Звонок так и не раздался. Никто не доложил об убийстве, совершенном в Риджкресте, в доме 1316. Утро выдалось спокойное, несмотря на то, что день был праздничный — Четвертое июля [5] .

«А ведь Эмбер могут не найти еще в течение нескольких дней», — подумал я неожиданно.

Честно признаться, полицейский участок Лагуны не то место, где мне нравится проводить время. Больше всего я хотел бы сейчас оказаться лицом к лицу с Мартином Пэришем — да-да, заглянуть прямо ему в глаза в тот самый момент, когда он получит сообщение об Эмбер.

К полудню я не выдержал и — поехал к нему. Наконец-то я в административном здании в Санта-Ане.

Пэриш сидел за столом и подстригал ногти, когда я вошел. Я знал, что даже Четвертого июля он будет на работе. Марти всегда был чокнутый по части «заработать»: за один праздничный или воскресный день он отхватывал плату как за два рабочих. Делал он это для того, чтобы взять отгул во время охотничьего сезона.

Я положил свой кейс на его стол и вынул из него три коробки новеньких патронов двадцатого калибра. Мои руки были ледяные и — дрожали.

— Вот, купил по случаю, — сказал я, что, кстати, являлось сущей правдой. — Почему-то подумал, они как раз подойдут к твоему браунингу.

Он кивнул, отложил ножницы, встал и пожал мне руку.

Глаза у него голубые. Но сейчас — налиты кровью. Левое веко — чуть ниже правого, что придает ему выражение полусонного состояния. Его кожа, как и всегда, загорелая и слегка обветренная, что свидетельствует о том, что он по-прежнему много времени проводит на свежем воздухе. Ему сорок два года, хотя выглядит он на все пятьдесят. Марти — прирожденный хищник. У него идеальное зрение, отличный слух, сильное мускулистое тело, позволяющее ему при случае действовать с удивительной скоростью и проворством. К тому же он в высшей степени меткий стрелок, обладает, по-видимому, врожденным чутьем дистанции, траектории полета и отклонения пули. Много лет назад, в годы наших общих охотничьих увлечений, мы подарили друг другу по морозильнику и ежегодно заключали пари, чей к концу сезона будет полнее набит дичью (Марти всегда выходит победителем!). У Пэриша — плотные ладони и тупые пальцы плотника, хотя я никогда не видел его с молотком или пилой.

Мешки под налитыми кровью голубыми глазами Марти черны и тяжелы. Бреясь сегодня, он слегка порезался, и маленькая горизонтальная царапинка проходит теперь прямо через острую точку кадыка. Кровь испачкала ворот его рубашки, и потому он сегодня распахнут.

Даже в административном здании, оснащенном кондиционерами, в этот день, Четвертого июля, очень жарко.

— Как Изабелла?

— Держится. Она очень сильный человек.

— Удивительная женщина. Ты недостоин ее.

— Мне часто говорят это.

— Я полагаю, химиотерапию уже провели?

— Осталась еще одна процедура, а потом уже наше дело ждать, каковы окажутся результаты.

— Я восхищаюсь тобой, Рассел. Тем, как ты держишься все это время.

— У меня нет выбора.

— Большинство людей уже давно сдалось бы.

— В поход собираешься или что-то отвлекло тебя?

— Нет.

Марти и в юности говорил негромким голосом, а после того как Эмбер много лет назад оставила его, казалось, стал говорить еще тише. Правда, в возбужденном состоянии или в подпитии он выражает свои чувства громко и бурно. Временами он кажется окружающим — и мне в том числе — чуть ли не тупицей. Но если Марти Пэриш и соображает порой хуже других, он не нуждается в том, чтобы ему что-либо повторяли дважды. Некоторые убеждены, что его мрачная задумчивость, тяжеловесная молчаливость — знак некоего глубокого проникновения в суть вопроса. Лично я в этом не сомневаюсь. Больше того, я всегда верил в то, что в Мартине Пэрише заложена определенная нравственная сила.

После Эмбер он женился на очень симпатичной женщине по имени Джо Энн. Они прожили вместе четырнадцать лет. У них две дочери. Если известное безразличие к женщинам вообще — его отличительная черта, то по отношению к своей семье его поразительная преданность просто удивляет.

Мартин Пэриш довольно замкнутый человек. И к тому же крепко зашибает.

Он указал мне на стул.

— Ну, что у тебя?

Я приготовил себе прикрытие, хотя мое любопытство по-прежнему не ослабевало.

— Эллисоны, — сказал я. Как же странно, как ужасно было то, что я видел и что, как я знал, Марти видел тоже и — не обмолвиться об этом ни единым словом!

— Это было неприятно, — кивнул он.

— Слушай, а вы это серьезно — насчет два-одиннадцать?

— Так оно и было — началось, по крайней мере, именно так.

— Гм-гм.

— Брось ты эти свои «гм-гм», Монро. Ограбление есть ограбление, не зависимо от того, как оно закончилось. Хочешь посмотреть снимки?

— А я думал, ты не предложишь.

Он бросил мне на колени коричневый конверт, и я открыл его.

Мистер и миссис Эллисон — Седрик и Шарин — даже после своей смерти не расстались. Смерть настигла Шарин на середине комнаты — щекой она прильнула к полу. Ее муж отошел в мир иной, припав к ней сверху. Оба они были голые. С их головами и лицами — проделано то же, что и с головой Эмбер. Ледяная волна хлестнула меня по лицу, и на лбу бешено запульсировала жилка.

В фотографиях, запечатлевших последствия преступления, всегда есть что-то даже более непристойное, чем в самом процессе преступления. Масштаб изображения бесконечно уменьшен, но ужас, сконцентрированный на малом пространстве, может быть, из-за обезличенности, становится более личным для каждого разглядывающего фотографии. И при этом всегда возникает ощущение, что ты бесцеремонно вторгаешься в громадный несчастный интимный мир людей. Непосредственно на месте происшествия, по крайней мере если ты полицейский, срабатывает — искупительная, спасительная вера в то, что ты оказался там, как это ни странно прозвучит, лишь для того, чтобы успеть помочь. Что же касается этих фотографий... к восприятию их добавляется еще одна тайна: где именно начинается кровь и кончается плоть, ведь Эллисоны оба — черные...