Небо покрылось тучами, вставал туман, было тяжело дышать. Я устал и присел на один из валунов, потом встал, чтобы идти дальше, и вдруг увидел человека. Он стоял на такой же высоте, что и я, и смотрел мне в лицо.

Незнакомец был в цветах Дома Скал, и я решил, что это гонец, поднявшийся за мной, но не желающий прерывать мои размышления. Я его окликнул, он не ответил, тогда я пошел к нему; он тоже двинулся мне навстречу, повторяя мои шаги, движения, жесты…

Когда между нами осталось нескольких шагов, я узнал в нем самого себя. Признаюсь, я испугался, но постарался этого не показать. Я протянул к своему двойнику руку, он сделал то же, я закричал, и эхо четырежды повторило мой крик. Меня охватил ужас, не понимая, что делаю, я выхватил шпагу. Призрак тоже обнажил клинок, и тут я увидел, что это не я, а Эгмонт. Он смотрел на меня, я на него… Не помню, сколько это длилось, потом мне в глаза ударил солнечный луч, показавшийся алым. На мгновенье я ослеп, а когда снова смог видеть, призрак исчез.

Голова у меня кружилась, я с трудом спустился со скалы, добрался до замка и потерял сознание прямо во дворе. На шестую ночь пришло известие о гибели Эгмонта. Он погиб в ту самую минуту, когда я его увидел. Он погиб, а я…

— А вы, к счастью, живы, — перебила Луиза, — и хватит об этом.

Стало тихо, Эйвон пережевывал давнишний бред, а ноги, окончательно замерзнув, готовились отвалиться. Добродетельная вдова без ног — это безобразие, и Луиза, наплевав на приличия, повлекла молчащего спутника вдоль скачущего ручья. Шагов через десять стало легче, и дама подняла лицо к кавалеру. Кавалер страдал то ли от несварения желудка, то ли от горьких воспоминаний, то ли от любви. Ну и пусть: хватит загонять петуха в курятник, пусть сам дорожку ищет.

Камень с мордами остался позади, и на том спасибо, плеск воды напоминал о ручейке в Кошоне. Весной Герард мастерил из щепок лодочки и водил малышню их пускать, а они с Селиной собирали примулы и гиацинты…

Сказал бы кто капитанше, что она станет бояться не только за детей и кэналлийца, но и за Катарину, а ведь боится! И за, с позволения сказать, жениха Айрис боится, и даже за дуру Мэтьюс с ее брюхатой дочкой, а вот Раканыша госпожа Арамона задушила бы своими руками. Жаль, руки коротковаты, только и остается, что кудахтать над девицами да искать дорожку к Савиньяку.

Над головой что-то захлопало: на щербатый валун плюхнулась ворона, выругалась и тут же сорвалась прочь.

— Весной здесь растут анемоны, — нашелся наконец Эйвон, — а ниже, вдоль ручья, распускаются незабудки.

Слава святой Октавии, о цветочках, а не о покойниках!

— В Рафиано, где я провела детские годы, — поддержала разговор Луиза, — растет трутный гриб. На пнях. А на полях — бобы. Кормовые. И еще спаржа. Ее едят.

— Это прекрасно, — не очень уверенно одобрил спаржу Эйвон и вернулся к местным прелестям. — Скальный ручей впадает в Надорское озеро. Сейчас оно замерзло, но летом его берега покрыты…

— Фиалками? — с готовность подсказала Луиза. — Ландышами? Колокольчиками? Ромашками?

— Ромашками, — признался Ларак. — А у воды расцветают ирисы… Сударыня, вы прекрасны… Я люблю вас, нет, не люблю, я вас боготворю!

Ну вот он и пробил, великий миг! Прекрасная Луиза в алом плаще возвышается над фамильным ручьем, а перед ней преклонил колени самый настоящий граф. Теперь никуда не денешься, придется скреплять. Поцелуем.

— Эйвон, — произнесла Луиза, кусая губы, а непрошеный то ли смех, то ли плач выгрызался наружу амбарной крысой, — не говорите так.

— Я знаю, что недостоин вас. — Дядя великого Эгмонта шумно вздохнул. — Я не могу ничего предложить в обмен на зажженный вами свет, озаривший мою убогую жизнь.

Тут не возразить: жизнь в Надоре и впрямь убогая, озаришь и не заметишь.

— Встаньте, сударь, — потребовала Луиза, переминаясь с ноги на ногу. Дернуло же ее не замотать лапы, хотя в меховых сапогах по скалам не попрыгаешь. Решено, когда в нее влюбится маркиз, пусть объясняется или летом, или у камина.

— Я готов оставаться здесь вечно, — лицо Ларака стало вдохновенным, — только б видеть вас, слышать вас голос, чувствовать ваше дыхание!

Еще немного, они тут навечно и останутся. Луиза с трудом сдержала рвущийся наружу чих.

— Граф, — заботливо проворковала она, — вы можете простудиться, давайте продолжим разговор в тепле. Мы могли бы спуститься к тракту.

Про трактир пока лучше не говорить, трактир — это низменно!

— Что значит болезнь и даже смерть в сравнении с вами, — начал Эйвон. Нет, так просто он не уйдет, остается одно.

Госпожа Арамона торопливо облизнула губы и облапила влюбленного, вынуждая встать. Именно так она заставляла перебравшего мужа доползти до кровати, а ведь останься старой девой, растерялась бы!

У поднятого с колен Эйвона пути к отступлению не оставалось. Он еще пытался что-то бормотать, но Луиза решительно пресекла разговоры, впившись в колючие усы.

Целовать Эйвон не умел, но от него пахло целебными травами, а не тинтой. А ты хотела «Черной крови» и шадди? Обойдешься!

— Сударыня, — Ларак сжал Луизу в объятиях, стало теплее, но не ногам, — я никогда не изменял жене… Никогда.

— Я тоже, — призналась женщина. Не изменяла, хотя сны были, сны, в которых она видела над собой синие глаза.