–  Пистец, - сказал Шильцов, сверкая глазами. Он дошел до центральной площади. Навстречу ему ползла БМП Мухина.
– Все съепались. Какие они, однако, прыткие. Как кузнечики…

Быстроглазов нашептывал по радиостанции (голос сорвал вконец, вообще говорить не мог), требуя, чтобы бронегруппа вернулась на шоссе.

–  Пусть заткнется, - попросил Пичугу Шильцов.
– Я сам знаю, куда и когда мне надо возвращаться… А это кто?

–  Это бача, товарищ старший лейтенант…

В выбитом проеме стоял подросток лет тринадцати, босоногий, в обрезанных до колен брюках, в старом английском мундире с золочеными пуговицами, тонконогий, грязный до черноты. Шильцов скользнул по нему взглядом и на мгновение встретился с пронзительными, совершенно спокойными глазами.

–  Ладно, пошли назад, - сказал он сам себе.

БМП кружилась посреди площади, дробя гусеницами и растирая в пыль невысокую кладку колодца. Откуда-то доносился звон стекла - бойцы выбивали уцелевшие стекла в окнах. Под ногами трепыхались придавленные и подстреленные куры. На улицу вылетали рваные подушки; подожженные, они источали густой, с омерзительным запахом дым. Бача продолжал стоять в проеме и, казалось, с интересом наблюдал за шурави.

–  Эй, командор!
– негромко, почти беззвучно позвал он, и Шильцов тотчас оглянулся - он будто ждал, что его позовут.
– Командор! Я тебя в рот выепу! Понял?

БМП Мухина развернулась рядом с обвалившимся колодцем, приподняла тонкий ствол пушки, выстрелила осколочным снарядом по окнам двухэтажного дома; саманная крыша разлетелась в стороны, брызнули из окон стекла. Ниязов, ухватившись обеими руками за густую шерсть, затаскивал овцу в десантное отделение; перепуганное животное сопротивлялось, блеяло, бойцы подгоняли, пинали в мягкий зад ботинками. Рядом, за обваленным дувалом, разгорался стог сена. Бойцы, подзадоривая пламя, швыряли в огонь сорванные с веревок шторы и другие тряпки, найденные в домах.

Шильцов подошел к мальчику.

–  Храбрый, да?
– спросил он, опустив ладонь на бритую голову.

Бача смотрел на него снизу вверх.

–  Будущий душман? Подрастающее поколение? Где русских слов понахватался, воинствующий онанист?

–  Я тебя в рот выепу, - повторил бача.

–  А дотянешься, дегенерат?

–  Потом уши отрежу, - добавил мальчик.

–  Уйди, - попросил Шильцов, скрипнул зубами, несильно оттолкнул мальчика от себя и пошел по глубокому гусеничному следу. Ему вслед полетел камень, ударил между лопаток. Шильцов вернулся. На его щеках полыхал румянец, в глазах отражалось пламя горящего сена.

–  Не буди во мне зверя, говнюк!!
– едва сдерживаясь, крикнул он и толкнул мальчика сильнее, отчего тот попятился и стукнулся спиной о дувал.

–  Пидарас! Гандон!
– сказал бача.

Шильцов схватил худую шею, сдавил пальцы.

–  Я не могу бить детей, порочный волчонок… Но потерпи лет пять, тогда я тебя размажу по дувалу, а твои кишки намотаю твоей мамаше на шею.

Он сжимал пальцы, мальчик задыхался, на его глазах выступили слезы, но, силясь оторвать руку командира от своего горла, он все же выкрикнул:

–  Пидарас!

Шильцов взмахнул кулаком и ударил мальчишку по губам.

–  Заткнись, ссыкун!!

Бача сплюнул кровью и вцепился в приклад автомата, висящего у Шильцова на плече.

–  Пидар! Пидар!

Шильцов ударил еще раз, потом вогнал кулак под худые ребра.

–  Дикарь вонючий!!
– ревел он.
– Кусок душманского дерьма!! Отпрыск уродов!! Блоха!! Клоп!!

Бача согнулся пополам от боли и стал бодать бритой головой стену. Сбежались солдаты, стали оттаскивать Шильцова. Он орал, хрипел, рвался, он умирал от ненависти, он брызгал кровавой слюной, потом подбежал Мухин, втиснулся между Шильцовым и бачой.

–  Ты что?!!
– негодовал Мухин.
– Озверел?!! Ты озверел!!

–  Да, я озверел!!
– ревел Шильцов, вытягивая жилистую шею.
– Пошел на куй отсюда!! Все пошли вон!! Все!! Я озверел!! Я животное!!

–  Вали отсюда, придурок, пока жив!!
– накинулся кто-то на бачу. Посыпались пинки под тощий зад мальчика.

–  Тебя от водки переклинило!!
– на высокой ноте вещал Мухин и тряс Шильцова.
– Ты понял меня, тупица?

–  Я ничего не понял!! Ничего!! Пошел в жопу!!

–  Посмотри, шизик, во что ты превратился!!

–  Пидар!! Пидар!!
– вопил из-за дувала бача, размазывая слезы по грязным щекам.

–  Уходим! Парни, уходим!
– созывал бойцов перепуганный Пичуга.

За уходящей броней спешили последние солдаты, наспех закрепляли мины-растяжки на входе во дворы, подкладывали под подушки гранаты без чеки, устанавливали противопехотные «итальянки» у порогов в хижины и кидали горящие спички в последние уцелевшие стога. От пожарища тянуло нездоровым, тягостным теплом, какое выделяет гниющая субстанция, это было тепло лихорадящего тела, пылающей гнойной раны, и Герасимов в полусне пытался сорвать его с себя, вырваться на чистый холодный воздух; он дернул ногами, и одеяло съехало на пол; он схватился за воротник футболки, оттянул ее книзу, обнажая липкую вспаренную грудь - снять, соскоблить с себя эту гадость, выползти из этой трупной слизи! Он глубоко вздохнул, напрягся и… проснулся. Тотчас сел на кровати, опустив ноги на пол.