Я очень устал. Силы стремительно покидали меня. Тело обмякло, руки плетьми повисли вдоль тела, а ноги подкосились — я не мог больше стоять. Земля под ногами вертляво покачнулась, но чьи-то руки поддержали меня. Бережно обняв, несколько человек синхронно подняли более неподвластное мне тело. Значит, не все погибли! Обессиленный, я не мог повернуть голову, чтобы увидеть моих добрых слуг, да у меня все равно не хватило бы сил поблагодарить их за заботу.

Потом. Все потом.

Я закрыл глаза и потерял сознание.

Я убил всех этих людей. Прервал их линии жизни. Еще вчера они дышали, болели и похрапывали во сне. Они ругали подчиненных, строили планы на отпуск, звонили родителям и волновались за своих детей, а теперь — они пыль. Даже хоронить нечего. Кто я теперь?…

Душегуб, душегуб, душегуб! Я уничтожил тела и вырвал души, отправив их прямиком в Ад. Они не любили меня, может быть, даже ненавидели, они писали обо мне глупости, но ведь никто из них не пытался лишить меня жизни! Да что там, их самые сильные уколы в мой адрес не сильно отличались от того, что каждый день все живущие — пока еще живущие на Земле — говорят друг о друге. Разве в зале были серийные убийцы, растлители малолетних и отравители? Нет, конечно нет. Собравшиеся — обычные люди, которых всего лишь объединяла нелюбовь ко мне и, как следствие, сомнения в адрес Даниила, но разве этого достаточно для такого финала?! Разве я ответил на ненависть смирением и прощением?! Разве была в моем сердце любовь?

Нет. Я ответил на комариные укусы ударом кувалды. Мне наступили на ногу, а я испепелил их всех. И ведь понимал, что у них нет ни малейшего шанса противостоять мне! Ни одного.

Я не подумал о семьях убитых, но причинил им стократную боль. Я даже не оставил тел, безутешным родственникам нечего будет положить в могилы! Конечно, уничтожены грешники, и им воздано по заслугам, но в чем провинились любящие их? Как объяснить им, что их папы и мамы, дяди и тети, сыновья и дочери должны были пасть от моей руки? Даже исчадие Ада Геббельс для своих крошек был замечательным, нежным и заботливым отцом! Они любили его, потому что любовь не подразумевает объективного анализа поступков. Чувства существуют вопреки логике. Мы любим, и наши эмоции высвечивают все то доброе, что иные не замечают. Любовь не слепа, а избирательна, что и роднит ее с ненавистью. Белое и черное. Многомерность человеческой души исчезает: любящий видит только вершины, ненавидящий — зияющие провалы. Оба неправы.

А кто я? Разве я был беспристрастен? Нет, я предвкушал этот день! Не раскаяния их я жаждал, а казни. Но разве я лучше тех, кого обратил в пыль? Нет.

Я палач, палач! Плачь не плачь, но я палач, палач, палач…

Я почувствовал, как Эльга прикоснулась губами к моему лбу, и услышал ее голос. Неявственно, как в очень старом кино. Звук был кристально чистым, пожалуй, чуть более резким, чем в реальной жизни, но тем не менее его звучание не раздражало меня:

— Он уже три дня горит. Не открывает глаза, не слышит нас, не ест, не пьет и только иногда вздрагивает.

— Рыдает? — поинтересовался другой, тоже знакомый мне голос.

— Не могу сказать, — ответила Эльга. — Если и плачет, то без слез.

— Ничего, все будет хорошо. Просто ему было очень тяжело и теперь надо отдохнуть.

— Он поправится?

— Владимир не болен, он сострадает. На его долю выпала ноша, непосильная для обычного человека, но он избран, и силы его безграничны, ибо исходят от мышцы пославшего его.

Я узнал его, узнал собеседника Эльги. Но, признаюсь, я никак не ожидал услышать такой текст от одного из моих мальчишек. Не открывая глаз, я произнес:

— Илюша, мой мальчик, скажи мне, что произошло?

— Владимир, — вздохнул Илья, — не мне судить. Я даже не знаю, с чего начать… Скажем так — произошло все!

— Я всегда знал, что ты слишком образован для специалиста по связям с общественностью, — попытался пошутить я. — Не можешь ты скрыть годы обучения в ешиве. Илья улыбнулся:

— Ну, годы — это преувеличение. Так, совсем чуть-чуть: два года здесь и полтора в Америке. Итак, ты спрашиваешь о том, что произошло. Будь любезен, уточни, с какого момента ты хочешь, чтобы я начал.

Я оценил тактичность Ильи. Конечно, мне не хотелось еще раз переживать расправу над грешниками. От одного намека на произошедшее мне вновь стало нехорошо. Сердце испуганным воробьем затрепыхалось в груди и рванулось к горлу. На лбу выступил холодный пот, и я почувствовал, что задыхаюсь — пытаюсь вдохнуть, а не могу. Панический страх вновь равнодушно накинул на меня свое липкое покрывало.

Стоп!

Что ты себе позволяешь, апостольская морда? Живо соберись, слизняк! Дыши медленно: вдох, пауза, выдох, пауза, вдох, пауза, выдох. Видишь, становится легче! Дыши! А теперь снова заставь себя вспомнить крики этих мерзких грешников, которых ты жалеешь больше, чем их жертв. Что? Опять накатывает ужас? Не раскисать! Дыши, дыши, приучай себя к этой боли, закаляй свою душу. Думаешь, что уже все позади? Не надейся, дружочек, это только начало. Изволь соответствовать высокому званию!

Внутренний монолог помог мне. Я открыл глаза и увидел, что нахожусь в нашей с Эльгой спальне. В комнате, кроме моей любимой и Ильи, были Никита и Табриз. Я попытался приподняться в кровати и неожиданно легко смог это сделать, ребята даже не успели мне помочь. Ожидаемой после болезни слабости не было вовсе. Более того, в теле ощущалась некая новая сила — понимаю, перешел на новый уровень качества. Забавно, ну прямо компьютерная игра — с выполненным заданием получаешь бонус!

— Ну вот что, — мотнув головой, сказал я, — расскажете все за чашкой чая. Брысь все из моей спальни! Приму душ и присоединюсь к вам. И не забудьте к чаю соорудить какой-нибудь еды!