Тут во дворе раздался такой оглушительный взрыв, что стол с посудой подскочил вверх и свет замигал в лампочке. Но на это отец прореагировал совершенно спокойно.

– Опять этот идиот взорвался, – сказал он и высунулся в окно.

Там сосед Акрам слепо выскочил из своей веранды сквозь бело-желтые клубы дыма. Ступая по осколкам стекол, выбитых взрывом, он двумя руками держал опаленное лицо.

– Акрам! – сказал ему отец. – Я тебе сколько раз говорил! Я тебе восемь раз… Нет, я тебе уже девять раз говорил: что тебе, кроме сжатого воздуха, больше с работы украсть нечего?

«Антисемитизм для русских, да и вообще для всех народов, – это как вонь для скунсов. Всегда, когда скунсу грозит опасность, он поднимает хвост и выпускает зловоние, так и антисемитизм. Вспомните – еврейские погромы 1905 и 1916 годов – они были как раз накануне мировой войны и катастрофы русской революции. А погромы в Германии?…»

Рыжий мужчина с голубыми глазами левита стоял позади Нели Рубинчик и держал в ногах несколько гигантских дерматиновых папок, раздутых от холстов.

– Все думают, – продолжал он, – что эта Империя вечна, что если у нее атомное оружие и черт знает сколько танков, то она несокрушима. Но раз она начала вонять антисемитизмом – все, она накануне гибели…

Его собеседником был известный иллюстратор Достоевского, Толстого и всех остальных русских классиков Григорий Израилевич Буини, который привез сюда, в Новодевичий монастырь, целую машину чемоданов с рисунками, офортами и картинами. И еще человек тридцать молодых и пожилых художников и художниц с гигантским количеством картин, а также двадцать музыкантов со скрипками, флейтами и виолончелями и дюжина людей с портфелями, набитыми семейными реликвиями – старинными шкатулками, статуэтками подсвечниками и вазами, – стояли тут, на каменном подворье Новодевичьего монастыря. В краснокирпичном флигеле монастырского собора, ныне Музея древнерусского зодчества, два раза в неделю – по средам и пятницам – комиссия Министерства культуры СССР определяла стоимость вывозимых евреями предметов искусства и назначала пошлину за этот вывоз.

Неля приехала сюда с дочкиной скрипкой. Без разрешения Министерства культуры ни один музыкальный инструмент, даже детскую скрипку-четвертушку, из Империи вывозить не разрешалось, и к десяти утра все в этой очереди уже перезнакомились и отвозмущались этими фашистскими порядками. Художники, которых власти травили, называли бездарностями, мазилами, абстракционистами и чьи работы никогда не пускали на легальные выставки и давили бульдозерами на выставках нелегальных, – эти самые художники вдруг здесь, за пару дней до эмиграции, узнавали, что их картины, оказывается, являются национальным достоянием страны и поэтому они, авторы, должны за вывоз этих картин уплатить государству тысячи рублей. И такие же суммы, то есть полную стоимость, нужно было платить за музыкальные инструменты, старинное серебро, вазы, статуэтки.

– Нет, вы только подумайте! Я купила эту вазу в магазине, заплатила триста рублей и думала, что она моя. А оказывается – нет! Я не хозяйка ни своей вазы, ни даже своих подсвечников! То есть, пока вы тут живете и работаете на них, они вам разрешают пользоваться вашими вещами, а когда вы уезжаете, то все ваши вещи – это их собственность! Даже рисунки моего трехлетнего сына я должна у них выкупать! Я не знаю – было такое при рабском строе?

– А вы не находите иронии в том, что мы, жиды, привезли свои картины на оценку в православный храм?

– Слушайте, в прошлую среду они мне сказали, что каждая моя картина стоит тысячу рублей! Я им сказал: знаете что? Возьмите их у меня по пятьсот! Даже по триста!…

– А вы слышали, что сделал Эрнст Неизвестный? Он поставил ультиматум: или они выпустят его скульптуры без всякой пошлины, или он позовет в свою мастерскую иностранных корреспондентов и на их глазах разобьет свои скульптуры кувалдой!…

– Пять лет назад мы выступали в Пензенской области, в глухой деревне. За всю историю этой деревни мы были там первые артисты. И колхозников это так растрогало, что они решили нам что-нибудь подарить на память. Но там такая нищета, Господи! Так они повели нас в какой-то сарай, где навалом лежало всякое старье – прялки, самовары, старые косилки. И мы выбрали себе два самовара, которые еще не проржавели. Мы могли взять и десять – они нам дарили хоть все. Но мы взяли только два. Так теперь я должна платить за то, что спасла эти самовары! А? Что вы на это скажете?

Но к десяти часам все эти возмущенные речи уже истаяли в монастырской тишине, очередь разбилась на мелкие группы, объединяясь только при появлении каждого выходящего из комиссии, которого засыпали вопросами «Что пропустили?» и «Какая пошлина?». Допросив очередную жертву этой комиссии, очередь снова возмущенно бурлила минут пять – десять, а затем возвращалась в свое прежнее состояние томительного ожидания. Какой-то толстяк в джинсах и с виолончелью, прикрыв глаза и шевеля губами, зубрил английские неправильные глаголы, но поминутно подглядывал в таблицу-шпаргалку. Влюбленная пара впереди Нели ела бутерброды с красной икрой, а позади Нели рыжий художник с голубыми глазами продолжал негромко беседовать со знаменитым импозантным Буини. Показывая на вереницу картин, офортов и рисунков, прислоненных к стене храма, он говорил: