– Надо работать, Ефим Карповиш. Все работают.

– Дело.

– Но я нишего не умею.

– Так уж и ничего? Вы, Гертруда Иоганновна, артистка, работник культурного фронта. А у нас с культурой плохо. Большая нехватка кадров.

– Но я нишего не могу без цирк.

– Будет. Будет вам и белка, будет и свисток.

– Свисток?

– Это стихотворение Некрасова.

– Ага…

– В смысле, все будет. И цирк будет. А пока что и без цирка дел невпроворот. Вот я сейчас брякну Чечулину.

– Что есть "брякну"?

Мошкин провел рукой по желтому лицу.

– Вульгаризм. Не следим мы за культурой речи. Позвоню по телефону Чечулину, он вас возьмет в отдел.
– Мошкин снял трубку, набрал номер.
– Товарищ Чечулин. Здравствуйте. Мошкин, начальник горотдела милиции. Тут у меня в кабинете сидит артистка Лужина… Что?… Ну уж, если у меня, так непременно арестованная?… Лужина… Знаю, что не знаете. Я к вам ее подошлю, у нее ба-альшой опыт организационной работы. Она тут у нас заворачивала кое-каким искусством.
– Мошкин прикрыл трубку ладонью и подмигнул Гертруде Иоганновне.
– Да нет, она не здешняя. Из Москвы. Но вроде бы и здешняя… Рады будете? Так я ее подошлю к вам и договаривайтесь… Лады. До свиданья.
– Мошкин энергично положил трубку на рычаг.
– Согласовано. Пойдете к Чечулину, в отдел культуры. Помещается он в горсовете. Где была городская управа, - уточнил он.

– Хорошо. А что я буду делать?

– Как что? Культурой заправлять. Он человек хороший, но один в поле. А вы - артистка!

Гертруда Иоганновна распрощалась с Мошкиным и пошла в горсовет. Даже смутно не представляла она себе, что сможет делать в отделе культуры, но верила Мошкину. Мошкин зря не пошлет. А главное сейчас - работать!

Когда входила в здание горсовета, сердце невольно сжалось. Сколько раз она бывала здесь! Тогда у двери стояли немецкие автоматчики. И в вестибюле. Вот лестница. Сюда пускали только по пропускам Неужели это она подымалась по ней на третий этаж в кабинет доктора Доппеля? Улыбалась встречным офицерам? Подымала руку в фашистском приветствии?…

Она остановилась возле лестницы, внезапно напряглась, словно вот сейчас оттуда спустится Доппель, сияя улыбкой.

– Рад вас видеть, Гертруда! Вы кого-нибудь ищете?

Она так явственно услышала его голос, что невольно вздрогнула.

– Вы кого-нибудь ищете?
– спросил кто-то рядом не голосом Доппеля, но тоже знакомым.

Она обернулась. Перед ней стоял невзрачный лысый мужчина с повязкой на рукаве. В вестибюле горела одна лампочка и было темновато.

– Мне нужен отдел культуры.

– Фрау Копф… - сдавленным голосом прошептал мужчина и шарахнулся, словно увидел привидение.

И тут она узнала лысого, это же господин Рюшин из финансового отдела! Она удивилась, но не подала виду, в ней проснулась артистка. На какое-то мгновение она действительно стала фрау Копф, богатой и надменной владелицей гостиницы и ресторана.

– Здравствуйте, господин Рюшин, - произнесла она величественно.

Рюшин испуганно замахал руками, зашипел:

– Тс-с-с… Какой "господин"… Товарищ Рюшин… Вы… Вас же убили партизаны!…

Гертруда Иоганновна согнула руки в локтях, посмотрела по очереди сначала на одну, потом на другую.

– Что вы говорите? А я и не заметила! Тихо, бога ради, тихо!…

– Пошему?
– удивленно протянула она и спросила нарочно громко: - Так где, вы говорите, отдел культуры?
– Она небрежно расстегнула ватник, чтобы Рюшин увидел ее ордена.

И Рюшин увидел. Нижняя челюсть его отвисла, судорожным движением он достал из кармана носовой платок и вытер вспотевшую лысину.

– Я… Мне… Меня простили. Что я?… Мелкая сошка. Жить-то надо было!

– И другие жили.
– Гертруда Иоганновна посмотрела на него так, как смотрела, когда была хозяйкой гостиницы.
– Так где отдел культуры.

Рюшин сглотнул и молча махнул рукой.

Гертруда Иоганновна повернулась и спокойным шагом пошла по коридору, где стояла та же скамейка для посетителей напротив двери бывшего финансового отдела. Там теперь висела табличка: "Сектор доходов". И в самом конце коридора увидела дверь с табличкой: "Городской отдел культуры".

Она постучала.

– Прошу, - откликнулся за дверью густой красивый голос.

Она вошла.

Чечулин оказался маленьким старичком в черной засаленной ермолке, из-под которой на уши спускались седые, пожелтевшие от древности космы.

На щеках в темных, словно прорезанных морщинах, казалось, пробивается седая щетина, хотя старичок был тщательно выбрит, белые брови клочками нависали над маленькими, утонувшими в мешках глазами, цвет которых и определить-то было невозможно. Может, они были голубыми, может, зелеными или серыми. Теперь уж и не угадаешь! И весь он был сморщенным и древним, и ни белая накрахмаленная рубашка, ни полосатый галстук, завязанный тугим узлом, ни отутюженные брюки, ни бутылочного цвета вельветовая толстовка не могли скрыть его древности.