На другой день, 12-го числа, время также было хорошее; но утро было очень холодное, а ветхое наше платье, едва прикрывавшее наготу, не защищало от холода и ветра. В 10 часов утра прибыли на постоялый двор, принадлежащий одной сумасшедшей женщине, бывшей наложнице султана. Она поблизости имеет свой замок и земли. Узнав о прибытии нашем, прискакала вооруженная, как мужчина, и с открытым лицом, в пребогатейшем платье и, чуждая нежности, свойственной прекрасному полу, исполнена дерзости и жестокости, не дав отдохнуть и не накормив нас, велела выгнать из селения. Ага и прочие провожатые, не смея противоречить, принуждены были вести нас далее. По крайней мере, дорога была не скучна: все заняты были проклинанием этой женщины и от турок ей досталось.

Наконец, прибыли в приморский город Селиврию [110] . На пути до оного один турок, наевшийся опия, пристал к нам и в сумасшествии, подобно пьяному, делал большие забиячества как с нами, так и с товарищами своими. Никто из провожатых не мог его унять; одного покусившегося на то ударил он по голове ятаганом, просек скуфейку и шаль, а другого чуть не убил досмерти из пистолета – к счастию, не попал в него. Не знали, как отделаться от такого товарища. Наконец, решились связать его, выколотили по пятам палками и оставили больного на дороге.

Город сей также имеет приятный вид и многолюден.

Квартирой был нам сарай, кормили досыта.

14-го отправились в путь: дорога и день были прекраснейшие, повсюду представлялись обработанные поля и виноградные сады. Через шесть часов прибыли в селение, где дали нам позавтракать, и таким образом приготовили ввести в столицу. Мы весьма радовались скорому концу нашего несчастья. По крайней мере, избавимся, думали мы, от ежедневных побоев и беспрестанной опасности жизни.

Прибытие наше было уже известно в Стамбуле. У шлагбаума мы были встречены вновь присланными для конвоя янычарами [111] , а старые должны были сдать нас у ворот. Приняв нас, они, по обычаю, осмотрели наши карманы, и что осталось не взятого старыми, отнято было новыми, даже и платки с шеи не постыдились стащить, варвары.

Представьте теперь наше положение: в изорванном платье, босиком, на голове тряпки, обросшие бороды, бледные, сухощавые лица, неизвестность будущего… Народ по улицам дожидался нашего шествия; нас разделили попарно: к каждой паре приставили по четыре янычара и одного впереди адабаша, то есть сержанта.

Таким образом растянули линию, дабы уверить народ, что взято много, и даже старались разглашать, что взяли нас сопротивляющимися в Албании, которую хотели мы покорить.

Наконец, привели нас на двор к визирю и поставили попарно. Таким образом дожидались мы около часа. Двор и дом преогромные. Народу вокруг нас собралось множество; караульные наши стояли с дубинами и с ятаганами, а некоторые из чиновников и с плетьми: признаться, не без ужаса посматривали мы на них. Вдруг шум в толпе утихает, является на балконе визирь. Посмотрев на нас и не спрося ни слова, сделал он знак чубуком, и нас повели на приготовленные барказы для перевоза через залив мимо Перы и Галаты [112] .

Вскоре привезли нас на каторжный двор, называемый курень, или банья. Пройдя несколько ворот за караулом, дошли до последних; там заковали нас в железо попарно; но как я по жребию остался один в почетах, то принадлежащие двум кандалы должен был принять один.

Наконец, отворились и последние железные ворота; тюремщик, сосчитав нас, закричал: «гайда!», указывая на тюрьму. Боже мой! Какое зрелище представилось нам. Темнота, смрад, грязь, и по углам послышались стенания и вздохи. То были бедные русские больные и израненные. Немедленно бросились мы к ним с вопросами, откуда они и каким образом попали в адское сие место. Потом потужили вместе, порадовались и посмеялись…

На другой день меня сковали с донским казаком Ивановым, предобрым человеком, и в таком положении более месяца щеголяли мы с ним в железах. Наконец, узнавши, что мы офицеры, через разные посторонние доказательства, а не по одежде, ибо мы были в совершенном рубище и обросли бородами, турки заковали нас поодиночке.

Тюрьма представляет большое четыреугольное каменное здание. Оно выстроено нарочно для государственных преступников и разделено на два этажа, из коих верхний – род полатей, поддерживаемых столбами, с прибитыми к ним цепями, на кои сажают самых важных преступников, а прочие все до единого человека скованы попарно. В наше время преступников находилось до шестисот человек, да пленных русских, более из драгун, двести. Свет в тюрьму проходит из слуховых окошек и из дверей, а по стенам окошек нет. Против дверей отгорожен небольшой уголок для греческой церкви. Каждое воскресение для службы приходит греческий священник, которому строго воспрещено, впрочем, иметь какие-либо сношения с узниками. В другом углу в стене находятся два крана с водой для питья с двумя медными кувшинами на цепочке. Всего несноснее, что тут же немного в сторону отведено место для всякой нечистоты, которая не прежде как через неделю очищается: ужасное зловонье исходит из сего места.

Каждое утро, в 6 часов, узники ходили на работу в адмиралтейство, не снимая желез, кроме нас, офицеров, и ввечеру в 7 часов возвращались в тюрьму и получали по два небольших хлебца и кашицу из круп и воды. Тюремщики в это время считают число людей, потом еще выгоняют вон и опять пересчитывают и, наконец, запирают железные двери. Один из каторжных определен старшиною – смотреть за внутренним спокойствием; через каждые три часа к дверям подходит дозор человек из двадцати находящихся при тюремщике янычар, и, перестав бить в барабан, тюремщик спрашивает Кириаки (имя внутреннего старшины), хорошо ли все. Он отвечает: хорошо, и все закричат «ишалла». Всю ночь продолжают ходить кругом тюрьмы и бить в барабан; поутру пересчитывают вновь и выгоняют на работу.

Здесь также производится казнь над преступниками: им рубят головы и удавливают; накануне рокового дня заковывают их кругом. Некоторые остаются здесь в заключении вечно. В то время как бунт в Константинополе возгорелся против султана Селима [113] , мы были еще в тюрьме. Можно представить себе, в какой опасности мы тогда находились. Ожидали каждую минуту, что бунтовщики, восставшие против всего европейского, вломятся к нам в тюрьму и перерубят нас всех. Каждый выстрел, глухо отдававшийся в сводах нашей преисподней, казался нам предтечею нашей погибели; три дня не смыкали мы глаз от страха. Но бог помиловал – буря обошла нас и рушилась над визирем и вельможами: они были изрублены в куски и не могли спастись никоим образом.