Все они были такие странные… Но все держались близко друг к другу и свободно обменивались взглядами и словами. На Данте они смотрели настороженно-внимательно, и он понимал, что для них все в нем было необычно. Он был здесь чужаком, чувствовал себя человеком не их времени, но теперь уже и не своего тоже. Он был не в своей тарелке.

Душу Данте пронзило сознание его отчужденности, в наступившей тишине он слышал только тяжелое, глухое биение собственного сердца. С каждым ударом его словно уносило все дальше и дальше от времени, в котором он родился и жил, и это была какая-то злая насмешка, потому что те, кого он знал и о ком заботился, давно стали прахом и тленом и больше не могли услышать вообще ничего. Карл V, Елизавета Тюдор, доктор Джон Ди – все они со своими делами и заботами превратились в тени, а их жизни стали достоянием летописцев.

Но как же он, Данте Альберто Тревани? Всю свою жизнь он боролся с позором своей незаконнорожденности, сдирая ногти до крови, прокладывал себе путь наверх и держался на хлипкой жердочке своего насеста одной лишь силой воли. Трудно было представить себе, » чтобы его исчезновение вызвало хоть у кого-нибудь малейшую озабоченность. По правде говоря, он мог бы почувствовать большое облегчение, если не настоящую радость. Елизавета, Джон Ди и его отец с легкостью бы вычеркнули его из своей жизни, как будто его никогда и не было. Чего можно было бы от них ожидать, завладей он зеркалом и вернись в свою эпоху? Он не нуждался в пророческих способностях Ди, чтобы ответить на этот вопрос.

И вновь ему предстояла дорога.

Если, конечно, он не возвратится туда так быстро, что никто даже не заметит его отсутствия.

– Для тебя все готово, бахана, – проговорил индеец. – Пойдем со мной. Я покажу тебе священную пещеру моего народа.

– Никакой он не бахана, и ему нет дела ни до какой священной пещеры! Отойди от него! – прозвучал над перроном резким фальцетом голос Мод.

С глухим ропотом, покачивая головами, люди расступились, давая дорогу Мод, прокладывавшей себе путь к Данте, свирепо поглядывавшей на стопку одежды в руках.

За нею следовала Глориана. При виде ее сердце молодого человека дрогнуло. Из всех, живших и тогда, и сейчас, она одна могла пожалеть о его исчезновении. А может, это только кажется? В Данте боролись как бы два человека – один заставлял жалеть о том, что Данте так по-глупому не остался с Глори накануне вечером. Другой же беспощадно говорил, что после ночи любви он бы просто не смог взглянуть ей в глаза, понимая, что у них нет будущего.

И все же что-то в нем восставало против этого понимания. Любить Глориану, желать ее, хотеть, чтобы она принадлежала ему, никак не могло означать простого сдерживания страсти.

Чем больше приходится бороться со вспыхнувшей страстью к запретному плоду, к одной-единственной женщине, тем больше разгорается эта страсть. И Данте удивлялся, как много мужчин проходило через эти мучительные испытания.

Глориана сменила свою одежду. На ней было платье, похожее на платья других женщин, и даже с этим уродливым выступом сзади, хотя из своего недавнего опыта он знал, что никакого уродства у нее не было. Простая серая ткань облегала точеную фигуру Глорианы, ниспадая волнами, но даже такое скромное платье не могло нарушить благородного изящества ее тела. Это была очаровательная Глориана, с профессиональной улыбкой цирковой актрисы. При виде ее, следовавшей по пятам за Мод, гул толпы усилился, и ни один человек не мог оторвать от нее глаз, провожая ее взглядом и наблюдая за каждым ее грациозным, плавным движением.

Глориане претило быть объектом праздного любопытства, и она говорила об этом Данте. И все же казалось, что блистательную Глориану не трогало бесцеремонное разглядывание. Данте тосковал по ее прелестной невинности, но боялся, что его поведение накануне вечером могло навсегда лишить его этой радости.

– Кто она? – услышал Данте вопрос какого-то восхищенного бородача.

Стоявшая рядом с бородачом женщина ткнула его локтем в бок.

– Нет, кто он? – крикливым голосом сказала она, указывая движением подбородка на Данте. – И почему на него кричал мистер Блу? Ведь мистер Блу никогда ни на кого не кричит.

– Он никогда и никому не позволяет прикасаться к своему старому мечу, но он вручил его этому незнакомцу.

– Может быть, это кто-нибудь из ожидаемых в городе гостей. – вмешался в разговор кто-то еще.

Этот вопрос как будто висел над толпой, побуждая кое-кого из мужчин вызывающе поднять головы, а некоторых женщин сбиться в тесные кучки. Гул толпы, ставший более тихим и угрожающим, как зимний гром, по мере приближения к Данте усиливался, наполняясь невидимой, но ощутимой мрачной злобой.

В глазах Глорианы вдруг появились тревога и решимость. Ее лоб прорезала тонкая, почти незаметная морщинка. А потом ее черты преобразила беззаботная ослепительная улыбка. Она повернулась в сторону Данте и широким гостеприимным жестом раскинула руки.

– Дорогой мой! – воскликнула она.

Глориана подхватила юбки, подняв их на дюйм-два над перроном, и кинулась к нему. От этого движения юбка облепила ее ноги, а рассыпавшиеся в великолепном беспорядке волосы заструились по спине. Она едва не сбила с ног Мод с индейцем и обрушилась на Данте с куда более радостным пылом, чем его любимая охотничья собака, встречавшая хозяина у порога его дома.