И солдаты, забив своими потными телами ряды нар, тоскливо и хрипло выводили:

— Прощай, горит уже восток…

«Ох, ах! я люблю».

— Капрал трубит нам, слышишь, в рог?..

«Ох, ах! не пущу».

— Пусти, и писем с фронта жди…

«Ох, ах! вести нет».

— Разбудят ветры иль дожди…

«Ох, ах! много лет».

— А весть дурную принесут…

«Ох, ах! сельский поп».

— И утешать тебя придут…

«Ох, ах! лягу в гроб».

— Ложись, но лишь не изменяй…

«Ох, ах! в сердце страх».

— И прошумит над нами май:

«Ох, ах! Ох, ах!»

На одной станции эшелон разорвали и потом снова соединили, поставив в центр состава два громоздких тюремных вагона. В них отправлялись на фронт арестанты с острова Кааппезаап и русские военнопленные.

— Смертники, — сказал о них Олави. — Пошлют всех под огонь или заставят вытаптывать минные поля… Знаю, как это делается!

Поезд стоял — его задерживали проходившие на юг платформы с тупорылыми шведскими гаубицами. Капрал вышел на перрон. Сразу за станцией начинался лес. Пыхтение паровоза отдавалось в чаще громким эхом. Из трубы барака, стоявшего неподалеку, вился дымок. Окна белели занавесками, и за красными цветами герани ощущался уют, присутствие женщины, еще что-то — тихое, домашнее…

Ориккайнен в тяжелом раздумье закурил, остановился около тюремного вагона. Истощенные, оборванные люди мгновенно облепили железную решетку, крича наперебой:

— Эй, капрал, дай хлебца!..

— Эй, капрал, куда нас везут?..

— Эй, капрал, оставь покурить…

Ориккайнен протянул дымящуюся самокрутку к решетке, но из окна офицерского вагона высунулся толстый багроволицый капитан и сказал:

— Вот только дай!.. Я тебе отрежу руку вместе с окурком…

И, услышав этот голос — голос капитана Картано, заключенные разом отхлынули от решетки, словно их обожгла струя пулеметной очереди.

— Что там случилось? — спросил Штумпф, перебирая в измазанных маслом пальцах части разобранного парабеллума.

Картано грузно отвалился от окна и, сбычив налитую кровью шею, сел в углу.

— Ерунда! — густо выдохнул он, заразив все купе сивушным перегаром. — Просто мои ребята хотят курить, а я не даю… Решил… ха-ха!.. решил беречь их здоровье… Ха-ха!

— Говорят, — произнес Суттинен, не улыбаясь, — что Гитлер обещает нам поддержку в авиации и танках, только бы мы не выходили из войны…

Колыхаясь всей своей рыхлой фигурой, Картано беззвучно рассмеялся:

— А кто сказал, что мы собираемся выходить?.. Сейчас не сороковой год, и русские знают, что, если бы не мы, финны, блокада Пиетари была бы прорвана ими раньше. Разве русские простят нам это?

Штумпф молчал; он не любил вмешиваться в разговор финских офицеров; сейчас обер-лейтенант думал о другом: «Русские не простят вам, но меня тоже не помилуют, если застанут в таком обществе, как этот хам капитан и этот лейтенант… Надо не быть дураком, надо при первой же возможности пробиться к своей армии, в Лапландию…»

— Мне кажется, — сказал он, собрав пистолет, — следовало бы усилить охрану состава. Да и на паровоз посадить кого-нибудь, чтобы поторапливал. Не разбежались бы!..

— Это верно, — согласился Суттинен. — Эй, капрал! — крикнул он, высовываясь из окна, — пойди-ка сюда… Выдели двух человек с пулеметами: один пусть дежурит на конечной площадке последнего вагона, а другой… Хотя — нет, лучше сам поезжай в хвосте, а Хаахти пусть следит за машинистами… Солдатам я не совсем доверяю, — добавил лейтенант, снова садясь рядом с Картано, — а вот капралы у меня надежные…

Когда Ориккайнен стал устанавливать пулемет на площадке последнего вагона, пожилой проводник недовольно буркнул:

— А это еще зачем?

— Не твое дело, — нахмурился капрал. — Сиди и помалкивай.

— Я вот и сижу…

Поезд тронулся. Панорама станции в тамбурном окне поплыла вдаль, потом ее быстро сменили картины дремучего леса, и проводник сказал:

— Как хорошо без тебя было! А ты пришел, сразу весь тамбур солдатчиной провонял…

Доставая из кармана смятую пачку дешевых папирос «Tuomies», капрал слегка улыбнулся:

— Тебя бы туда, откуда молитвы до бога не доходят. В болота кестеньгские — сгнил бы там, даже не воняя…

— Может, закурить дашь?

— Бери.

— Ишь ты, щедрый какой! А я тут одного вашего капрала просил, так он не дал…

Вечерело. Быстро сгущались сумерки. Рельсы плавно выбегали из-под колес, рябило в глазах от мелькания шпал, вагон трясло и мотало. По бокам насыпи мутно желтели заросли куриной слепоты, качался в кюветах камыш, под грохочущими мостами кипели речные пороги. Иногда эшелон вползал на возвышенность, и тогда, задернутая легкой дымкой росных туманов, вся Суоми открывалась перед взором капрала…