Она роняет кофточку на пол и остается в одном кружевном лифчике. Теперь видно: у нее небольшая грудь - да уж, на конкурсе Таниных подруг ей было бы нечего ловить.

– Послушай, у тебя есть зеркало?

Немного смущаясь, Глеб открывает шкаф. На пол вываливаются рубашки и старые свитера. Хаос в моем багаже. Неудобно, будто разделся - а на тебе грязные трусы. А ведь я ни разу не спал с женщиной после развода, снова вспоминает Глеб, но почему-то совсем не волнуется. Ему кажется, будто все это - понарошку: говорящая по-русски болгарская девушка из Калифорнии, мачеха-лесбиянка, дефлорация под Егора Летова, кружевной лифчик, кружево резинки на матовой коже бедра, объятия в такси, массаж стоп, черный лак ногтей сквозь паутинку чулка. Во всем этом есть какой-то налет виртуальности, словно в наездах Маши Русиной.

Снежана, раскачиваясь, глядит на себя в зеркало и, видимо, оставшись довольна, садится на пол.

– Гантели, - говорит она, заглядывая в шкаф.
– Ты спортом занимаешься?

– Ну, не так чтобы очень, - отвечает Глеб. Гантелями он пользуется еще реже, чем книгами: последний раз пытался делать зарядку лет пять назад.

– У меня был прекрасный проект инсталляции "ОМ и гири". Номер журнала ОМ, придавленный гирей. Посвящается Пелевину, понимаешь?

Глеб кивает, садится рядом, обнимает Снежану и целует в шею. От этого ощущение нереальности происходящего только усиливается.

– А это обязательно?
– строго спрашивает Снежана.

– Нет, - честно отвечает Глеб.

Снежана опрокидывается к нему на колени, подставляет губы, просовывает в рот язык, но и целуется так же отстраненно, как рассказывает о смерти матери, о своей мачехе, о дефлорации под Егора Летова. Она все равно где-то далеко, может - в своем Сан-Франциско, своей Софии или Москве семилетней давности, где девушки теряли девственность под песни про усохшего Ленина.

Может, не только я, но и Снежана ощущает, что не нужна этому миру, думает Глеб, сосредоточенно обсасывая чужой язык в собственном рту. Может, все, что она делает, - лишь неуклюжая попытка это чувство побороть. Может, Снежана надеется, что, пока мы целуемся, она существует.

– Можешь пододвинуть к зеркалу диван?
– спрашивает она.

– Наверное, - пожимает плечами Глеб и, не удержавшись, добавляет: - А это обязательно?

Снежана бросает на пол юбку и лифчик, задумчиво смотрит на экран монитора. Ее грудь отражается в матовой поверхности, напоминает монохромную эротическую фотографию середины века.

– А у тебя есть CD-ROM?

– Да, - недоуменно отвечает Глеб.

– Поставь мне тогда этот CD.- Снежана достает из сумочки пластмассовую коробочку, смотрит на Глеба игриво: - А потом ты доставишь мне оральное удовольствие.

Это тоже из Тарантино, догадывается Глеб. Или из Пелевина.

Он лежит на спине, а Снежана лениво теребит пальцами его член.

– Ты знаешь, - говорит она, - Я думаю, глиняный пулемет - это хуй. Потому что когда его направляешь… ну, все исчезает. Особенно когда он стреляет.

Она смеется. Глеб не спрашивает, что такое глиняный пулемет.

– Смешно: по-болгарски "хуй" так и будет "хуй", - говорит Снежана.
– А оргазм так и будет "оргазм". У меня в Калифорнии, - добавила она, - был приятель-вьетнамец. Так он говорил, что во вьетнамском нет слова для женского оргазма. Потому что это не тема для беседы. Впрочем, мужской оргазм, кажется, тоже.

На диске - новый трек. Снежана вскакивает, делает музыку громче - Вот оно!
– становится на четвереньки, лицом к зеркалу. Приказывает:

– А теперь трахни меня в жопу.

Глеб смущен: он не помнит, чтобы его когда-нибудь просили об анальном сексе в такой форме.

– Давай быстрей, - в нетерпении кричит Снежана, - а то трек кончится, а мы не успеем.

Глеб пристраивается сзади, начинает медленно и сосредоточенно раскачиваться, старается попасть в такт музыке, совершенно не пригодной для занятий любовью - по крайней мере, с его точки зрения.

– По-моему, - тяжело дыша, говорит Снежана, - сейчас вообще можно слушать только саундтреки. Вся остальная музыка просто сосет.
– Она глухо стонет, потом обернувшись через плечо, спрашивает: - А ты мог подумать, когда встретил меня в Хрустальном, что через неделю будешь ебать в задницу, как Марселуса Уоллеса?

– Мне нравится твоя задница, - отвечает Глеб, с трудом переводя дыхание. Снежана удовлетворенно смотрит в зеркало, кивает:

– Мне тоже.

По большому счету я хочу водки и я хочу ебаться означают одно и то же. Иногда мне кажется: все, что я говорю, означает одно и то же - давай потанцуем, сделай мне массаж стоп, трахни меня в жопу, поставь мне этот си-ди. Водка, секс, танец, музыка, прикосновение рук, проникновение члена - я всего лишь пытаюсь найти резонанс пульсациям пустоты, бьющемуся крику, замирающему смеху. Вот уже который год я делаю попытку за попыткой, раз за разом, рюмка за рюмкой, мужчина за мужчиной, песня за песней.

Я люблю их всех. Все песни, которым я подпевала, саундтреки фильмов, под которые занималась любовью, мужчин, которых целовала и которым говорила мне самой непонятные слова. Не их вина, что каждый раз я терплю неудачу, - но с каждой новой попыткой мне кажется: я плету сеть, связываю их воедино - мужчин, фильмы, песни. Мне кажется: когда-нибудь эта сетка окажется достаточно прочной, и я лягу в нее, убаюканная ритмом множества совокуплений, умиротворенная звуками множества песен, лягу и успокоюсь, покачиваясь, словно младенец в люльке под звуки колыбельной.