Я задумался:

— Ну, вот в школе пытаются воспитывать. Мать иногда ворчит. А отец с братом наоборот хвалят, когда я кого-нибудь побью. И пацаны, конечно, одобряют.

Пойгу развел руками:

— Вот ты и подумай, чему тебя больше учат: договариваться или драться?

Чего тут было думать:

— Драться.

— И я так понимаю, — вздохнул Пойгу.

А у меня возник новый вопрос:

— А в других местах, не в Чагудае — везде так же? Или бывает по-другому, как в книжках, в кино, по телевизору показывают?

— Конечно, бывает по-другому. Город Шольский не можешь не знать?

Я кивнул:

— Конечно. Мать туда в больницу ездила. И Варю возили. И дед у меня там в войну был. И на карте я знаю, где это.

— Так вот в Шольском люди вежливо здороваются, не плюют под ноги, спорят на словах. Иногда кричат друг на друга, но не дерутся, договариваются в конце концов миром сами или через суд…

— Почему же у них так?

— Видишь ли, есть такие вещи, как культура, соблюдение законов…

Мне стало обидно:

— А как же мы? Как нам?

Пойгу пожал плечами:

— У нас, к сожалению, все по-другому. Здесь проще всего тем, кто ни о чем не задумывается.

— А если я не могу не думать?

— То плохи твои дела.

Учитель оглянулся и достал из кармана маленькую фляжку. Ни у кого такой в поселке не было. Но внутри плескалось все то же самое — водка. Мы замечали, что от Пойгу попахивает. Но никогда он не пил при учениках. А сейчас при мне не стеснялся. И вообще говорил со мной, как со взрослым. Или я уже стал взрослым? Или ему просто не с кем было больше поговорить об этом?

Я отчаянно вопросил:

— Что же делать?

Пойгу глотнул:

— Бежать тебе надо отсюда, Николай. Бежать. Пока голова еще соображает и пока тебе ее не проломили.

— Да я сам кому угодно…

— Вот-вот… — смотрел на меня Пойгу умными грустными глазами.

— А вы?

— А мне уже поздно.

— А почему раньше…

Он снова отхлебнул из фляжки:

— А раньше, раньше у меня и мысли такой не было — бежать. Думал, я — такой умный, сильный — справлюсь с Чагудаем. Но он оказался сильнее.

— Сильнее?

Учитель вертел в руках фляжку:

— Ты знаешь, я тоже чагудайский. Как ты, здесь родился. Вырос. Как ты, над жизнью размышлял. Хотел и других людей научить думать. Поступил в институт в Шольском. Учился хорошо, и меня там в школу хотели взять на работу. А я домой в Чагудай вернулся. И знаешь, поначалу все вроде получалось. На уроках мы с ребятами спорили. После занятий ставили спектакли. На них приходили родители… А еще в школе организовали краеведческий музей. Во дворе у нас была опытная станция по растениеводству… Конечно, не все учились хорошо. Но на лучших равнялись. Даже двоечники носили в кармане носовой платок. И никто в школе не матерился…

Пойгу еще отпил и задумался, видимо, вспоминая. Я спросил:

— А деревяшки и стекла у забора, это от той станции по растениеводству?

Учитель кивнул:

— Да, остатки… Тогда я был почти счастлив в этой школе. Но потом в классы пошли дети «вербовки». Они вели себя так же, как и их родители. Ругались, курили, дрались…

— И у нас были Поташ и Д ы ра…

— Да, Поташ и Дырин… Я ходил по домам. Разговаривал с матерями и отцами, если они не были пьяны. Одни мужики мне водки наливали. Другие с кулаками лезли — думали, что я так к их женам подкатываю. И ничего, ничего у меня не получилось. Мы играли по разным правилам. Я пытался сеять разумное, доброе, вечное… А «вербовка» живет намного проще: «Не верь, не бойся, не проси…» Это тюремное правило. Ограниченные люди живут в ограниченном пространстве и имеют ограниченные правила. В тюрьме нельзя мыслить — иначе сойдешь с ума от того, что нет возможности надуманное куда-либо с толком приложить. Люди привыкают к ограничениям, к тюремным правилам и потом хотят по ним — простым и понятным — жить на свободе. И живут по ним не только сами, но и вынуждают следовать им всех других. Когда тебя бьют, ты же не можешь отвечать словами.

— Да уж, — вспомнил я драку с Юркой.

— Вот так и навязываются самые простые правила. Они понятны, удобны для большинства людей. Из тюрьмы они разносятся, проникают, внедряются повсюду. В школах, в училищах, в армии… Если ты вежливый — значит слабый. Если не бьешь — значит слабый. Если просишь о чем-то — опять же значит слабый…

Я был потрясен:

— Но ведь это страшно — никому не верить, ни на кого не рассчитывать — только на собственные кулаки…

— Но зато ведь и не надо думать… А если, Коля, не можешь не мыслить, то это твои проблемы. И мои. Я вовремя не уехал. А ты уезжай, беги…

Я вспомнил:

— У нас еще Лешка Зубенко хочет из Чагудая уехать — в военное училище в Шольском поступать… И Наташка Федотова врачом собралась стать…

— Уезжайте все, все, в ком есть хоть искорка разума. Уезжайте и не возвращайтесь.

— Но почему мы должны уезжать из родного дома?

Пойгу улыбнулся и быстро отхлебнул, завернул пробку:

— Потому что ты еще не представляешь себе всей силы, подлости Чагудая. Ты не можешь остаться здесь таким, как есть. В Чагудае живешь и не замечаешь, как он тихо, постепенно проникает внутрь тебя, дурманит, травит. И уже потом ты вдруг раз и понимаешь, что вовсе и не принадлежишь себе. Чагудай управляет, распоряжается тобой. Он сидит в тебе. Не отпускает. Он — это и есть ты. А от себя ведь не убежишь. Вот почему мне поздно. А вы еще молодые. И ты, и Наташка, и Лешка… Беги, Коля, отсюда, беги!