«Что они все, спятили на черном, что ли? – подумал Жора, недовольно оглядывая неожиданного попутчика, изрядно уменьшившего и без того невеликое пространство внутри. – Других цветов не признают…»

– Вы, часом, не ошиблись, сударь? – спросил он черного человека, отодвигаясь к противоположной стене возка. – Это ведь не такси… Вряд ли нам с вами по пути.

– Ошибаетесь… – Попутчик откинул капюшон и оказался не кем иным, как Леплайсаном, собственной персоной. – Нам с вами, Жорж, как раз по пути.

– Я думал, что вы забыли про меня и нам не удастся попрощаться.

– Не иронизируйте, сударь. – Подобное замечание в устах шута выглядело по меньшей мере странно. – Лучше раздевайтесь поскорее – у нас с вами не так уж много времени.

Шут первым начал скидывать окутывающий его плащ.

– Вы думаете, успеем? – грустно пошутил Арталетов в духе поручика Ржевского.

– Прекратите. – Леплайсан шутить сегодня утром был не намерен ни в какую, наверняка был с похмелья. – Лучше скидывайте одежду.

– Зачем?

– Поменяемся нарядами, дурья вы голова! – рассердился Людовик. – И вы спрыгнете. А я – вместо вас…

– Вас же сожгут!

– Вот еще! Нашли дурака! Когда вы будете в безопасности, я откроюсь. Меня же каждая собака в Париже и окрестностях знает!

– Нет, Людовик… Я, знаете ли, как-нибудь сам. Помните, что мне герцог Домино предсказал? Что я в воде не утону и в огне не сгорю. В Сене я не утонул…

Леплайсан от досады стукнул себя кулаком по колену:

– А если он ошибся?

– Герцог Домино никогда не ошибается! – торжественно проговорил Георгий, подняв вверх указательный палец. – Сегодня я лично имел возможность в этом убедиться. Вам пора выходить, Людовик. Мы почти приехали…

Друзья обнялись напоследок, шут перекрестил приговоренного, смахнул непрошеную слезу и канул в толпе…

* * *

Предстоящее шоу не шло ни в какое сравнение с так и не состоявшейся казнью Жанны.

Чтобы лицезреть сожжение колдуна, сотворившего свое черное дело не где-нибудь под покровом темной грозовой ночи в отдаленном чертоге, а прямо посреди столицы средь бела дня, собрались не только парижане и жители близлежащих городков и деревень, но и обитатели таких отдаленных провинций, как Лангедок и Бретань. Собирались загодя, семьями, будто на ярмарку или церковный праздник, а места на площади занимали чуть ли не за сутки, предпочитая лучше помаяться несколько часов без крыши над головой, чем догадываться по воплям счастливчиков, что происходит в эпицентре действа. Неслыханное дело: чердачные места шли по серебряному экю с человека, окна, выходящие на площадь, – по золотому, а балконы – аж по пять! Такого не было даже во время четвертования знаменитого Людоеда, имевшего аншлаг и вошедшего в анналы. Но, несомненно, лучшее из всех нескольких тысяч собравшихся на площади место было у Георгия.

Он стоял на вершине высоченного холма, сложенного из первоклассных сухих поленьев, обошедшихся казне в немалую сумму, и обложенного по периметру добротным хворостом, который должен был вспыхнуть, как порох, от малейшей искры, стоял, на совесть прикрученный к тщательно оструганному, чуть ли не отполированному, столбу новенькими, сверкающими на солнце цепями. Король не поскупился на последний подарок для своего друга, профинансировав все самое лучшее. Да и денек выдался на славу и, несмотря на ранний час, припекало не хуже, чем в полдень. В толпе сновали продавцы пива, сладкой воды, леденцов на палочках и соленых орешков, у стены монастыря кармелиток за ночь воздвигли несколько палаток, торгующих всякого рода сувенирами и козырьками от солнца, а прямо у подножья костра расположились со своими мольбертами художники, среди которых Арталетов различил своего знакомого Малыша Клуэ, ослепительно улыбнувшегося ему и помахавшего беретом. Всего за двенадцать денье художники предлагали любому желающему быть запечатленным на фоне приговоренного к сожжению колдуна, по желанию заказчика, в любой творческой школе – от сугубого реализма до фантасмагории в стиле Иеронима Босха, с сонмами адских монстров, витающих вокруг корчащегося в языках пламени грешника и готовых утащить его черную душу в ад. Один, суровый и нахмуренный испанец, сам несколько смахивающий на монаха, творил в манере, напоминающей кубизм, но, к слову сказать, желающих быть запечатленными в последнем стиле было не в пример меньше, чем поклонников Босха или предшественников Сурикова.

Улучив момент, палач сделал вид, что хочет поправить и без того на совесть закрепленные цепи, и наклонился к уху осужденного, прошептав одними губами:

– Сударь, одна персона, имя которой я не считаю нужным называть, щедро заплатила мне за то, чтобы я облегчил ваши мучения…

– Что-что? – не понял Георгий. – Облегчил?..

– Да! – досадливо поморщился заплечных дел мастер, воровато оглядываясь. – На ваш выбор: удавка или кинжал… Я бы лично предложил удавку. Намного более эстетично и вообще… Я, признаться, лучше владею этим… э-э-э… инструментом…

Арталетов поежился: откровенно говоря, оба «инструмента» ему как-то были не по душе. Вряд ли герцог Домино имел в виду это, когда обещал Георгию, что в огне не сгорит. Он ведь тогда был в белом… Хотя, может быть, это у него юмор такой?

– А обойтись нельзя как-нибудь?

– Каким образом? – Шепот палача был преисполнен трагизма. – Если бы меня уведомили хотя бы за пару часов до казни, я бы, конечно, в лепешку расшибся, но раздобыл бы для вас яд. Очень удобно: держишь облатку во рту, а когда пламя разгорается – раздавливаешь ее зубами…