— Зайка, мне просто, — я поднимаю на нее растерянный взгляд, — мне просто подсунули паленый кокс. — И добавляю, окончательно капитулировав: — Да, впрочем, какая разница?

— Для тебя — никакой.

— Я просто… озадачен. Почему все… презирают меня?

— Потому что ты положил целую жизнь на то, чтобы производить впечатление на тех людей, которые впечатляют тебя.

— Зайка, но с чего бы мне пытаться производить впечатление на людей, которые меня не впечатляют?

— Может быть, потому, что люди, на которых ты пытаешься производить впечатление, просто того не стоят?

Проглотив это заявление, я прочищаю горло и хнычущим тоном сообщаю:

— Я просто даже не знаю сейчас, как ко всему этому относиться, зайка…

— Ты подлизываешься к людям, которым на это совершенно наплевать.

— Зайка, кончай! — восклицаю я. — Они просто делают вид, что им на это наплевать!

Она награждает меня таким взглядом, что я моментально затыкаюсь:

— Ты вообще-то сам слышишь, что говоришь?

Я с жалким видом пожимаю плечами.

— Я знаю, смириться с реальностью не всегда просто, но, может, все же пора? — говорит она, застегнув один чемодан и принимаясь за другой.

— Зайка, неужели ты не понимаешь — это была самая тяжелая неделя в моей жизни? — шепчу я. — Я прошел через настоящий кошмар, и…

— Ах, этот твой любимый крошечный мирок! — говорит она, отмахиваясь рукой от моих слов.

— Нет, нет, ты не поняла! Я действительно устал от всего этого, я тоже устал от всего этого, — говорю я, так и не вставая с огромного белого кресла. — Я устал дружить с людьми, которые или ненавидят меня, или пытаются убить, или…

— Неужели ты и вправду считаешь, что все это кончилось? — перебивает она меня.

Я вздыхаю, затем выдерживаю приличествующую моменту паузу, перед тем как спросить:

— А почему бы и нет?

Она смотрит на меня безо всякого выражения.

— Люди и большее прощают, — бормочу я.

— Просто потому, что они все умнее тебя, — говорит она. — Потому что ты все воспринимаешь превратно и потому что все умнее тебя.

— Зайка, эта фотография… Я не знаю, откуда она взялась, но этого на самом деле не было, никогда не было…

— Чего не было? — спрашивает она, внезапно оживляясь.

— Того, что на фотографии, — говорю я.

— Иными словами, ты не занимался и никогда не пытался заняться сексом или хотя бы целоваться с Лорен Хайнд? — говорит она. — Ты это хочешь сказать?

Я обдумываю заданный мне вопрос, пытаюсь изменить его формулировку, а затем выдавливаю:

— Я хотел сказать, что…

Она отодвигается от меня:

— Возможно, ты очнешься скорее, если меня не будет рядом, — кто знает?

Я отчаянно жестикулирую, стараясь придумать что-нибудь или хотя бы просто произнести какую-нибудь фразу.

— А ты не пыталась, эээ, ну, может быть, поговорить с Лорен? Разве она тебе не объяснила, что случилось? — спрашиваю я с надеждой.

— Нет, — говорит она. — Лорен мне очень нравится. Но я больше не хочу никогда ни слышать, ни видеть ее.

Хлое смотрит на часы и вполголоса чертыхается.

Я встаю с кресла и иду по направлению к ванной комнате, где Хлое уже складывает все свои баночки с кремами, маслами и порошками еще в одну сумку Gucci. Я замечаю, что ручного зеркальца, которое я рассматривал, уже нигде не видно. Зато я вижу лезвие и маленькую прозрачную трубочку, лежащие рядом с флаконом духов, и они явно мне не грезятся.

— Ну? — восклицает она, внезапно обернувшись. — Почему ты все еще здесь?

— Потому что… — улыбаюсь я печально. — Потому что… ты — мой лучший друг?

— Зеркало — твой лучший друг.

— Может быть… — начинаю я сбивчиво. — Может быть, если бы ты не ждала от меня слишком многого, ты бы не разочаровалась во мне… так сильно. — А затем (поскольку я вижу ее отражение в зеркале) я добавляю: — Ты только не плачь.

— Я не плачу… — удивляется она, — Я зеваю…

И вот я снова в вестибюле, я плетусь к выходу, шаркая по каменному полу, и напарываюсь на Тристана — бывшую модель, приторговывающую наркотиками. Я болтаю с Эштоном, Тристан же — он обладает каким-то особым магнетическим шиком, и хотя я не совсем в себе в настоящий момент, мне удается непринужденно пожать ему руку, обменяться обязательными репликами, обойти молчанием очевидное (колонку Бадди Сигала, пятна на моей рубашке, распухшую бровь), обменяться комплиментами по поводу его и моих волос, порекомендовать друг другу парочку прикольных иностранных фильмов, новую группу из Невады («В этом штате что-то реально происходит», — заверяет меня Тристан), и затем мы расходимся как в море корабли.

Уже снаружи, на лестнице, ведущей из подъезда на тротуар, я оборачиваюсь и вижу через прозрачные двери, как Тристан садится в лифт, и мне приходит в голову спросить его, к кому он приехал и не собирается ли этот кто-то прикупить у него пару грамм, но вместо этого я впадаю в какую-то панику, потому что, пока я все это обдумываю, Тристан ловит на себе мой взгляд и машет мне рукой, в то время как двери лифта закрываются, и глазам моим предстает ужасное видение Хлое, которую везут на машине «скорой помощи» в очередную наркологическую лечебницу посреди пустыни, еще одна серия неудачных попыток самоубийства, завершающаяся удачной, и я вскрикиваю и кидаюсь обратно к двери подъезда, но работники съемочной группы удерживают меня, а я кричу: «Как вы посмели? Как вы посмели? В сценарии же этого не было!», и тут я падаю в обморок, и технические ассистенты укладывают меня на ступеньки, а я продолжаю биться и кричать: «Но вы же ничего не понимаете, ничего не понимаете!», и внезапно режиссер склоняется надо мной и тихо приказывает помощникам отпустить меня, и что все именно так и надо — тсс!