Я смутно ощущала, что меня поднимают и несут. Милорд нес меня на руках по коридору, потом я оказалась в его комнате, в постели. Его большие теплые руки прикасались к моему лицу, осторожно он смахнул слезы с моих щек. Он сел на постель рядом со мной, улыбнулся, глядя мне прямо в глаза, и спросил:

— Теперь проснулись? Я кивнула.

— О, да вы дрожите! Вас лихорадит? Вам плохо?

— Нет, милорд.

Проведя рукой по своим непокорным волосам, он отвел глаза.

— Вы напугали меня, когда так громко закричали. Потом я не мог попасть в эту чертову комнату…

Он смотрел в пол.

— Возможно, вам следует пересмотреть свои правила, не запирать дверь на ключ…

— Я видела сны, ужасные сны. Прошу прощения, я не собиралась вас тревожить.

— Вам не за что извиняться. — Он приподнял мое лицо за подбородок. — Я разбираюсь в снах, Ариэль. Понимаю, что они могут сделать с человеком.

Неуверенная в своих силах, я попыталась сесть. Николас обнял меня за плечи. Руки у него были теплые и нежные, и меня охватил трепет. Он заговорил со мной, понизив голос, почти шепотом.

Я сонно вслушивалась в его голос и вдруг внезапно заметила его улыбку, увидела, как взгляд его мрачных серых глаз переместился на мое плечо, с которого спустилась бретелька потрепанной сорочки. Его взгляд двинулся ниже: он рассматривал сквозь ветхую ткань мою грудь, тускло просвечивающую там, где ткань плотно обтягивала соски и приподнималась от моего дыхания.

Подняв руку, Николас провел пальцем вдоль волнистой черной пряди волос, спустившейся мне на грудь. Этот нерешительный жест был столь же волнующим и пугающим для него, как и для меня. Я ощущала его желание, слышала его участившееся дыхание, видела, как сощурились его глаза, почувствовала его волнение во вдруг охрипшем голосе.

Я робко подняла руку и положила ему на грудь. Под моей ладонью ткань его тонкой батистовой рубашки оказалась влажной. Под пальцами билось его сердце.

— Святая невинность, — услышала я его нежные, проникновенные слова, произнесенные у моего виска, — взгляните на меня.

Согреваемая его близостью, я вскинула на него глаза. Подняв руку, он нежно провел ею по моей щеке, и я подумала: «Неужели этот человек мог кому-то причинить вред? Никогда!» Он нежно сказал:

— Что есть такого в этих чертах, что вызывает у меня томление даже в теперешнем моем состоянии усталости, что заставляет меня взяться за кисть и писать его, стараясь передать сходство с оригиналом на полотне? И все же, как бы я ни старался, я не могу удержать в памяти это сходство достаточно долго, чтобы перенести его на полотно.

Я глубоко вздохнула:

— Не могу сказать почему, милорд.

Он провел подушечкой большого пальца по моей нижней губе очень осторожно и медленно. Время остановилось, как было однажды весенним утром на вересковой пустоши, тем самым утром, когда мы впервые поцеловались. Наше дыхание смешалось, когда он провел губами по моей щеке.

— Святая, святая невинность, — прошептал он мне на ухо. — Вы разрешите мне любить вас, зная, что я собой представляю?

— А что вы собой представляете? — спросила я, глядя ему прямо в глаза.

Он поднял бровь и ответил:

— Безумец.

— Нет, милорд, вы не безумны. Я никогда не поверю в ваше безумие! Вы зря прислушиваетесь к сплетням…

— Но я убил ее.

— Нет!

— Я это сделал! Я помню, что сделал это. Охватив мое лицо ладонями, так что его губы трепетали совсем рядом с моими, он сказал:

— Я узнал, что она ложится в постель с другими мужчинами, что она сделала меня посмешищем в глазах всех соседей и моих друзей. Я помню, как ударил ее…

Николас крепко зажмурился, и лицо его исказилось от боли. Потом его ресницы затрепетали, и он снова посмотрел на меня.

— Но, говорят, она была неединственной моей жертвой. Была еще Мэгги…

Я коснулась пальцами его губ, стараясь заставить его замолчать, но он отвернулся, встал с постели и подошел к камину.

Теперь он стоял у камина, опустив голову, позволяя оранжевому свету огня омывать его смятенные черты.

— Я не имею права, — сказал он так тихо, что я едва расслышала его, — не имею права даже думать о том, чтобы коснуться вас. Я только причинил бы вам боль, как причинял боль и страдания другим.

Встав с кровати, я, нетвердо ступая, направилась к нему и подошла сзади. «Дотронься до меня», — хотелось мне сказать. Но вместо этого я только подняла руку и погладила его по неподвижной напряженной спине, потом по плечу. Голова его отклонилась назад так, что его мягкие волосы коснулись моих пальцев.

— Боже, — прошептал он, — вы заставляете меня забыть обо всем.

Огонь трещал и шипел.

Он очень медленно повернулся ко мне. В глубине его глаз, в том, как он держал голову, в очертаниях его рта я видела отчаяние. Потом его пальцы легли на мою шею, его большой палец надавил на подбородок, заставив меня поднять к нему лицо. В горле его зародился глухой стон, прежде чем он признался: