Она шла пешком, одна, в сопровождении только своей верной, отчаянно встревоженной фру Аудвейг, а мужчины стояли поодаль, в нескольких перестрелах от ворот усадьбы, притом все вожди – на виду, чтобы сидящие в Конунгагорде не заподозрили подвоха. Какими словами обменялась йомфру Хильда со стражами, оттуда не было слышно, но ее вскоре впустили и ворота за ней закрылись.

День прошел в тягостном ожидании. Фьялли ворчали, что, дескать, лучше бой, чем ждать, пока этот змей соизволит выползти из норы. Но Торвард, однажды приняв решение, в обсуждения больше не пускался. Весь этот день он был неразговорчив, и на лице его застыла какая-то отрешенная невозмутимость, словно он тут случайный прохожий и все происходящее его не касается. Таким образом он прятал свое нетерпение: при его живом нраве ждать, а тем более ждать схватки, было мучительно.

Из леса доставили несколько крепких бревен, которые пригодятся на случай, если Бергвид все же не пожелает открыть ворота добровольно. Ингитора беспокоилась: из ее мыслей не уходила сага о том гордом древнем конунге, который поджег свою усадьбу вместе с дружиной и дочерью, чтобы не доставаться врагам.

Ей так и виделась гридница той древней усадьбы, зажатая в железное кольцо безнадежности: высокий седобородый конунг с грозно нахмуренными черными бровями, с золотой цепью на плечах, к высокому его сиденью сбоку прислонилась молодая женщина, нарядно и богато одетая, с серым покрывалом вдовы на голове, а на лице ее застыло такое же, как у отца, выражение суровой непримиримости. А перед ними – едва стоящий на ногах, до полубеспамятства пьяный хирдман с горящим факелом в руке… Уж что-что, а этот древний подвиг безумные дети кюны Даллы сумеют повторить! Хотя бы этот один из всех, на это их хватит!

– Только не это! – воскликнул Халльмунд, с которым Ингитора поделилась своим опасением. – Еще не хватало, чтобы он теперь сбежал в славное бессмертие, а нас оставил в дураках! Довольно он от нас побегал!

Только на следующее утро ворота Конунгагорда опять растворились, и все с облегчением увидели йомфру Хильду с Аудвейг. Бергвид согласился принять условия, особенно настаивая на своем праве в случае победы вновь стать конунгом квиттов. Местом поединка он назначил святилище Хестирнэс, а временем – полдень.

От Конунгагорда открывался хороший вид на мыс Коней, на котором располагалось святилище. Высокий каменистый мыс, с которого сбрасывали жертвенных коней, далеко выдавался в озеро, так что площадка будущего поединка была с трех сторон окружена водой и к тому же находилась на самом виду у богов. От берега его отделяла стена из высоких стоячих камней, которые разделялись точно рассчитанными промежутками. С краю стоял камень со сквозным отверстием примерно на уровне груди – камень назывался Свадебным и через это отверстие невеста подавала руку жениху. Фьялли, завидев его, подмигивали Ингиторе; она благодарно улыбалась в ответ, но думала о другом. Ее судьба подошла к очередному повороту. И не только ее.

– Теперь, похоже, вместо жертвенного коня будет бык! – приговаривали фьялли.

– Или, быть может, знаменитый Фьялленландский Жеребец! – прибавлял вполголоса кое-кто из квиттов.

Большинство фьяллей и квиттов стало собираться возле святилища с самого утра. Сбросив плащ и отстегнув ножны, Торвард стоял там один посреди площадки, держа в руках Дракон Битвы и глядя в небо над озером. Во всей его фигуре, в плечах, в спине, в поднятой голове отражалась какая-то цельная сосредоточенность. Потом он стал двигаться: сначала едва заметно, потом взмахнул мечом, отскочил, словно от невидимого выпада, бросился вперед… Это был не то поединок с невидимым противником, не то разговор с божеством. Святилище, место на перекрестке трех стихий – земли, воды и неба, и сам воздух, согретый и воодушевленный мольбами и жертвами предыдущих поколений, – все было пронизано разнообразными потоками силы. Само тело Торварда, сам Дракон Битвы в его руках служил словно волшебным жезлом, который улавливал эти потоки, сливался с ними и черпал из них, очищал пространство и настраивал его на справедливое решение божьего суда. Ингитора прижимала руки к лицу, оставив на свободе только глаза: ее пробирала дрожь благоговения, смесь восторга и ужаса, как всегда при близости иных миров. Дракон Битвы черной молнией рассекал воздух, а лицо Торварда оставалось так цельно-сосредоточенно, словно дух его пребывал не здесь, а там, в небесах, с тем божеством, которому посвящался этот танец. Сотни фьяллей в том же благоговейном молчании наблюдали за ним, богом своих воинов и воином своих богов. И не заклятая кровь пещерного тролля была источником его силы, а опыт десятков поколений воинов, который ему настойчиво передавали с трехлетнего возраста и который он деятельно подкреплял собственным многолетним опытом.

– Вообще не так уж это здорово – драться в святилище, когда здешние духи все за Бергвида! – заметил Гудбранд Ветка.

– Ничего! – успокоил его Сельви Кузнец. – Ведь наш конунг по крови наполовину квитт, а его меч – изделие здешних свартальвов. Духи Квиттинга не отнимут у него победу!

И сам Торвард явно остался доволен тем, что услышал в песне ветра, рассекаемого его мечом.

– Это хорошее место, легкое! – с удовлетворением объявил он, выйдя с площадки. – Все будет как надо.

Перед полуднем из ворот Конунгагорда показалась толпа. Людей собралось много, несколько сотен, и Бергвид, со своим черным плащом на плечах, шел впереди и бросался в глаза издалека. На нем был шлем из черного железа, окованный золотыми узорными бляшками, под плащом виднелся доспех из бычьей кожи с нашитыми железными пластинами, а за поясом, рядом с мечом, торчала секира. В левой руке он нес круглый щит, красный, с медным умбоном.

Вид у него был грозный, какой-то нечеловечески-роковой, походка ровной и тяжелой, так что казалось, сама земля слегка прогибается под его шагами. Торвард при виде него испытывал какую-то нетерпеливую дрожь с примесью гадливости: так он мог бы смотреть на ядовитую змею, которую нужно скорее убить, пока она никого не ужалила. Ему уже несколько лет не приходилось видеть Бергвида, и теперь он щурился, издалека вглядываясь в эту черную фигуру: ему не терпелось убедиться, что к нему действительно приближается тот, кто так долго избегал открытого боя. Теперь Бергвиду отступать некуда. Понимает ли это он сам? И как он поведет себя теперь, будучи поставлен в условия, в которых не бывал никогда прежде?