— Вот бы и мне такие «Стальные Кулаки»! — Он вернул штырь Шрргниену.

— Это очень опасная операция, — возразил Орик. — На неё решаются очень немногие кнурлане. Можно запросто лишиться способности руками управлять, если тебе неудачно отверстия просверлят. — Он показал Эрагону свой мощный кулак. — У нас-то кости потолще, чем у людей, и то мы их трогать опасаемся. А у вас Аскудгамлн может вообще не прижиться.

— Ладно, я твои слова запомню, — сказал Эрагон, но ему по-прежнему весьма заманчивой казалась возможность драться с помощью таких «стальных кулаков», которые, наверное, способны даже латы ургалов пробить. Да, это было бы замечательно!

После ужина Эрагон сразу ушёл в свою палатку. При свете костра он видел сквозь ткань палатки силуэт Сапфиры, казавшийся вырезанным из чёрной бумаги. Дракониха устроилась прямо под стеной его временного убежища.

Эрагон сидел, закутавшись в одеяла и поджав под себя ноги, и тупо смотрел перед собой — спать ему ещё не хотелось. Мысли сами собой тут же повернули к родным местам. «Как там Роран, — думал он, — и Хорст? И все остальные жители Карвахолла? Интересно, в долине уже начали сев?» Печаль и тоска по дому терзали душу Эрагона.

Он вытащил из заплечного мешка деревянную плошку, до краёв наполнил её водой из бурдюка и, сосредоточившись на образе Рорана, прошептал: «Драумр копа!»

Как всегда, вода сперва почернела, потом засверкала, как стекло, и на поверхности её появилось изображение — Роран, сидящий в полном одиночестве в какой-то комнате, освещённой одинокой свечой. Эрагон сразу узнал эту комнату в доме Хорста и догадался, что Роран, оставив работу на мельнице в Теринсфорде, вернулся в Карвахолл. Сейчас его брат сидел, чуть согнувшись, опершись локтями о колени и опустив подбородок на сцепленные перед собой пальцы. Он неотрывно смотрел куда-то в стену с таким выражением лица, которое Эрагон очень хорошо знал: Роран явно пытался решить какую-то сложную задачу. Впрочем, выглядел он неплохо, хоть и казался несколько усталым, и Эрагон, успокоившись, позволил магическим чарам развеяться. Изображение исчезло, и вода в плошке опять стала прозрачной.

Эрагон вылил воду, лёг, натянув одеяла до самого подбородка, и закрыл глаза. Вскоре он почувствовал, как его окутывает та тёплая пелена, что отделяет бодрствование от сна и делает реальную действительность зыбкой и неопределённой, а мысль, напротив, высвобождает, выпускает на волю из сковывавших её пределов сознания и условностей, и тогда все на свете начинает казаться возможным.

Сон все же сморил Эрагона. Спал он крепко, хотя и недолго, ибо ему приснился странно яркий и тревожный сон, после которого он, вздрогнув, проснулся.

Над ним расстилались страшные небеса, чёрные от дыма пожарищ. И в этой черно-красной мгле высоко-высоко над землёй, куда не долетали стрелы, мелькавшие в воздухе, парили вороны и орлы. А внизу шла великая битва, и какой-то воин лежал на истоптанной множеством ног земле в помятом шлеме, в окровавленной кольчуге. Но лица его видно не было: оно скрывалось под вскинутой в каком-то странном жесте и навеки застывшей рукой.

Затем перед Эрагоном мелькнула ещё чья-то рука в латной перчатке. Эта рука заслонила от него все остальное, и он увидел, как сжались в кулак стальные пальцы, и невидимый воин в латах ткнул указательным пальцем в лежащего на земле человека — видимо, своего поверженного врага, — и в этом жесте была неумолимость и жестокость самой Судьбы.

Видение это все ещё стояло перед глазами Эрагона, когда он выполз из палатки и пошёл искать Сапфиру. Он обнаружил её недалеко от лагеря, дракониха завтракала, доедая чью-то покрытую шерстью тушу. Эрагон рассказал ей о своём сне, и она сразу перестала рвать свою добычу, словно вдруг забыв о ней. Потом все же проглотила тот кусок, который уже держала в зубах, и сказала:

«Когда тебе в последний раз снилось что-то подобное, твой сон оказался пророческим. Но неужели в Алагейзии могла начаться война?»'

Эрагон в отчаянии отшвырнул ногой валявшуюся на земле ветку и воскликнул:

«Откуда же мне знать! Бром говорил, что можно вызывать лишь образы тех людей, мест и вещей, что ты уже видел когда-то. Но я совершенно точно никогда не бывал в том месте, которое мне приснилось! Да и Арью, когда она мне впервые приснилась в Тирме, я до того ни разу не видел…»

«Может быть, Тогира Иконока сможет объяснить это?» — предположила Сапфира.

Эрагон кивнул.

Вскоре встали и все остальные и стали готовиться к дальнейшему пути. Гномы, похоже, повеселели и успокоились, оказавшись на приличном расстоянии от Тарнага. Когда они, отталкиваясь шестами, вновь двинулись по течению Аз Рагни, Экксвар, правивший тем плотом, где был Сноуфайр, запел хрипловатым басом:

Вниз по стремительной Мер-Уош, Что кровью рождена великой Килф, Мы на плотах своих плывём Навстречу Дому, очагу и славе.

Под небом, где орланы белохвостые парят, И сквозь леса, где великаны-волки правят, Плывём мы на плотах кроваво-красных Навстречу золоту, железу и алмазам.

Крепка моя рука — в ней молот мой тяжёлый; И оберег заветный хранит меня с тех пор, Когда, покинув Дом родных мне кнурлан, Отправился я в дальнюю пустыню…

Вскоре песню подхватили и другие гномы, добавляя к ней все новые и новые куплеты. Пели они на своём языке, и под негромкое гудение их голосов Эрагон осторожно пробрался на нос плота, где, скрестив ноги и глядя вдаль, сидела Арья.