Нет уж, лучше подождать, пока знаменитостями станут ваши друзья. Тогда вы окажетесь причастными к популярности друзей в той мере, как вам надо: мешать жить будут им, а вы откусите от тортика чужой славы ровно столько, сколько вам понадобится.

О мертвых – хорошо или ничего. К великим писателям это не относится. Живые классики слишком часто суровы к своим покойным предшественникам (справедливости ради, надо заметить, что они и друг друга беспощадно несут по кочкам).

Ну что, например, было Толстому делить с Шекспиром? Первое место в литературном рейтинге всех времен и народов? Мелковато для Льва Николаевича. Тем более что, например, Чехова как мастера слова он охотно ставил выше себя. А вот Шекспира сильно не жаловал. Почему?

Добролюбов хвалил Достоевского за прогрессивную направленность творчества, считал его ценным журнальным работником, но упрекал за художественные просчеты, в том числе, такие, как слабость и недостоверность психологической прорисовки образов.

Набоков пренебрежительно отзывался не только о Шолохове как личности, но и о «Тихом Доне».

Особенно повезло Александру Сергеевичу. Писарев посвятил ему одну из своих самых блестящих, самых ехидных и самых несправедливых статей. Молодой Маяковский призывал сбросить Пушкина с корабля современности. Бродский крупнейшим поэтом «золотого века» считал не Пушкина, а Баратынского.

Твардовский не призывал сбросить с корабля современности самого Маяковского (время не поощряло резкие выражения), но при случае давал понять, что это было бы вполне уместно.

В чем тут дело? Почему так жестоки великие?

Причины разные.

Чтобы лодка поплыла, надо оттолкнуться от берега. Или, что то же самое, оттолкнуть от себя берег. Выдающиеся художники, пускаясь в плавание, отталкивают то, что было до них. И, чем крупнее талант, тем решительней отказ от ценностей предшественников. Причем, тут, как в уличной драке, действует парадоксальное правило: если ты один против троих, бей самого сильного. Предложи футуристы сбросить в набежавшую волну Плещеева или Надсона, кому они были бы интересны? А Пушкин идеальный оппонент на все времена.

Создатель новой традиции, расчищая для нее площадку, не может не рушить старое. Он и рушит. Потом осядет пыль, и выяснится, что обе башни стоят рядом и никак друг другу не мешают. Но ведь это будет потом.

Когда молодые футуристы гастролировали по югу России, им запрещали на концертах трогать царя, церковь и Пушкина. Уже одним этим простодушная цензура побуждала к агрессии против официально утвержденного классика.

Вообще, лучший способ обезопасить государственную систему от бунтаря – это поставить ему памятник. Именно так в свое время советская власть поступила с Достоевским, пышно и скучно отметив его юбилей. Конечно, тут же появился анекдот – мол, на новеньком постаменте надо написать золотом «Федору Михайловичу от благодарных бесов». Но в целом прием сработал, интерес к писателю упал и приобрел уныло—академический характер.

Нахальных новаторов, беспардонно распоряжающихся палубой пресловутого «корабля современности», часто обвиняют в посягательстве, надругательстве, кощунстве и даже осквернении могил. Но вредит ли классикам беспардонное обращение?

Не только не вредит – идет на пользу, да еще как! Знаменитая статья Писарева привлекла к русскому гению больше читателей, чем многочисленные дежурные панегирики. Тревога за всенародного кумира заставила снять с полок забытые тома – неужели хоть в чем—то прав этот талантливый питерский наглец?

«Из хора балалаечник» – так написал о Есенине Маяковский. «Поэт о пробках в Моссельпроме» – так написал о Маяковском Есенин. И эта поэтическая свара до сих пор привлекает к стихам обоих классиков множество людей, вообще—то, к стихам равнодушных.

О мертвых хорошо или ничего. У этого принципа есть изнанка: о ком хорошо или ничего, тот гарантированно мертв. Увы, гении прошлого, изобретатели, сотрясатели основ, Колумбы литературы, театра и живописи, со временем становятся бесспорным национальным (и официальным) достоянием и в строгом кладбищенском порядке укладываются на страницы школьных учебников. Их начинают безоговорочно почитать и перестают читать. Когда страницы забытых текстов скандально вырывают из золоченых переплетов – это вовсе не кощунство, это реанимация, возвращение в строй живых. Поэтому не надо окружать гениев частоколом литературных городовых – пусть будущие классики азартно тормошат классиков вчерашних. Ничего страшного не случится: на любом открытом ристалище великие за себя постоят.

Когда Виктору Сергеевичу Розову стукнуло восемьдесят, его ученики и пара официальных лиц от Союза писателей собрались в небольшом Мраморном зале дома Ростовых поздравить юбиляра. Говорили все, что положено, слушали именинника. Виктор Сергеевич сказал, что больше не пишет, и объяснил, почему, с обычным своим наивным бесстрашием сославшись на горький опыт классика: «даже Толстой после восьмидесяти всякие глупости писал, а я ведь не Толстой»!

При всей давней любви к Виктору Сергеевичу я не стал его опровергать, но сказал примерно следующее: пишет он или нет, сам факт его существования есть работа на благо общества. Пока человек с таким нравственным авторитетом хотя бы просто живет, людям с совестью легче оставаться собою, а подонкам труднее делать подлости.