Но больше всего она дивилась Билли – и впрямь козел, Билли Козел, подумала она, и с этой поры мысленно только так и именовала его. Видимо, он действительно был хорошим любовником, потому что Пенни и впрямь выглядела вполне удовлетворенной. Странно, думала Роз. Отчим и секс никак не ассоциировались в ее голове. Они с матерью и спали-то в разных спальнях, а вот когда был жив ее отец, он с мамой спал в огромной двухспальной кровати. Воскресные утра были особенно памятны Роз, так как в этот день ей и брату разрешалось залезать в кровать родителей, где им доставались лакомые кусочки от их завтрака и читались забавные истории.

С отцом, который умел веселиться от души, ей было хорошо и весело. Роз всегда была гораздо ближе к нему, чем к матери, она буквально купалась в неизменной его любви и одобрении. Она могла влететь к нему, когда он одевался, и он подхватывал ее на руки и начинал вертеть; мать же, быстро отстраняясь, всякий раз говорила: «Нет, Розалинда, ты помнешь мамино платье», или «Мама приводит в порядок свое лицо, иди, доченька, поиграй где-нибудь в другом месте», или «Не трогай мамины волосы, милая, прическу испортишь».

Мама всех называла «милая» или «милый». Папа же всегда называл маму «любимая». И он часто обнимал и целовал ее, и она тоже обнимала и целовала его. Роз никогда не видела, чтобы это делал Билли. И тем не менее произвели же они на свет Диану и Дэвида! Роз снова представила себе дикую нартину совокупления Билли и Пенни и попыталась приставить к пышнотелой ее «подруге» прелестное холодное лицо и изящное тонкое тело матери, но обнаружила, что не в состоянии этого сделать. Господи, нет... эта испарина, эта горячечная поспешность были совсем чужды ей. Никто, никогда не видел ее распаленной, тем более потной! Кого угодно, но только не маму! Невозмутимость – вот девиз ее жизни. Во всяком случае, один из основных ее девизов. Другой – всегда и во всем быть леди. Неужели же, учитывая сказанное, моя мать пошла бы со своим мужем в садовую беседку, чтобы совокупиться с ним при свете звезд. Да ни за что на свете! Во-первых, это может испортить ее платье, не говоря уже о прическе...

Она загасила сигарету, встала с постели, пошла в туалет и спустила окурок в унитаз, затем открыла окно, чтобы разогнать дым. Не потому, что кто-либо станет читать мне нотации, криво ухмыльнулась сама себе Роз, но, видимо, очень трудно избавиться от въевшейся привычки.

Господи, ломала себе голову Роз, устраиваясь поудобнее в постели, почему все, о чем бы ни подумала сегодня, связано с сексом? А потому, ответила она сама себе, что сидела она в первом ряду на решающей встрече национального чемпионата. Скольким еще людям дано наблюдать за другими, занимающимися сексом, – любовью это, конечно, никак не назовешь, потому что любовью здесь и не пахло. Эти двое спаривались, как дикие звери, – в их-то возрасте! Ему уже далеко за пятьдесят, а ей уже никогда не будет сорок – ну хорошо, ей-то уже не будет, а другим-то будет! Кому из семнадцатилетних девственниц удается получить столь выразительную иллюстрацию того, что происходит с мужчиной и женщиной, когда они полностью захвачены половым инстинктом?

Этот вопрос неожиданно привел ее к мысли о личном помощнике матери. Джеймз Латтрелл-Ли являл собой именно тот тип мужчины, который более всего подходил матери: кто, беспредельно восхищаясь ею, никогда не позволил бы себе даже пальцем прикоснуться к ней. Интересно, влюблен ли он в свою хозяйку? Роз была уверена, что нет. Когда он расточал ей похвалы, он делал это как знаток, расхваливающий произведение искусства. Чем фактически, подумала Роз, она и является. С ним мама чувствует себя в полной безопасности. Не боится, что он набросится на нее или поведет себя с ней развязно. Они могут в темноте просидеть рядышком в течение целого театрального действия, и он не позволит себе даже ненароком притронуться к ней, не говоря уже о том, чтобы взять ее руку в свою.

– Дорогая моя! Сколько лет, сколько зим! Как поживаешь?

Ливи оторвалась от разглядывания этикеток на заграничных банках с сельдью – Билли, как всегда, желал только самые лучшие сорта, – и взгляд ее уперся в тощую – по последней моде – фигуру женщины, с которой они когда-то вместе учились в одной школе.

– Привет, Маффи. А тебя что в такую рань привело в «Забар»?

– Рань – это точно. С ума можно сойти! Ну а где же еще, скажи мне, можно купить этот восхитительный швейцарский горный мед? А для Хью завтрак не завтрак, если он не помажет им свой жареный хлеб! Стоило мне один раз доверить кому-то другому купить мед, так мне принесли какую-то дрянь из Калифорнии или еще откуда-то, вот и приходится идти самой покупать этот мед.

На лице Маффи заиграла кошачья ухмылочка. Ливи приготовилась к удару острых ноготков.

– Ищешь что-нибудь особенное, чтобы потрафить Билли?

И ты туда же, с отвращением подумала Ливи. Хотя более отвратительной дамочки днем с огнем не сыскать. Бедра, что летающие крепости, а из жил на шее теннисные ракетки можно делать. Но ты из рода Хэдфилдов. И Билли никак не мог допустить, чтобы такое имя не числилось в списке его сексуальных побед. Потому и позарился на тебя.

– Нет, обыкновенную соленую селедку, – вслух сказала она. – Но, правда, определенного сорта.

– Оно и понятно, что он обожает селедку, не правда ли? В том смысле, что он, можно сказать, с самого детства привык к ней. – И провела завершающий удар: – Лично я так даже в рот ее не брала.

Маффи саркастически оглядела Ливи с головы до ног. Даже в десять утра та, как обычно, элегантно и изысканно одета. Хотя платье на ней, прямое и узкое, как стрела, приглушенно-серого цвета, по виду более подходило для монашенки, с белым крахмальным воротничком и такими же манжетами, правда, явно от великолепного мастера: Баленсьяго, вероятнее всего! Платью этому было ровно восемь лет, но выглядело оно, как и все вещи, которые носила Ливи, словно новенькое, так как за ним доглядывала специальная прислуга, ничем другим больше не занимавшаяся. Глаза Маффи жадно вспыхнули при виде перекинутой через плечо Ливи хозяйственной сумки из тускло поблескивавшей кожи аллигатора, точно подходившей по цвету к ее обычным уличным туфлям на низком каблуке.