Шрифт:
Три года спустя мать лежала с мокрым полотенцем на голове, отец, небритый, мрачный, ходил из угла в угол, правда, уже не кричал как когда-то и не хлопал подтяжками. Саргылана была уже готова отказаться от своего решения, так ей стало жалко родителей! Но она всё-таки отправилась в Арылах. Уезжая, она чувствовала себя и несчастной и ужасно гордой — поступила по-своему!
Деревня Арылах стояла в окружении дремучих лесов, но в ней была настоящая десятилетка с интернатом, с отличными производственными мастерскими. Саргылану Тарасовну встретили радушно, обласкали. Учительница Майя Ивановна, одинокая молодая женщина, предложила ей уголок в своём домишке, а директор-старичок даже выразил готовность похлопотать «насчёт коровки» — не хочет ли Саргылана Тарасовна завести дойную буренушку, чтобы пить парное молоко по утрам? Саргылана едва не рассмеялась вслух. Коллеги то и дело предлагали ей свою помощь, что-то советовали, каждый чувствовал себя ветераном рядом с такой молоденькой.
И вот сегодня, через четыре часа, Саргылана Тарасовна даёт свой первый урок.
Через три с половиной…
— Ведь рано! — попыталась остановить её Майя Ивановна, когда Саргылана, едва клюнув раз-другой со сковороды, начала собираться. — В школе ещё ни души.
— Пойду я, Майя Ивановна…
— Ну иди, если не терпится.
Саргылана, празднично одетая, встала у двери.
— Так можно, Майя Ивановна?
Майя молча рассматривала девушку. Можно ли ей так выйти? Да хоть в рубище, юности всё к лицу! А Саргылана, наверно, и среди самых хорошеньких не затерялась бы: фигурка — тростиночка, глаза чудесные, загорелые девичьи ноги. Красивая, юная, какой ты уже никогда не будешь…
— Майя Ивановна, можно или нет?
— Можно… Ты красивая, Лана.
Она проводила девушку на крыльцо:
— Ну иди, будь умницей. Счастливого пути тебе.
Права оказалась Майя Ивановна — школа пустая, одна сторожиха баба Фекла шаркает войлочными туфлями по длинному коридору.
— Чего это ты, голубушка, чуть свет? Эрде… Иди спи ещё.
Бегом бежала, а тут на тебе — никого! Лана походила по гулкой учительской, почитала на стене объявления, начертанные аккуратным чертёжным почерком завуча, выглянула в окно. Крохотная девчушка с большим ранцем одиноко сидит на скамейке, болтает ножками. Хоть пойди да сядь рядом с ней.
Однако нет! Не только мы с тобой, малышка, оказались такими нетерпёхами! «Эх-хе-хе», — послышался за дверью знакомый хрипловатый голос с одышкой. Всеволод Николаевич Левин. Вошёл в учительскую, густой голос его загудел где-то под потолком, пустынная комната сразу наполнилась жизнью.
— А… Ланочка! Кэпсэ, коллега дорогая! Так вот какой бывает самая ранняя пташка! Прекрасный экземпляр пернатых, хо-хо… С добрым утром, коллега, с добрым утром! С первым сентября вас, Саргылана Тарасовна!
— Спасибо, Всеволод Николаевич! Вас тоже.
— Совсем молодая и так рано подымаетесь! Вы убиваете на корню мою стройную теорию. Всего десять минут назад я излагал её одному лежебоке…
— Вообще-то я спать люблю… — призналась Саргылана, смущаясь неизвестно отчего. — Только вот сегодня…
— Это бывает. Сегодня уж поволнуйтесь, дорогая, деваться вам некуда. Честно сказать, Саргылана Тарасовна, я вот свой сороковой год в школе начинаю, а всё равно волнуюсь. Да-да, представьте себе… Совсем как артист Качалов, — старик усмехнулся. — Тот тоже до самой смерти перед выходом на сцену дрожал ужасно. И артистам, и учителям так уж положено — к людям идём…
Саргылана кивала в согласие, понимая лишь одно: остаются считанные минуты!
Учительская постепенно заполнялась, к девушке то и дело обращались с вопросами, кто-то громко хохотал у самого её уха. Аласов — как и она, новенький в этой школе учитель — что-то назидательно сказал ей. Она бессмысленно поглядела на этого Аласова, на его странные брови, загнутые рожками…
Рядами вдоль коридора стояли ученики на торжественной линейке: белые фартучки, красные галстуки, серьёзные ребячьи лица. В торжественной тишине внесли тяжёлое школьное знамя. Саргылану подмывало самой сказать что-нибудь жаркое, сердечное: «Дорогие мои, если бы знали, как я вас люблю!» Сейчас прозвенит звонок. Сейчас, сейчас… Есть такие стихи: «Трелью медного звонка отзвенела наша юность». Так оно и бывает у людей: кончились школьные годы, и всё дальше, всё тише этот звонок. Для неё же он не отзвенит никогда. Переменки, каникулы летом, всё, о чём благодарно вспоминают люди и жалеют, как о невозвратном, — все остаётся с нею. Трелью медного звонка… Вот уже пошли ребята по классам. Уже захлопали крышки парт. Трелью медного звонка…
— Саргылана Тарасовна, прошу вас, — сказал кто-то, и мурашки побежали у неё по коже.
Завуч Тимир Иванович осторожно берёт её под локоток, чуть-чуть подталкивает к двери. И она понимает — всё!
Она впереди, завуч за нею, они подходят к двери, на которой крупно выведено 7 «Б». Невероятный шум…
— Надо идти, Саргылана Тарасовна.
И она решительно открывает дверь на себя.
В добрый путь, Саргылана Тарасовна!
III. Родное
На стене тикали древние ходики с амбарным замком вместо гири. Эти ходики Аласову помнились ещё с тех времён, когда он бегал по школе мальчишкой. Вот таким же, как те. Он выглянул в окно: школьный двор был полон детворы, стёкла позвякивали от их голосов.
Аласов разложил на директорском столе планы, любезно приготовленные для него Тимиром Ивановичем, попытался вникнуть в бумаги, но вскоре поймал себя на том, что только водит глазами по строчкам.
Снова он в той же школе. Самая памятная пора в жизни связана с этими стенами, с этим крепко вытоптанным двором, со старой лиственницей, на которую лазил мальчишкой, — кажется, и сейчас ещё ощущаешь, какая шершавая на ней кора.