быть, и вовсе не вернусь, если так пожелает отец – добавил

он с напускным безразличием.

– Когда я брал тебя в дом, – проговорил сурово Саймон

Гловер, – я полагал, что с этими шутками покончено. Я

полагал, что если я, при крайнем моем нежелании, взялся

обучить тебя честному ремеслу, то больше и речи не будет

о большой охоте или о военном сборе, о клановых сходках

и о всяких таких вещах!

– Меня не спрашивали, когда отправляли сюда, – воз-

разил надменно юноша. – Не могу вам сказать, какой был

уговор.

– Но я могу сказать вам, сэр Конахар, – разгневался

Гловер, – что так поступать непорядочно: навязался на

шею честному мастеру, попортил ему столько шкур, что

вовек не окупит их своею собственной, а теперь, когда

вошел в лета и может уже приносить хоть какую-то пользу,

он вдруг заявляет, что, мол, желает сам располагать своим

временем, точно оно принадлежит ему, а не мастеру!

– Сочтетесь с моим отцом, – ответил Конахар. – Он вам

хорошо заплатит – по французскому барашку20 за каждую

испорченную шкуру и по тучному быку или корове за ка-

ждый день, что я был в отлучке.

– Торгуй с ними, друг Гловер, торгуй! – жестко сказал

оружейник. – Тебе заплатят щедро, хотя едва ли честно.

Хотел бы я знать, сколько они вытрясли кошельков, чтобы

туго набить свой спорран21, из которого так широко пред-

лагают золото, и на чьих это пастбищах вскормлены те

тучные быки, которых пригонят сюда по ущельям Грэм-

пиана.

– Ты мне напомнил, любезный друг, – ответил юный

горец, высокомерно обратившись к Смиту, – что и с тобой

20 Французская золотая монета (mouton) называвшаяся так потому, что на ней было

выгравировано изображение ягненка.

21 Сумка горцев, делавшаяся большей частью из козьей кожи. Ее носили спереди у

пояса, и по-гэльски она называлась «спорран». Спорран-моулах – мохнатая сумка, сде-

ланная обычно из козьей шкуры или другого подобного же материала мехом внутрь.

мне нужно свести кое-какие счеты.

– Так не попадайся мне под руку, – бросил Генри,

протянув свою мускулистую руку, – не хочу я больше

подножек… и уколов шилом, как в минувшую ночь. Мне

нипочем осиное жало, но я не позволю осе подступиться

слишком близко, если я ее предостерег.

Конахар презрительно улыбнулся.

– Я не собираюсь наносить тебе вред, – сказал он. – Сын

моего отца оказал тебе слишком много чести, что пролил

кровь такого мужлана. Я уплачу тебе за каждую каплю и

тем ее сотру, чтобы больше она не пятнала моих пальцев.

– Потише, хвастливая мартышка! – сказал Смит. –

Кровь настоящего мужчины не расценивается на золото.

Тут может быть только одно искупление: ты пройдешь в

Низину на милю от Горной Страны с двумя самыми

сильными молодцами своего клана, я ими займусь, а тебя

тем часом предоставлю проучить моему подмастерью,

маленькому Дженкину.

Тут вмешалась Кэтрин.

– Успокойся, мой верный Валентин, – сказала она, –

если я вправе тебе приказывать. Успокойся и ты, Конахар,

обязанный мне повиновением, как дочери своего хозяина.

Нехорошо поутру вновь будить ту злобу, которую ночью

удалось усыпить.

– Прощай же, хозяин, – сказал Конахар, снова смерив

Смита презрительным взглядом, на который тот ответил

только смехом. – Прощай! Благодарю тебя за твою доброту

– ты меня ею дарил не по заслугам. Если иной раз я казался

неблагодарным, виною тому были обстоятельства, а не моя

злая воля… Кэтрин… – Он взглянул на девушку в сильном

волнении, в котором смешались противоречивые чувства, и

замолк, словно что-то хотел сказать, но не мог, потом от-

вернулся с одним словом: – Прощай!

Пять минут спустя, в брогах, с небольшим узелком

руке, он прошел в северные ворота Перта и двинулся в

сторону гор.

– Вот она, нищета, и с нею гордости столько, что хва-