– Любил? А бабушка сказала: он нас бросил.

Ни за что, ни при каких обстоятельствах дети не должны чувствовать себя брошенными! Что бы ему ответить?.. Я лихорадочно соображала.

– Папа… просто уехал работать за границу, – пролепетала я наконец первое пришедшее в голову объяснение. – Предложили хорошие условия, жалко было отказываться.

– А ты? Почему ты не поехала с ним?

– Нельзя было оставить маму. После смерти отца, твоего дедушки, она так тосковала…

Голос Илюшки постепенно теплеет.

– А расскажи, какой он был вообще.

– Добрый, сильный. – Я не кривлю душой: муж вспоминался мне именно таким. —. В компьютерах хорошо разбирался…

– Так можно сказать о ком угодно. Например, о твоем Давиде.

Я проглатываю «о твоем» и отвечаю как ни в чем не бывало:

– Это была его работа. Он был очень способным, можно сказать, талантливым программистом. Но сам к этому таланту относился не слишком серьезно. Он всегда жалел, что из-за травмы не смог профессионально играть в футбол. Обожал этот спорт.

– Как Олег?

– Да, в этом Олег похож на него. А из еды он больше всего любил яичницу с сыром, и однажды…

Постепенно я увлекаюсь. Прошлое оживает, расцвечивается яркими красками. Илюшка будто улавливает мое настроение:

– И ты совсем не сердишься на него?

– Просто не за что!

– Значит, когда он вернется…

– Мы все будем очень рады, – перебиваю я, не давая ребенку сформулировать роковой для меня вопрос.

Но его не так-то просто сбить.

– А куда денется твой Давид? – искренне недоумевает Илюшка.

Я чувствую себя пойманной за руку и растерянно бормочу:

– Куда? Не денется никуда…

К счастью, в столовой звонит телефон. Мама требует полного отчета: как доехали, какие лекарства давала, чем кормила.

– Из лекарств только мед и питье, – объяснила я.

– Доведешь ребенка до бронхита или пневмонии, – выносит мама вердикт. – Дальше и до туберкулеза рукой подать.

– Мама! Он целую неделю антибиотики пил. Это же вредно!

Но у мамы есть своя точка зрения, и она не спеша со вкусом излагает ее.

Когда я вернулась в комнату, Илья дремал. За обедом мы обсуждали барона Мюнхаузена, потом вспомнили другого персонажа – Тома Сойера, но к теме папы не возвращались.

Болел Илья тяжело и долго. В школу выписали только в декабре, почти через месяц.

Утром в понедельник за ним приехал Георгий Николаевич. Я застегнула на сыне куртку, поправила шапку. Никогда-то Илюшка не отличался особой физической крепостью, а после ангины… одни косточки.

– Илья, я тебя провожу!

Он кивает, сдержанно, по-мужски. выражает благодарность. Как он повзрослел в этой школе!

По дороге я пристаю к сыну с наставлениями: холодную воду не пей, полощи на ночь горло, не забывай звонить. На прогулки – ни в коем случае… Машина остановилась у ворот школы, а я все говорю и говорю.

– Я пойду, мам.

– Пойдем вместе. Я поговорю с Еленой Павловной…

Сын поднимает на меня глаза, полные мольбы.

Внезапно я вижу ситуацию со стороны. Я незаметно уподобилась маме. Раньше все силы уходили на заработок. Зато теперь… бедные дети попали под двойной гнет: мамы и бабушки.

– Ладно, сынок, беги! – Я целую его бледную щечку. – Позвони, когда сможешь.

Спешить мне совершенно некуда, поэтому я отпускаю машину, перехожу Крымский мост и медленно бреду вдоль праздничных витрин Комсомольского проспекта. «С Новым годом», «С Рождеством», «Мерри Крисмас» – зазывают магазины. Зайди и купи подарки к празднику!

На следующий день Ольга встречает меня сияющими глазами:

– Представляешь, мы на Новый год летим в Эмираты!

А вечером Давид спрашивает будто бы между делом:

– Ты готова к рождественским тусовкам?

– В смысле?

– Туалеты, меха, бриллианты?..

– Вот разве что с бриллиантами напряженка…

Я знала эту его манеру делать подарки. Невзначай. Будто его подарок– не роскошная безделушка, а серьезная функциональная вещь. Вроде как это нужно для дела. Чуть ли не для общего.

– Да ладно тебе, Давид. У меня все есть…

Я вяло улыбаюсь. На самом деле со вчерашнего дня у меня нехорошо на душе…

Полгода назад он сказал, что поедет в Стокгольм на Рождество. Но это прозвучало, как «никогда». Никогда не поедет. До Рождества уйма времени. Бог знает, что может измениться. Но вот– мелькнуло время…