– Это ему даром не пройдет… это не пройдет ему даром, – приговаривал пунцовый от гнева Бальбуэна.

Случайные прохожие, оказавшиеся рядом со входом в кабаре, смотрели на очередь с удивлением. Хуан Молина чувствовал себя чем-то вроде диковинного животного в зоологическом саду. Хотя уж он-то давал меньше всего поводов для любопытства: парень позади Молимы вырядился, например, в костюм какого-то маскарадного гаучо, следующий оделся под Валентино, как его представляют в Авельянеде [42] . Молине стало как-то стыдно за окружающих его людей, когда он обнаружил, что очередь просто переполнена карикатурными гарделями. Еще здесь было немало цирковых силачей, возвышавшихся на две головы над прочими претендентами.

– Я заставлю их со мной считаться, – не унимался коммерческий агент.

Не успел швейцар приоткрыть одну из створок двери, очередь превратилась в толкотню; правда, эмоции туг же пришлось поубавить, потому что строгий голос произнес:

– Или вы будете входить по одному, или вообще никто не войдет. – Угроза принадлежала тому же стражу ворот.

Теперь вся эта карнавальная компания вела себя как стадо кротких овечек; очередь медленно продвигалась вперед.

Хуана Молину ждало новое потрясение: он увидел, что мечта его детства, «Рояль-Пигаль» выглядит изнутри даже более пышно, чем он мог себе представить. Весь главный зал был покрыт красным ковром. Освещение a giorno {5} позволяло разглядеть леса под самым потолком – по этим узким доскам разгуливали ассистенты и рабочие сцены. Очередь двигалась вверх по лестнице на второй этаж, к театру «Рояль». Этот зал был маленький, но обставленный с восточной роскошью. Зеркала занимали почти всю поверхность стен, в дальнем углу возвышался помост для оркестра. Продвижением очереди управлял человек патологической худобы, женоподобный и весь какой-то дерганый, а навстречу претендентам то и дело попадались хористки – то ли спешащие на репетицию, то ли уже отыгравшие свой номер, – в ажурных чулках, с талиями в немилосердных тисках корсетов, в каких-то лифах, вздымавших их бюсты на невероятную высоту. Полуголые девицы сновали взад-вперед с естественностью служащих, спешащих в свою контору. Молина уже перестал ориентироваться в лабиринте коридоров, костюмерных и гримерок, когда погонщик будущих знаменитостей отдал приказ остановиться и разделил свое стадо на несколько групп:

– Кто на кетч – сюда.

Шкафообразные силачи отделились от общей массы и заняли широкий помост в глубине зала.

– Девочки – сюда.

Теперь из очереди вышли женщины; все они скрылись за одной из дверей, где, по-видимому, находилась контора.

– Певички – отправляйтесь за мной.

Всех, кто остался, – и Хуана Молину вместе с ними – отправили в угол, так что борцы оказались почти над головами музыкантов.

– Сохраняйте спокойствие, – посоветовал Бальбуэна, – сейчас мы отправимся прямо к Марио. Подождите здесь, я ненадолго, – добавил он и растворился в толпе.

Музыкантов, включая всех гаучо, валентино и гарделей, набралось человек пятнадцать. Напротив них за столом расположилось некое подобие жюри – трое судей в прескверном расположении духа.

– Давайте первого, – командует председатель трибунала.

Первый исполнитель стремился быть похожим на гаучо, но гардероб его состоял из предметов весьма разнородных: широкие штаны наездника заправлены в сапоги, в каких ходят пожарные, а шею украшает платок, по всей вероятности, украденный из маминого шкафа. Артист браво берет первые аккорды «Задиры»:

Достаточно. Жюри воспринимает выбор именно этого танго как попытку запугивания. С другой стороны, если использовать специальную терминологию, таким пением только собак пугать.

– Спасибо, следующий, – оглашает жестокий приговор жюри.

В это же время на помосте начинают выступать борцы.

Здоровенные мужики ревут по-медвежьи, а потом, когда они валятся на дощатый настил, кажется, что рушатся дома. Испытание состоит в том, чтобы уложить чемпиона по греко-римской борьбе, знаменитого Волнореза Тонге. Внизу уже отпели свое четверо гарделей и двое валентино; все приговорены к незамедлительному выдворению. С помоста оркестрантов начали доноситься душераздирающие вопли скрипок и виолончелей – там приступили к настройке. В общем, шум стоял оглушительный. Хуан Молина находился здесь в качестве зрителя: он все ждал, что вот-вот появится его импресарио и укажет ему дорогу в кабинет Ломбарда. Зеленый юнец, стоявший в очереди перед ним, только что исполнил «Курю в ожидании». Этот спел на самом деле хорошо. Члены жюри переглянулись между собой, кивнули, и претендент, счастливый тем, что его выбрали, отошел в сторонку. Молина дружелюбно взглянул на юнца, передавая свои безмолвные поздравления. Однако счастливец ответил ему испепеляющим взглядом соперника, который не остановится ни перед чем. С помоста, где состязались силачи, спускались те, кого так невежливо выпроводил Волнорез Тонге. Борцы не соглашались признавать свое поражение с кротостью неудачливых певцов: они яростно спорили с судьями, и если проигравших не удавалось убедить словами, то приходилось прибегать и к грубой силе. Эту опасную работу выполняли четыре гориллы в борцовских трико. В этот самый момент судьи вызывают Молину. Юноша улыбается и начинает объяснять, что он вообще-то дожидается здесь своего коммерческого агента, у которого назначена встреча с Марио Ломбардом. Судьи приветствуют удачную шутку громким хохотом. Да, вот уж отмочил так отмочил! А вызвать симпатию у такого жюри – дело немалое. Когда до Хуана Молины доходит, что это и есть «частное» прослушивание, которого добился его агент, он делает шаг вперед, расчехляет гитару и готовится выдать лучшее, на что только способен. Молина собирался петь «Глаза ее закрылись навсегда», однако он слышал, как незадачливые гардели до него делали ставку – само собой разумеется – на репертуар Певчего Дрозда, и теперь принимает решение круто переменить курс, чтобы не скатиться на пародию. И вот, повинуясь велению обстоятельств, юноша выбирает «Приговор» обожаемого им Селедонио Флореса. Сквозь шум падения тяжелых тел, сквозь рык борцов и немыслимые взвизги инструментов оркестра голос Молины прорубается, как мачете [43] сквозь заросли. Словно бы на «Рояль-Пигаль» вдруг упало гробовое молчание. Члены жюри впервые поднимают глаза на исполнителя.

В голосе Молины есть какой-то магнетизм, невозможно не поддаться его воздействию. Некоторые из претендентов, стоящие в очереди следом за Молиной, поворачиваются и уходят, признавая свое поражение; другие же остаются, просто чтобы его послушать.

Парень, который уже прошел отбор, скрежещет зубами от ярости. Может показаться, что в словах этой песни нет ничего особенного, но голос Молины превращает их в откровение, от которого хочется плакать.

Каждый раз, когда Молина произносит «господин судья», членам жюри начинает казаться, что они в чем-то виноваты, и каждому из них становится невыносимо стыдно. На глаза наворачивается пелена, и в конце концов все трое чувствуют себя ужасными злодеями.

Песня заканчивается; в тишине еще слышна вибрация шестой струны. Несколько мгновений спустя трое судей, оставшиеся претенденты, побежденные силачи и даже соперник, которому так ненадолго улыбнулось счастье, – все разражаются восторженными аплодисментами.

Жюри остается только огласить свое решение.

Именно в этот момент на месте событий объявляется негодующий Бальбуэна – номер Молины он пропустил. Художественный руководитель прорывается сквозь толпу, не переставая вопить: