— Доброе утро, — сказала я сиплым со сна голосом.

— Здравствуй, — ответил мальчик.

Он остановился шагах в трех от меня. Мы помолчали. Наконец я спросила:

— Ты будешь купаться? Пойдем вместе?

Мальчик задумчиво кивнул. Сняв сандалии, он взял их в руки и, взглянув на меня, проговорил:

— На мокрый песок ногой босой шагни. Всей кожей пойми усталый висок земли. Здесь моря конец и жизни начало здесь. Пока берег спит — он твой, я дарю. Весь…

Тут он, по-моему, немножко засмущался и решительно шагнул куда-то мимо меня. Но потом передумал и приостановился, по-прежнему не глядя в мою сторону и помахивая сандалиями.

Сколько же ему было лет? Семь? Девять? Или гораздо меньше? Я тогда совсем не разбиралась в этом. И не задумывалась, наверное.

— Ты знаешь… Я уезжаю сегодня.

— Ты знаешь, я уезжаю, мой день подошел к концу… — Он запнулся, поковырял ногой песок, потом переложил сандалии в левую руку, отряхнул правую от песка и протянул ее мне: — Жаль. — Потом почему-то поправился: — Жалко…

— Что жалко? — спросила я, осторожно пожимая теплую ручку мальчика.

В его глазах мелькнуло знакомое снисходительное удивление:

— Жалко, что уезжаешь.

Я вдруг почувствовала себя совсем взрослой и очень глупой. Александр перевел глаза на море и радостно воскликнул:

— Смотри, там дельфины! Они всегда рано утром сюда приплывают!

Я не стала объяснять, что без очков вряд ли разгляжу дельфинов, и стала вглядываться. А он тем временем пошел вдоль берега, болтая руками и не оборачиваясь. Я не стала догонять его. Я стояла и смотрела, как поблескивало ровной гладью море, чистое и совсем прозрачное у берега, а маленькая, тонкая фигурка мальчика все удалялась, словно растворяясь в утреннем солнце.

Я стояла и смотрела, как он уходит по белому влажному песку, и знала, что он не вернется и не обернется. Он уходит туда, где меня больше нет.

Мне всегда было непонятно, почему, дождавшись хэппи-энда, многие нереалистичные люди (например, я) — плачут. Тогда как все остальные говорят: «Да-а… Хорошая сказка…» И не верят, что так бывает.

Хотя в ту ночь мне было не до слез.

С самого утра я чувствовала сильное и настойчивое вмешательство в мои незатейливые планы того, что проще называть интуицией, чем, например, потусторонней силой или ангелом-хранителем. У ангела, я думаю, есть дела поважнее, чем подавать мне таинственные сигналы о том, что магазин или аптека, куда я еду через всю Москву, — закрыты на учет. Или о том, что можно не спешить на работу к вечернему спектаклю — его почему-либо отменят. Просто каким-то таинственным образом я иногда знаю, что будет дальше, а иногда, увы, даже и не догадываюсь…

Была обычная тоскливая суббота, хуже которой бывают только бесконечные воскресенья, а также все старые и новые праздники. Самые веселые и радостные праздники стали вдруг тоскливыми и одинокими с тех пор, как несколько лет назад я обнаружила, что отчаянно влюбилась в неотразимого враля Комарова, женатого и свободного одновременно. Он никогда не ощущал себя женатым до конца, всегда оставляя себе возможность начать все сначала. Или хотя бы увлечься и увлечь за собой кого-нибудь в очередное радостное приключение. Что за жизнь, если в ней нет места неожиданным встречам, волнительным переменам и новым, ярким впечатлениям? Что это за жизнь, если всегда ждать оклика: «Нельзя!»?

До встречи с ним я была просто одна: одна завтракала, одна ужинала, одна ездила отдыхать и нисколько не тяготилась этим, была вполне счастлива, зная, что наступит день, и я обязательно встречу его… День наступил, и оказалось, что раньше я была одна, а теперь стала одинока. И в те дни, когда мне не нужно было идти на работу, я остро ощущала, что обед готовить не для кого, что дома меня никто не ждет, и считала часы, когда же кончатся праздники. Комаров выйдет на работу и утром, в три минуты десятого, позвонит мне, чтобы спросить, как дела. Я отвечу, что все хорошо, и он приедет вечером. Вырваться из этого замкнутого круга я не могла. И когда Комаров время от времени сам пытался обходиться в жизни без меня, я не в силах была заставить себя не ждать его, несмотря ни на что.

В тот день с самого утра я собиралась пойти в Серебряный бор — подышать чистым воздухом и сочинить на берегу Москвы-реки окончательное прощальное письмо Комарову. Собиралась и все сидела за компьютером. Как только я ставила точку, что-то будто удерживало меня. И я, глядя в окно, как проходит прекрасный июньский день, сидела и писала — сама себе, а кто же еще это будет читать? — «Вот и лето пришло, а я опять одна, со своей тоской… Тоска растет, взрослеет, а я потихоньку старею, день ото дня, день ото дня…»

Так я просидела до семи вечера. Потом встала, как будто меня кто-то толкнул, быстро оделась и вышла из дома.

Есть такое место в Серебряном бору, у самой реки, — небольшая поляна с плакучими ивами и сильно разросшимися кустами волчьих ягод с тонкими красными ветками и небольшими глянцевыми листочками. Там я часто сидела, размышляя о том, почему же все так сложилось у меня в жизни, и смотрела на медленно текущую Москву-реку, в которой отражались облака и прекрасный силуэт высокой старинной церкви на другом берегу.