Бран обнял ее и стал жадно целовать ее шею, щеку, глаза; Сэла так сильно ощущала стук его сердца, словно оно билось не в груди, а во всем теле, в каждой частичке. От него исходил мощный поток каких-то заклинающих сил, жажда и мольба, словно для него ее любовь была решением жизни и смерти. Бран тоже ощущал в себе свое божество; эта бурлящая сила разорвет его, если не найдет выхода. И Сэла вдруг ощутила неодолимо мощное влечение к силе этого божества: Богиня поглотила ее, растворив в себе и сама растворившись в ней.

Стихия любви, два года назад, на этом же празднике расцвета, пробужденная в ней Торвардом ярлом, снова проснулась, но теперь как нечто знакомое, утвержденное, имеющее право. Они не могли больше выбирать: Богиня повернула Кольцо Возрождений стороной любви, и перед силой Кольца отступило все земное.

Незадолго до рассвета Сэла одна оказалась в чаще леса, в стороне от полян, где еще горели костры и слышались поющие голоса. Она убежала, оставив Брана где-то позади: ей требовалось побыть одной. Правда, думать не хотелось и мысли давались с трудом. Она лежала на разостланном плаще, поверх пышной свежей травы, и несколько желтых цветков касались ее лица. Сэла была в полудреме и только прислушивалась к себе. Ей казалось, что все частички ее тела пришли в движение и каждая из них двинулась своей дорогой, и она, Сэла, рассеялась, растворилась в пространстве, слилась с ночью, небом и землей и никогда уже не станет такой, как прежде. Сама себе она казалась неоглядно-огромной, как небо, и все звезды помещались внутри нее; она была везде и нигде, она была та самая заполненная пустота, которая и есть Вселенная. Эти странные ощущения пугали своей силой, но они же давали огромное блаженство, означая, что Богиня с ней, что она не потеряла даром эту священную ночь, а взяла от нее все, что могла взять, и отдала ей все, что должна была отдать. Кровь Богини еще текла в ее жилах, согревая, оживляя и наполняя смыслом каждую частичку.

Рядом на траве лежал венок из полуувядших березовых ветвей, а в шею жестко упирался край чего-то твердого. Сэла повернулась, думая, что это ветка, и нащупала толстую узорную цепочку. Ах, да! Это было ожерелье, где к золотой цепи тесно, вплотную одна к другой, прикреплялись вытянутые золотые капельки, ожерелье Брана, но Сэла не помнила, как оно к ней попало. Она вообще не помнила, что и как произошло. Ей и не надо было этого помнить, потому что это происходило не с ней и воспоминания принадлежали не ей. Она была Богиней, и с ней был ее Бог, ее Солнечный Олень.

Ощупывая ожерелье, Сэла понемногу приходила в себя. В ушах раздавались потусторонние звуки бубна и флейты, неразборчивое пение жриц, и белые женские фигуры, стройные и прекрасные, со светильниками в руках, бросавшими серебряные отсветы на белые лунные тела, начинали двигаться в обрядовом танце. Все качалось, плыло, и она не могла найти себя, затерянную в неизмеримых пространствах миров.

Ища хоть какой-нибудь опоры, ища себя прежнюю, Сэла попыталась вспоминать свой дом и его сказания. Что теперь там, в Драконьей роще Аскефьорда? Вчера вечером там пели о сватовстве Фрейра к Герд, и Драконья роща была земным отражением той рощи Барри, где Герд ждала своего жениха. В ночь Праздника Дис земная и небесная рощи сливаются, и каждая девушка становится красавицей Герд. Вот поэтому она, Сэла, и не противилась, когда ее Фрейр явился к ней в обличье Торварда ярла. Вот только Аринлейв, глупый, ничего не понял… а теперь он, слава асам, далеко…

И образ Аринлейва наконец-то вызвал Сэлу из ее зыбкого полусна-полубреда. Рассвет был совсем близок.

Кто-то огромный, как олень, неслышно наблюдавший за ней из темных кустов, пока она лежала, вдруг ожил в пяти шагах от нее и опрометью бросился прочь, не дав себя разглядеть.

Под удаляющийся треск веток Сэла поднялась, села на траве. Аринлейв… Аскефьорд… И туда она должна вернуться… сейчас, на рассвете, после Ночи Цветов! Сольвейг! «Глаз богини Бат»!

«Жди меня возле кургана…» Сэла вскочила на ноги, кое-как оправила помятую праздничную одежду и бегом пустилась через лес обратно к кургану.

Кое-где в лесу еще гулял народ, двигались празднично-яркие, но утомленные фигуры. На поляне перед курганом никого не было. Сэла бросила взгляд на вершину кургана: как дать ему знать, что она здесь? Услышит ли он ее? Должен услышать! И она запела:

Она пела, и простые слова рыбацкой песни Аскефьорда звучали как заклинание, снимающее чары Иного Мира.

В отверстии кургана мелькнуло что-то живое, и Сэла замолчала. По ступенькам внутренней лестницы поднялся человек, который уже не был Повелителем Тьмы, но Сэла затруднилась бы сказать, кто это. Сквозь внешность Коля так ясно проступал облик Торварда – усталый, несобранный, точно эта ночь выпила все силы его души и тела, – и она испугалась, что морок растаял и теперь любой увидит, кто это на самом деле. Черные волосы рассыпались, и он отводил их от лица рукой Коля, но движением Торварда, хмурясь, как будто он не очень понимает, где он находится и что делает.

– Держи! – Раньше, чем Сэла успела что-то сказать, он разжал руку, и она увидела черный камешек на оборванной цепочке. Сняв камень, Торвард подал его Сэле.

– А как же… – шепотом начала она.

– А вот так! – Он бросил разорванную цепочку на утоптанную землю перед курганом. – Вспоминай потом, когда это могло случиться и куда делся камень.

– А если она вспомнит, что он был, когда она входила в курган?

– Не вспомнит. – Торвард устало потер правую щеку, где под бородой прятался знаменитый шрам, не пожелавший покинуть хозяина. – Давай, бегом! Светает, видишь!