– Вот и Тюдзё. Как рано, ведь еще совсем темно… – донесся до него голос министра. Госпожа, очевидно, что-то ответила, но ее голоса юноша не расслышал, только услыхал, как засмеялся министр.

– Никогда, даже в ранней юности, вы не знали, что такое расставание на рассвете. Но сегодня, к сожалению, вам придется это наконец узнать.

Юноша с любопытством прислушивался. Ответов госпожи он не слышал, но шутливо-ласковый тон министра позволял судить о том, сколь прочен был этот союз.

Скоро Гэндзи собственноручно поднял решетку, и юноша почтительно отошел в сторону.

– Что же, обрадовалась вчера госпожа Оомия?

– О да! В последнее время она плачет по любому поводу, и мне ее искренне жаль.

– Увы, старой госпоже недолго осталось жить в этом мире, – улыбнувшись, замечает министр. – Надеюсь, вы сумеете позаботиться о ней. В последнее время министр Двора явно пренебрегает ею, и это не может не удручать ее. Министр всегда отличался решительностью и твердостью нрава, но я давно заметил, что выполнение своего сыновнего долга он склонен сводить к чисто внешней почтительности, которой, очевидно, пытается возместить недостаток подлинных чувств. Вместе с тем нельзя не признать его многочисленные достоинства. Он обнаруживает необыкновенные дарования, и боюсь, что наш жалкий век, приближающийся к концу, недостоин его великой учености. Можно сердиться на него, но следует помнить, что он куда совершеннее многих. Какой страшный ураган! Надеюсь, что о Государыне-супруге есть кому позаботиться? – И он вручает юноше письмо.

«Не испугал ли Вас шум ветра сегодня ночью? Разыгралась такая буря, что я почувствовал недомогание, от которого до сих пор не оправился. Потому-то я и позволил себя остаться в своих покоях». – Вот что было там написано.

Спустившись с галереи, Тюдзё направился к юго-западной части усадьбы и, пройдя через дверь на срединной галерее, вошел в покои Государыни.

В слабом свете занимавшегося утра изящная фигура юноши казалась особенно прекрасной. Остановившись у южной стены Восточного флигеля, он окинул взглядом покои. Две решетки оказались поднятыми, а поскольку еще только начинало светать, занавеси были подобраны кверху и в проемах виднелись фигуры сидящих дам.

Несколько молодых прислужниц вышли на галерею и стояли там, прислонившись к перилам. Неясный сумеречный свет сообщал особое очарование их фигурам, облаченным в разноцветные домашние платья хотя кто знает, что бы сказал юноша, увидев их вблизи.

Государыня изволила послать девочек-служанок в сад, велев им напоить росой сидящих в корзиночках цикад. Девочки были одеты в платья осенних тонов: бледно-лиловые, алые, темн. – и светло-пурпурные – и желто-зеленые кадзами. Небольшими стайками сновали они по саду с разноцветными корзиночками в руках, подбирали сломанные безжалостным ветром гвоздики и подносили их госпоже. Нельзя было оторвать глаз от их прелестных фигурок, мелькавших в утреннем тумане.

Ветер, дующий со стороны покоев, был напоен чудесным ароматом. «Неужели здесь даже астры-сион благоухают? Уж не оттого ли, что Государыня коснулась их рукавом?» – подумал юноша, и сердце его затрепетало. Не желая смущать прислуживающих госпоже дам, он тихонько покашлял, дабы оповестить о своем присутствии, и двинулся по направлению к дому. Прислужницы, не выказывая, впрочем, особого смущения, поспешили скрыться. Они привыкли к Тюдзё и не сторонились его, ведь, когда их госпожу отдали во Дворец, он был совсем еще ребенком и часто наведывался в ее покои. Передав Государыне послание министра, юноша задержался, чтобы поболтать с дамами, среди которых заметил своих давних приятельниц: госпожу Сайсё, госпожу Найси и других.

В покоях Государыни каждая мелочь носила на себе отпечаток тонкого вкуса, сразу было видно, что здесь живет высокая особа, и от невольно нахлынувших воспоминаний сердце юноши томительно сжалось.

Между тем в Южных покоях уже подняли решетки, и министр с супругой взирали на цветы, которых судьба так тревожила их прошлой ночью. Увы, где их былая красота7 Поблекшие и смятые, лежали они на земле. Остановившись у лестницы, Тюдзё передал министру ответ Государыни.

«Я чувствовала себя такой беспомощной прошлой ночью и так ждала, что Вы придете и защитите меня от ветра… И вот, только теперь утешилось мое сердце…»

– Так, Государыня всегда была слишком робкой. В такую ночь остаться с одними прислужницами… Разумеется, ее обидело мое невнимание.

И министр решил отправиться к ней немедля. Когда он поднимал занавеси, чтобы пройти во внутренние покои и переодеться там в носи, Тюдзё успел заметить, что из-за стоящего неподалеку невысокого занавеса выглядывают концы рукавов. «Это госпожа!» – подумал он, и сердце его так громко забилось, что он смутился и поспешил отвести глаза в сторону.

– Как хорош наш Тюдзё в этот утренний час! – устраиваясь перед зеркалом, сказал госпоже министр. – Совсем дитя, а взгляните, с каким достоинством держится Впрочем, вполне вероятно, что я просто «блуждаю во мраке» (3).

Его собственное лицо – в чем он имел возможность еще раз убедиться – было все так же прекрасно и казалось неподвластным времени. Озабоченно разглядывая себя в зеркале, министр сказал:

– Встречаясь с Государыней, я неизменно ощущаю ее превосходство. Сразу и не поймешь, что именно сообщает ей такую удивительную утонченность, но в каждом ее движении столько благородства, что невольно лишаешься покоя, осознав собственную ничтожность. Причем необычайная кротость и женственность соединяются в ней с редкой твердостью духа.