мысли удержат меня вернее, чем если бы все монахи в

Перте завопили: «Опусти меч, или мы отлучим тебя от

церкви!»

– Если предостережение любящей сестры хоть что-то

значит, – сказала Кэтрин, – прошу вас, думайте, что каж-

дый ваш удар обагрит эту руку, что рана, нанесенная вам,

будет больно гореть в этом сердце.

Звук ее слов, проникновенный и ласковый, придал

храбрости Смиту.

– А почему не проникает ваш взор немного дальше, за

холодную эту границу? Если вы так добры, так велико-

душны, что принимаете участие в склонившемся пред вами

бедном, невежественном грешнике, почему вам прямо не

принять его как своего ученика и супруга? Ваш отец желает

нашей свадьбы, город ее ждет, перчаточники и кузнецы

готовятся ее отпраздновать, и вы, вы одна, чьи слова так

добры, так прекрасны, лишь вы одна не даете согласия!

– Генри, – тихо сказала Кэтрин, и голос ее дрогнул, –

поверьте, я почла бы долгом своим подчиниться велению

отца, когда бы к браку, им намеченному, не было неодо-

лимых препятствий.

– Но поразмыслите… минуту поразмыслите! Сам я не

речист по сравнению с вами, умеющей и читать и писать.

Но я с охотой стал бы слушать, как вы читаете, я мог бы век

внимать вашему нежному голосу. Вы любите музыку – я

обучен играть и петь не хуже иного менестреля. Вы любите

творить милосердие – я достаточно могу отдавать и дос-

таточно получаю за свои труды. Я дня не пропущу, чтоб не

раздать столько милостыни, сколько не раздаст и церков-

ный казначей. Отец ваш постарел, ему уже не под силу

становится каждодневная работа, он будет жить с нами,

потому что я стал бы считать его поистине и своим отцом.

Ввязываться в беспричинную драку – этого я остерегался

бы так же, как совать руку в горн, а если кто попробует

учинить над нами беззаконное насилие, тому я покажу, что

он предложил свой товар не тому купцу!

– Я вам желаю, Генри, всех радостей мирной семейной

жизни, какие вы можете вообразить, но с кем-нибудь сча-

стливей меня!

Так проговорила – или, скорее, простонала – пертская

красавица. Голос ее срывался, в глазах стояли слезы.

– Что же, я вам противен? – сказал, немного выждав,

отвергнутый.

– Нет, не то! Видит бог, не то!

– Вы любите другого, кто вам милее?

– Жестокое дело – выпытывать то, чего вам лучше не

знать. Но вы, право, ошибаетесь.

– Эта дикая кошка Конахар?.. Неужели он? – спросил

Генри. – Я подметил, как он на вас поглядывает…

– Вы пользуетесь моим тягостным положением, чтобы

меня оскорблять, Генри, хотя я этого никак не заслужила!

Что мне Конахар? Только из желания укротить его дикий

нрав и просветить его я принимала какое-то участие в

юноше, погрязавшем в предрассудках и страстях… но со-

всем другого рода, Генри, чем ваши.

– Значит, какой-нибудь чванный шелковый червяк,

придворный щеголь? – сказал оружейник, еле сдерживая

злобу, распаленную разочарованием и мукой. – Один из

тех, кто думает всех покорить перьями на шляпе да бря-

цанием шпор? Хотел бы я знать, который из них, пренеб-

регая теми, кто ему более под стать – придворными дама-

ми, накрашенными и раздушенными, – выискивает себе

добычу среди простых девушек, дочерей городских ре-

месленников… Эх, узнать бы мне только его имя и звание!

– Генри Смит, – сказала Кэтрин, преодолев слабость,

едва не овладевшую ею, – это речь неблагодарного и не-

разумного человека, или, верней, неистового безумца. Я

уже объяснила вам, что никто – к началу нашей беседы, –

никто не стоял в моем мнении выше, чем тот, кто сейчас

все ниже падает в моих глазах с каждым словом, которое он

произносит в этом странном тоне, несправедливо подоз-

рительном и бессмысленно злобном. Вы были не вправе

узнать даже то, что я вам сообщила, и мои слова, прошу вас

заметить себе, вовсе не значат, что я отдаю вам какое-то

предпочтение… хоть я и уверяю в то же время, что никого