Кэтрин заказала себе новые платья и купила новую обувь. Изменила прическу под новую кокетливую шляпку. Готовилась к поездке в таком сильном волнении, что Глори даже спросила ее, почему она с таким воодушевлением готовится к больнице.

– Это очень личное, годами преследовавшее меня, Глориана, – ответила мать. – Ты не можешь себе представить, какое облегчение должно принести избавление… от страданий… так или иначе.

Глори заподозрила у матери рак и подумала о том, что из-за этого не состоялось ее примирение с Гарри. Кэтрин не хотела, чтобы он женился на ней из жалости. И когда она вернулась «из больницы» в состоянии резкого упадка сил и то и дело прикладывалась к бутылке с виски, а допивая последнюю, заказывала очередную дюжину, Глори поняла, что долгожданного чудесного исцеления не произошло. Но ей так и не удалось поговорить с матерью об этом, так как, несмотря на все уговоры и мольбы дочери, Кэтрин отказывалась что-либо объяснять. И никогда больше не оставалась трезвой ни на минуту.

На рассвете четвертого дня после возвращения Кэтрин ее нашли раздавленной на обочине главной улицы Форт-Уорта. Долго расследовать несчастный случай не пришлось. 11|ериф пришел к заключению, что она в вечерних сумерках в сильном подпитии попала под колеса фургона, направлявшегося в Чисхолм-Трэйл, и что возница не почувствовал при этом ни малейшего толчка, настолько незаметным было столкновение с этим высохшим телом.

– Для вашего отца было тяжелейшим ударом известие о том, что ваша мама погибла так скоро после отъезда отсюда, – тихо заметил Питер. – Он уже начал строить для нее новый дом, находя этот слишком убогим и неподходящим для нее. Если пожелаете, я могу показать вам, что он успел сделать.

В ответ Глори коротко кивнула. У нее стоял комок в горле, не дававший произнести ни слова. Питер говорил так искренне и с таким сочувствием, что у нее не осталось и тени сомнения в правдивости каждого слова его печального повествования, тем более что поведение матери совершенно вписывалось в этот рассказ.

Все так и было. Ни в какую больницу мать вовсе не собиралась, а отправилась прямо в Плезент-Вэлли. Кэтрин лгала ей и либо не любила дочь, либо недостаточно ей доверяла, чтобы допустить Глори в свою искалеченную душу. Каково было дочери узнать все теперь, когда ее окружали практически чужие люди!.. Она разрыдалась, не в силах справиться с нахлынувшей обидой и болью, оттого что не родная мать поделилась с ней самым сокровенным, а совсем чужой человек.

Мод положила ладонь на стиснутые руки Глори. Та смотрела на приятельницу с немым вопросом в глазах: «Ты знала?» И Мод, научившаяся за долгие годы дружбы понимать ее без слов, протестующе затрясла головой. – Твоя мама хотела, чтобы твоя память сохранила только хорошие времена, – мягко проговорила она.

Хорошие времена? Глори задумалась над судьбой матери. Любовь Кэтрин к мужчине, лелеявшему мечты, которые так расходились с ее желаниями, не спасла, а привела к такому разрушению и зияющей пустоте, что даже любовь дочери не спасала.

Такой же мужчина стоял теперь перед Глорианой. Незыблемая гора. Твердый и непроницаемый, без единого изъяна.

Глори поняла, что где-то в самой глубине ее существа едва теплилась слабая искорка надежды, но признаться себе в этом раньше она даже не осмеливалась. Однако теперь она позволила себе надеяться на то, что Данте, может быть, откажется покинуть ее; ему, так же как и ей, никогда не забыть ночи их любви на краю аризонской пустыни. И тогда их любовь будет цвести вечно – именно здесь, на земле этого ранчо, которое выглядело не слишком-то ухоженным, но могло бы заискриться и засиять, если бы истосковавшейся по любви женщине вдруг посчастливилось одеться в старое платье и переделать свои кричаще яркие костюмы в занавески для окон этого дома.

Помнить только хорошее… Возможно, завещанием Кэтрин Карлайл было посвящение дочери в тайну матери как раз в этот момент. Данте был одержим местью колдуну, желанием получить руку королевы и само королевство в придачу. Все, что оставалось Глори, – это побитый непогодой трехкомнатный домишко ранчо да кусок земли, таящий в себе такую опасность, что никто в здравом уме не согласился бы на нем поселиться.

– Мне кажется, у папы были основания отпустить маму, – заметила она.

– А я думаю, это было его большой ошибкой, – отозвался Питер. Когда Глори повернула к нему удивленное лицо, он стоял, ковыряя землю носком своего сапога. – Если бы у Гарри Трэска была хоть капля настоящего чувства, он последовал бы за вашей матерью, куда бы она ни пожелала. Я-то знаю, как поступил бы, если бы когда-нибудь судьба меня свела с такой женщиной, как вы.

Вот они, те слова, которые Глори всегда страстно желала услышать. Как ни странно, она всегда думала, что самое важное – это сам обет, обязательство, а не дающий его человек. Она украдкой взглянула на Данте. Тот смотрел вдаль, словно находил вид пощипывавших траву Близзара и Кристель гораздо более интересным, нежели разворачивавшаяся рядом сцена, красноречиво говорившая сама за себя.

Лицо и шея Питера залились краской, но он повел подбородком и сжал кулаки, опустив руки по швам, словно был готов расквасить нос любому, кто засомневался бы в правдивости его слов.

– Я… я очень польщена, Питер, – проговорила Глори, стараясь проложить мостик через молчание, встретившее заявление Питера.

Тот покраснел еще больше, и ее слова заставили его скромно потупиться. Его воинственности как не бывало.

– Ах, черт побери, – Питер прочистил горло, – я же должен поехать приказать своим парням рассыпаться по долине, чтобы предупредить возможные неприятности. Я расставлю их по границе вашей земли, и они будут охранять вас, пока вы будете здесь.

– Это очень мило с вашей стороны, Питер. Но я не думаю, чтобы в этом была необходимость. Весь завтрашний день мы проведем за уборкой и приготовлением еды, а послезавтра мистер Блу поведет нас осмотреть свою священную пещеру.