— Чашечку чая, да? И сэндвичи быстренько сделаю, ладно? Тебе с ветчиной? — Мама хватается за чайник, едва ступив на кухню. Вернее, кухоньку — помещение не больше кладовки, два человека не развернутся.

Сэндвичи меня никогда не привлекали, но пару лет назад я доросла до прозрения, что для мамы просто необходимо хоть что-то для меня сделать. Как раньше, когда она была гораздо нужнее своей маленькой девочке. Я пристраиваюсь за пластиковым складным кухонным столом, кочевавшим по всем кухням моего детства. Черная отметина на крыле — след буйства Джулии после ссоры с отцом из-за недоеденной ненавистной брюквы. Пока я жую сэндвичи, мама ставит гладильную доску, придвигает корзину с чистым бельем и принимается за работу. Утюг деловито пофыркивает, скользя по глади блузки или вклиниваясь в мудреную складку.

Мама у меня — чемпион по глажке. Одно удовольствие наблюдать, как ее ладонь движется в дюйме от шкворчащего паровозика, прокладывая ему путь. Добившись идеального результата, мама жестом фокусника встряхивает одежку и ловко складывает ее. Рукава рубашки заломлены назад, будто руки арестанта. К глазам подступают слезы: я думаю о том, что, когда мамы не станет, никто уже не выгладит мне одежду с такой бесконечной, любовной тщательностью.

— Что это у тебя над глазом, доченька?

— Ничего.

Она поднимает мою челку, приглядываясь к экземе на веке, и я спешно смаргиваю слезы.

— Знаю я твои «ничего», Катарина Редди! — Мама смеется. — У врача была? Лекарство купила?

— Да.

Нет.

— Еще где-нибудь есть?

— Нет.

Есть.

Жгучий пояс на талии, пятна за ушами и под коленями.

В кармане дрожит мобильник. Вынимаю, смотрю на номер — Род Тэск — и отключаюсь.

— Не слушаешься маму. Сколько раз я тебе говорила, что надо следить за здоровьем? Просто не представляю, как ты выдерживаешь. Работа круглые сутки, — мама укоризненно тычет пальцем в мобильник, — да еще и ребятишки на тебе. Разве это жизнь? Ну а у Ричарда как дела? — спрашивает она, возвращаясь к глажке.

Я бормочу что-то невнятное. Ехала я сюда с целью рассказать, что Рич ушел. Очень не хотелось оставлять детей на Полу сразу после Штатов, но не сообщать же такую новость маме по телефону? И вот я здесь, а слов найти не могу. Ну что я ей скажу? Ах да, между прочим, муж меня бросил, потому что я лет пять не обращала на него внимания? Она решит, что это дурная шутка.

— Он у тебя хороший, Ричард, — говорит мама, укладывая выглаженную наволочку на край доски. — Держись за него, дорогая. Таких, как Ричард, поискать.

Мамины восторги по поводу моего мужа я раньше воспринимала как укор себе. Очередные ее дифирамбы какому-нибудь из его фантастических достоинств (к примеру, способности сварганить что-нибудь на скорую руку или готовности присмотреть за собственными детьми), казалось, лишь высвечивали мои соответствующие пороки (пристрастие к замороженным блюдам, беспросветные командировки). Сейчас я слышу только искреннее восхищение человеком.

Когда я привезла Ричарда знакомиться с мамой, мы пили чай в гостиной. Полная решимости не стыдиться своих корней, я за душную, бестолковую поездку из Лондона накрутила себя до идиотски дерзкого состояния типа «принимай какая есть или катись-ка ты». Да, посуда у нас не сочетается, — и что? А вдруг мама диван «софой» назовет? Что будет? Что ты о нас подумаешь? Плохо подумаешь?

Ричард плохо не подумал. Дипломат от Бога, он вмиг покорил мою маму, всего лишь героически запихнув в себя чудовищное количество хлеба с маслом. Каким БОЛЬШИМ он выглядел в нашем домике — мебель съежилась до размеров кукольной — и с какой нежной осторожностью обходил все запретные зоны прошлого нашей семьи. (Папуля к этому времени уже исчез, но его отсутствие было не менее осязаемым, чем присутствие.) От ужаса перед встречей с «шикарным приятелем Кэти» мама, всегда не в меру хлопотавшая ради гостей, впала в другую крайность и не купила даже необходимого. Рич, тут же вызвавшись сбегать за молоком в соседний магазинчик, вернулся с двумя коробками разного печенья и одой холмам, чьи закопченные спины он углядел в конце улицы.

— Джулия сказала, тебя кредиторы отца доводят.

Мама приглаживает шапку седых кудряшек:

— Пустяки. И вовсе ни к чему было тебя тревожить. Все утряслось, не волнуйся.

Должно быть, я скорчила гримасу, потому что мама быстро добавляет:

— Будь к отцу добрее, дорогая.

— С какой стати? Не очень-то он был добр к нам.

— Ш-ш-ш-ш. Ш-ш-ш-ш, — хором стыдят меня утюг и мама. — Ему тоже нелегко, — вздыхает она. — Такой умный, а применения себе не нашел. Семья не могла дать ему образования. Сам-то он о медицине мечтал, но это ж сколько лет учиться. Где им было деньги взять?

— Что ж он вечно проблемы на свою голову ищет, если такой умный?

Дискуссии, в которых она не сильна, мама всегда завершает беспроигрышно — так, чтобы парировать было нечем.

— Он очень тобой гордится, Кэти. Кому только твои школьные табели не показывал! Мне даже прятать приходилось.

Она складывает рукава последней блузки и добавляет ее к остальным вещам. Тех двух блузок, что я подарила ей на прошлый день рождения, в корзине нет. Как и других подарков.

— Мам, ты носишь тот красный кардиган, который я тебе купила?