Он нарочно уговорил немца ехать с собой в Вязмитиново, хотя тому лучше было бы остаться в городе, поближе к кремлю, который он намеревался рисовать. Вацлав, однако, настоял на том, чтобы отправиться в Вязмитиново вдвоем, упирая на то, что перед началом работы Хессу было бы нелишне заручиться благосклонностью столь влиятельной особы, как княжна. Говоря по совести, планы немца были ему безразличны: он позвал Хесса лишь для того, чтобы тот своим присутствием помог ему преодолеть неловкость встречи. Дружище Пауль ни словом, ни жестом не дал понять, что ему ясны истинные мотивы проявляемой Огинским настойчивости.

Усталые лошади бежали ленивой рысью; не менее усталый кучер в надвинутой на самые глаза шляпе хрипло покрикивал на них, время от времени щелкая в воздухе кнутом. Вацлав тоже чувствовал себя основательно разбитым. Одному лишь Хессу, казалось, все было нипочем. Всю дорогу он что-то жевал, прерываясь только затем, чтобы рассказать какую-нибудь сплетню. Время от времени он принимался петь — без слуха и голоса, но зато громко и с большим воодушевлением. Источником этого воодушевления служила большая бутыль белого вина — последняя из тех пяти, что дал им с собой в дорогу хлебосольный пан Понятовский. Несколько утомленный его вокальными упражнениями, Огинский уже собирался отобрать у товарища злосчастную бутыль, но тут оказалось, что вино кончилось.

Увы, радовался он рано. К тому моменту, как они заметили впереди двигавшийся с большою скоростью неизвестный экипаж, веселого немца основательно разобрало, и он сделался еще веселее. Углядев впереди лес, он принялся пугать Вацлава разбойниками и ведьмами и допытываться, есть ли у того пистолет. Вацлав ответил, что есть и даже целых два; тогда немец вдруг преисполнился воинственности и стал требовать пистолет, дабы тренироваться в стрельбе прямо на ходу, не вылезая из кареты. Когда пистолета ему не дали, он не стал огорчаться, а высунул в окошко указательный палец и стал делать вид, что стреляет, так громко крича: «Бах!», что Вацлав всякий раз вздрагивал и морщился.

Немного спокойнее в карете сделалось лишь после того, как они въехали в лес и какая-то ветка больно хлестнула немца по щеке в тот самый момент, когда он в очередной раз высунул голову в окошко, чтобы «прицелиться».

— Майн готт! — падая на сиденье и хватаясь за щеку, возопил немец. — Проклятый разбойник дал мне пощечину! Я требую сатисфакции!

— Перестань, наконец, дурачиться, Пауль, — сказал ему Огинский. — Кончится тем, что ты вывалишься на дорогу и расшибешь голову.

— Да, — несколько успокоившись, важно согласился немец, — эти путешествия полны непредвиденных опасностей. Кузен Петер — мой должник до конца своих дней. Майн готт! Сначала я подавился мясом в гостях у этого забавного помещика с королевской фамилией, теперь едва не выпал из кареты... Да еще и это! — с возмущением закончил он, поворачивая к Вацлаву щеку, на которой багровел оставленный веткой след.

— Скажи спасибо, что это был не сук, — сказал Вацлав. — Перестань же, Пауль! Что ты, право, как дитя?

В это время послышался какой-то шум.

Огинский жестом призвал Хесса к молчанию и прислушался, но похожий на отдаленную ружейную канонаду звук не повторился. Это, однако, вовсе не означало, что выстрелы ему почудились: Хесс тоже их слышал.

— Гони! — стукнув в переднюю стенку кареты, крикнул кучеру Вацлав. — Гони что есть духу, пся крэв! Изволь, — добавил он, обращаясь к немцу, — ты накаркал. Впереди стреляют, и я молю Бога, чтобы это были охотники.

Снаружи донесся зычный окрик кучера и щелканье кнута, опускавшегося на лошадиные крупы. Усталые лошади нехотя ускорили бег. Вацлав поднял сиденье и вынул из дорожного сундука полированный ящик красного дерева, в котором, каждый в своем гнезде из черного бархата, лежали два дуэльных пистолета. Быстро осмотрев их, Огинский протянул один Хессу, который наконец перестал недоверчиво улыбаться и взял оружие так осторожно, словно оно могло его укусить.

— Ну, в чем дело? — спросил Вацлав. — Ты же хотел пострелять! Боюсь, такая возможность представится тебе уже через минуту.

— Надеюсь, это все-таки охотники, — с бледной улыбкой отозвался немец, воинственность которого волшебным образом улетучилась.

В это время впереди опять раздался хлесткий звук, похожий на удар пастушьего бича. На сей раз сомнений быть не могло: на дороге кто-то стрелял, и опытное ухо отставного гусарского поручика Огинского без труда определило, что стреляли из оружия гораздо более солидного и тяжелого, чем охотничье ружье. Вацлав рывком опустил стекло со своей стороны и высунулся едва ли не по пояс, пытаясь разглядеть, что творится впереди. Но утопающая в сумраке дорога вилась ленивыми петлями, и Огинский не увидел ничего, кроме ближайшего поворота. «Гони!» — снова крикнул он кучеру и упал на сиденье, отплевываясь от набившейся в рот пыли.

За поворотом опять ударил выстрел. Стреляли, кажется, из кавалерийского карабина. Вацлав покачал головой и взвел курок пистолета. Глядя на него, Хесс сделал то же самое, и Огинский мельком подумал, что напрасно дал ему пистолет: еще, чего доброго, выпалит прямо в карете! Черт их знает, этих штатских, что им придет в голову с перепугу...

Сильно накренившись, карета миновала поворот и начала останавливаться. Вацлав распахнул дверцу и выпрыгнул на дорогу, держа наготове пистолет. В уши ему ударил еще один выстрел, и он механически пригнулся и отпрянул в сторону, под прикрытие ближайшего дерева.