвал печать, Мехоношин принял из его дрожащих рук бумагу, прочитал сначала про себя, потом наглым, бесстыжим голосом вслух. Письмо было совсем короткое: что-де едет к Архангельску воеводою на Двину князь Василий Ржевский, князю же Прозоровскому за многие его службы и ради преклонных лет и злых недугов жить отныне где похочет – хоть в своей вотчине, хоть в Архангельске, хоть в Холмогорах...

– Вишь, как! – шепотом промолвил Прозоровский.

– Да уж так, – усмехнулся Мехоношин. – Видать, дошла челобитная...

– С чего ж оно тебе видать? – спросил воевода. – Сказано: за многие его службы и ради преклонных лет и злых недугов. Коли б дошла – разве так обернулось бы?

– Дошла, дошла челобитная, батюшка! – встрял Молокоедов, и лицо его уже не выражало никакого почтения к князю-воеводе Прозоровскому. – Отставили тебя, Алексей Петрович, от кормления – это наперво, а далее, небось, быть суду, начеты станут считать, людишек опрашивать. Ой, худо тебе, батюшка, худо, князь, вовсе худо...

И без спроса, без поклона Молокоедов пошел к двери – звонить по городу, что воеводству Прозоровского пришел конец, рассказывать про него были и небылицы, вздыхать, качать с укоризною головой и жаловаться, как тяжко под ним было справлять государеву службу...

– Ты... куда? – по старой привычке было гаркнул князь, но тут же одумался и замахал ладонями: – Иди, иди! Иди уж...

Но Молокоедов еще постоял с улыбочкой, поморгал, и, опять-таки не поклонившись, ушел навсегда из воеводского дома.

– Что ж теперь делать станем? – спросил Прозоровский совсем робким, виноватым голосом у Мехоношина. – Как теперь быть, поручик? Может, и верно от греха подальше в вотчинку, да и пересидеть там тихохонько грозу. Как скажешь?

– В вотчинку? – с недобрым смешком произнес Мехоношин.

– Туды. Тихохонько.

– И оттудова достанут! – сказал Мехоношин. – У Апраксина ручища длинная. Не ныне, так завтра, а только достанут. Непременно достанут... Спеху-то нет. Про дела твои не все знают, да, видать, и помнят заслуги твои на Азове. Иначе бы сразу на аркане поволокли, потому что, князюшка, наделал ты тут дел, наломал дров нешуточно...

Прозоровский просипел что-то невнятное, сидел обмякнув, смотрел пустыми глазами. Мехоношин поднялся, сказал, что зайдет попозже, тогда и решат, что делать; не торопясь, посвистывая, отправился к дьяку – получать государево жалованье всем служителям Новодвинской цитадели. Денег было много, считали долго, Мехоношин не раз и не два все пересчитывал сызнова. Для бодрости поручик велел принести полштофа вина.

– Как там воевода-то? – спросил дьяк.

– Худо! – ответил Мехоношин. – Спросят с него, строго спросят.

– Да уж не миновать...

Пересчитанные деньги дьяк услужливо всыпал в кожаный мешок, пошел провожать поручика до крыльца. Мехоношин приторочил сумку к седлу, поймал ногой стремя, не оглядываясь выехал за ворота.

Здесь ждали его два солдата – провожать казну. Он сказал им, что денег нынче получить не пришлось, оглядел рассеянным взором улицу, объехал кругом Гостиного двора и, постучав рукоятью нагайки в кружало к Тощаку, велел вынести самой лучшей водки. Тощак вынес.

– На, лови! – сказал Мехоношин и бросил целовальнику золотой.