Четыре повести о Колдовском мире

Аннотация

В книгу вошли четыре повести посвященные Колдовскому миру

Мертворожденное наследиеБуревестники Рампион Закон Сокола

Элизабет Бойе — Мертворожденное наследие Глава 1. Мэл ужом ввернул худенькое тело в узкую щель между холодной сырой стеной и выцветшим ковром. В эту половину замка, где жили три незамужние тетушки, он раньше не захаживал, но сейчас здесь происходило нечто необычное и волнующее. Расковыряв пошире дыру в ковре, прогрызенную мышами, затаив дыхание, он смотрел во все глаза. Стоны не прекращались уже несколько часов. Все мужчины удалились вниз, в большой зал, а сурово нахмурившиеся женщины Малмгарта управлялись с кризисом, знакомым женскому роду. Служанки без устали бегали от буфетной к спальне и приносили то, чего требовала от них акушерка. Увидев Изу со свежими пирожками, которые испекла утром старая повариха, и с чайником, испускавшим горячий аромат, Мэл нахмурился. Пирожки она понесла акушерке и даже не оглянулась и не предложила хотя бы один Мэлу. Иза была самой доброй и самой пухленькой из всех служанок. Она принадлежала Мэлу, ему одному. В хлопотах по случаю преждевременных родов леди Айрины все совершенно забыли о том, что Мэлу пора ужинать и спать. В отместку он вытащил еще несколько ниток из старого ковра и злобно посмотрел вслед Изе. Она вошла в комнату и тут же вышла. Взглянув на нее, Мэл понял, что она и думать о нем забыла. Теперь, с появлением незнакомца, о нем забудет и дядя, лорд Руфус. Мэл подслушал, как об этом говорили леди Фэйрона и леди Эльга, сестры госпожи Айрины. Мэлу мало было известно о причине, по которой его забрали из дома на юге Бэркхолма. Знал лишь, что мать его умерла от той самой болезни, из-за которой мучилась сейчас госпожа Айрина. Поэтому его отправили в Малмгарт, а дядя, лорд Руфус, стал его опекуном. У самого лорда Руфуса и госпожи Вирид детей не было, следовательно, по линии Руфуса наследника Малмгарта уже не будет. Ребенок Айрины, старшей сестры Руфуса, имел предпочтение перед маленьким Мэлом, племянником Руфуса. Госпожа Айрина не сочла нужным узаконить свой союз браком, и она имела на это право. Случись у лорда Руфуса незаконный ребенок, он не имел бы права на наследство. Ребенок же Айрины, мальчик или девочка, выживший и здоровый, должен был стать наследником Малмгарта. Мэл был еще слишком мал, чтобы беспокоиться об унаследовании Малмгарта, с его зелеными пастбищами и прекрасными лесами, загораживавшими его от северных ветров. В летнюю пору Малмгарт охлаждали бризы, дувшие с расположенного неподалеку моря. На лугах Малмгарта пасся породистый крупный и мелкий скот, а кроме того, отличные скаковые лошади. Потребовалось несколько поколений для выведения малмгартской породы лошади. Она соединила в себе ум и силу легендарных торгинских с красотой и резвостью серебристо-серых в яблоках уэрских скакунов. В результате получилась совершенно черная лошадь, масть которой позднее приобрела серебристый оттенок в области брюха и ляжек, хотя прославленные призовые лошади цвет так и не поменяли. Гордая посадка великолепных голов на тонких изогнутых шеях, летящие по ветру шелковистые хвосты. В больших блестящих глазах и раздувавшихся ноздрях торгинско-уэрской лошади угадывалась чертовщинка, но уж если малмгартская кобыла признавала всадника, он никогда не смог бы пожелать более верной и послушной подруги, покрывавшей большие расстояния между замками. В сражении, которое теперь случалось редко, малмгартская лошадь защищала своего хозяина зубами и копытами. До сих пор сохранились воспоминания о временах, когда Гончие Ализона напали на Долины и оставили крепости и фермы в полном запустении, пока туда не явились великие люди, такие, как лорд Тристан. Они вырвали страну из беззакония и навели порядок. Среди этих людей был и отец лорда Руфуса. Они с отцом привезли пару уэрских лошадей в разоренный замок Малмгарта. Люди поглядывали на лорда Тирела с удивлением, недоумевая, на какой ярмарке в военное время мог он сделать такое приобретение, но обрадовались тому, что он вернул мир на их землю. Они даже забыли о том, что он не урожденный лорд, и простили ему тягости военного времени. Мал обожал своего толстого серого пони по имени Болдхир да лакомые кусочки, которые кухарка подсовывала ему в первую очередь. Впрочем, более дюжины служанок тоже ни в чем ему не отказывали. Но больше всего ему нравились вечера возле камина в большом зале. Он сидел подле своего дяди Руфуса и забрасывал его вопросами, когда тот бывал в благодушном настроении, либо с восхищением смотрел на него, когда лорд Руфус был в гневе и широкими шагами ходил взад и вперед, громко отчитывая нерадивого пастуха или мальчика-землепашца. В Руфусе было все, что привело бы в восхищение любого мальчика — он был шумный, красивый, щедрый на подарки. Он него пахло лошадьми, кожей, полынью. Руфус часто сажал Мэла впереди себя на быструю малмгартскую лошадь, и они с бешеной скоростью неслись по лугам и холмам, а Мэл радостно визжал. Ветер, казалось, вырывал изо рта слова, а из глаз — слезы. Ничем этим Мэл не желал делиться с беспокойным незнакомцем, который в эти минуты появлялся на свет в комнате напротив. Он уже замерз, а руки и ноги его задеревенели от долгого и неподвижного стояния, но в то же время ему было приятно, оттого что он делает нечто запретное. Женщины приходили и уходили, и ни одна из них не заподозрила, что он здесь, шпионит за тем, чего мужчинам видеть не следовало. Вдруг вопли резко оборвались, но шум в комнате не прекратился. Из комнаты торопливо выбежала служанка. В коридоре она встретила Изу. — Ребенок родился мертвым, — быстро проговорила служанка. — Пошли человека в аббатство за госпожой Авериль. То, что нельзя вернуть к жизни, нужно, по крайней мере, благословить. Кто знает, какое зло может поселиться на место духа. — Бедный малютка, — пробормотала Иза, повернувшись и торопливо ступая рядом с первой служанкой. — Слишком поторопился вступить в этот жестокий мир. — К тому же это девочка, что еще печальнее, — ответила женщина. Не успели они скрыться из виду, как из тени в другом конце коридора, там, где ступени спускались к тяжелой двери, открывавшейся во двор, выскользнула темная фигура в капюшоне. Мэл стоял тихо, сдерживая дыхание, так как он увидел, что появившаяся фигура ведет себя так же осторожно, как и он сам. Он догадался, что эта женщина, но не из тех, кто прислуживал в доме. Заметно было, что она из простых, тех, что работали в поле, а таким в доме было не место. Мэл весь раздулся от высокородного возмущения и уже готов был покинуть свое укрытие и покарать преступницу, как вдруг взгляд его упал на узелок в руке женщины. Это был кусок старого ковра, сложенный в виде сумки, и по одному только запаху он понял, что это такое. Это был резкий запах пряных трав, и принадлежал он Мердис, знахарке. Мэл боялся теперь даже моргнуть: вдруг ее кошачьи уши услышат звук, и он точно знал: если он пошевелится, змеиные глаза Мердис обязательно его заметят. Мердис подозрительно огляделась, словно она чувствовала его присутствие. Он страшно ее боялся с того самого первого зимнего дня, когда она впервые появилась в Малмгарте. Руфус и его люди сожгли соломенные колеса, чтобы отпугнуть злых духов, но Мердис почему-то не испугалась. Она была бездомная, оборванная попрошайка и просила милостыню у порога кухни, но никакой униженности в ней не ощущалось. Она поводила вокруг своими темными глазами, подмечая каждую деталь, и вдруг спросила, не нужна ли лорду Руфусу в кладовой женщина, разбирающаяся в травах. По странному совпадению, старая женщина, которая занималась такой работой в доме лорда Руфуса, недавно умерла, и все в доме — хозяева, слуги и живность — нуждались в настоях и порошках, помогающих при ранениях и болезнях. Слуги шептались между собой о том, что у Мердис нехороший глаз, что она разговаривала с мертвыми в развалинах на другом берегу ручья, что она могла внушить человеку какие-то мысли или, наоборот, заставить его забыть о чем-то, но все были одного мнения: Мердис решительно отличалась от других людей. Мэл думал, что Мердис, скорее всего, жарит детей, и в первую очередь, непослушных маленьких мальчиков. Когда он подглядывал за ней в кладовой, то обратил внимание, что она, приготавливая лекарства, разговаривала сама с собой, а может, она обращалась к невидимым духам. Один раз он застал ее сидящей очень прямо, с застывшим взглядом, словно в трансе. Обычно она сердито на него набрасывалась, когда обнаруживала, что он за ней шпионит, и выгоняла прочь, грозя кулаком. Мэлу она казалась невероятно старой и сморщенной, хотя седина в ее волосах едва пробивалась, и ходила она быстро, а угловатая высокая фигура сохраняла чрезвычайно прямую осанку. Проницательные темные глаза ее горели орлиным блеском. В этот момент Мердис повернулась и подозрительно посмотрела на ковер. Мэл решил, что жизнь его кончилась. Она похлопала по ковру, пригляделась к узкому пространству, отделявшему ковер от стены. Спрятаться здесь взрослому мужчине или женщине было немыслимо. Пожав плечами, Мердис сердито взглянула на ковер еще раз и, покопавшись в сумке, извлекла из нее маленький хрустальный флакон. Затем на секунду поднесла его к свету горевшего фонаря. Внутри флакона, как облачко, крутилось что-то живое. К прозрачной поверхности на миг прижалось крошечное личико, обрамленное двумя похожими на цветы ручками, затем видение отлетело прочь, мелькнули лишь светлые волосы. Казалось, маленькое существо искало выход, поднималось наверх и маленькими ручонками старалось приподнять деревянную пробку и опять без устали скользило и крутилось внутри бутылки. Такой замечательной игрушки Мэлу видеть еще не приходилось. Он страстно хотел завладеть маленькой леди в стеклянном флаконе. Чистое, прозрачное стекло уже само по себе было чудом. И все же Мэл в своем укрытии не двинул ни одним мускулом, лишь глаза его расширились от зависти. Мердис быстро сунула флакон в складки своей одежды и повернулась к спешащей к ней фигуре. — Что тебе нужно здесь, Мердис? — спросила Иза. В тоне ее голоса не было ничего обидного. — За тобой не посылали. — Ребенок, — сказала Мердис. — У меня есть средства для оживления мертворожденных. Я хочу взглянуть на ребенка, прежде чем все оставят надежду на спасение. Мердис открытым взглядом смотрела на Изу, которая готова была ей отказать. Голова Изы уже отрицательно качнулась, но потом вдруг девушка замерла, и глаза ее, не мигая, уставились на знахарку. — Очень хорошо, — ответила Иза, и рука ее легла на дверную защелку. Когда она открыла дверь, Мэл увидел комнату, в которой несколько женщин суетились возле госпожи Айрины. Она лежала бледная и что-то невнятно бормотала. Акушерка держала завернутое в белую пеленку крошечное синеватое существо. Все они возмущенно и с недоумением посмотрели на Мердис. Тут заговорила Иза: — Пришла Мудрая женщина со средством для оживления ребенка, — она произносила эти слова, будто по подсказке. Акушерка силилась поднять свое грузное тело из кресла, а другие женщины негодующе обернулись, но тут Мердис подняла руку, и все они разом остановились. — Хорошо, — удовлетворенно сказала Мердис. — Вот так-то оно намного лучше. Войдя в комнату, она взяла у акушерки ребенка. Одной рукой она вынула флакон из кармана и зубами ослабила пробку. Удерживая бутылку под крошечным носиком младенца, она вытащила пробку, и жидкое облачко внутри бутылки моментально исчезло. Почти в то же мгновение младенец сделал вдох и закашлял, забрызгал слюной, раздался громкий недовольный вопль. Мердис вернула младенца акушерке и быстро вышла в коридор. На все это ушло несколько минут. Иза вспомнила, что забыла затворить дверь за Мердис, и Мэл услышал, как она закричала: «Ребенок жив!» Госпожа Айрина устало сказала: «Ее зовут Эйслин». Мэл опять оказался рядом с Мердис. Она остановилась возле его укрытия и подозрительно осмотрела ковер. Как только Мердис разглядела дыру, которую проделал в ковре Мэл, она бросилась вперед, как кошка. Мэл удирал от нее, пробегая за ковром, она неслась за ним, запаздывая на какую-то долю секунды. Он не мог кричать о помощи — и не только потому, что горло его парализовало от страха — а потому что он был незваным гостем госпожи Айрины. Спасать его было некому, и он на полной скорости вылетел из-за ковра. За выступающим контрфорсом он угодил в темный коридор и скатился по узким ступеням короткого лестничного марша. Там, внизу, будут и свет, и голоса, поэтому он перестал испуганно всхлипывать и, крадучись, прижимаясь к стене, стал спускаться по лестнице — так быстро, как только мог, ощупывая коротенькими ногами каждую ступеньку. Каждую минуту он ждал, что его схватит клешнеобразная рука. А что, если Мердис умеет менять обличье и превратится в волка или огромную крысу, или даже в паука? Лестница привела его к узкой двери, которую Мэл и открыл, задыхаясь от ужаса. Очутившись в комнате, похожей на каморку, он моментально сообразил, что она примыкает к кухне, где царствуют замечательные добрые богини. Из буфетной он попал в ароматное убежище, где горел яркий огонь и жарилось мясо. Кухонные богини столпились вокруг него, а кухарка усадила его на свои гостеприимные колени и утешила сладким пирогом, а потом приложила холодный нож к раздувавшейся на лбу шишке. — Он, должно быть, был в пыльной женской половине, — заметила кухарка, снимая паутину из его волос — Не иначе как подглядывал за родами. Правильно я говорю, маленький лордик? — Если бы они узнали, они бы ему задали, — нервно хихикнув, сказала одна из женщин. — Теперь это неважно, — сказала кухарка. — Мы им ничего не скажем, и они об этом никогда не узнают. Жаль, что бедное дитя так ни разу и не вздохнуло. И госпожа Айрина продешевила. Столько мучилась, чтобы родить этого ребенка. Выходит, в конце концов нашим лордом станет маленький Мэл. По мне, оно и лучше, чем Айринино отродье. Мэл посмотрел на них и, сидя на коленях кухарки, важно выпрямился. Он знал, что ему есть, что сказать им. — Ребенок не умер, — сказал он торжественно. — Пришла Мердис, и маленькая леди в бутылке вошла ребенку в нос — Мердис? — переспросила кухарка, и все женщины встревожено посмотрели друг на друга при упоминании этого имени. — Что за странная история. Может, мальчик просто перепугался. Послушай, Мэл, старая Мердис никогда не ходит в дом. Все двери заперты, а сюда ее никто не впустит. Тебе незачем ее бояться. Мэл опять свернулся клубочком на полных коленях кухарки и вонзил зубы в другой пирожок. Крошки при этом упали на ее жирный передник. Ему захотелось спать. Он постучал пятками по коленям кухарки, стараясь таким образом не дать себе заснуть, но через несколько минут он уже спал, сжимая в грязной руке надкушенный пирожок. Глава 2 Мэл видел Эйслин нечасто, когда нянька носила ее, плачущую, взад и вперед по двору, и потом, когда она, став побольше, пошатываясь, ковыляла по грубым плитам большого зала, а нянька неотступно следовала за ней, готовая подхватить ее, чтобы она не упала и не расшиблась. Но нянька не всегда оказывалась столь бдительной, и Мэл в глубине души был доволен, когда Эйслин падала, или же когда она, приласкав большую грязную гончую, пачкала красивое платьице. Мэла постоянно мучил тайный страх, что Руфус теперь, когда появилась Эйслин, выгонит его из дома. Он слышал, как об этом говорили служанки. По общим отзывам, Эйслин была хорошеньким ребенком, и все женщины ворковали над ней, как только им выдавалась такая возможность. У Мэла это вызывало припадки ревности. Она доставляла много хлопот, а став побольше, чрезвычайно привязалась к Мэлу и повсюду увязывалась за ним. Он же не знал, как от нее избавиться. Ни дождь, ни грязь не являлись для нее преградой. Она ковыляла за ним, не обращая внимания на подол своего вышитого платья и тонкие, расшитые бисером туфельки. Он садился на пони и уезжал от нее. Она же неизменно ждала его возвращения, и когда он оглядывался на нее, то у него появлялось неясное чувство вины. Когда ей исполнилось шесть, а ему десять, госпожа Айрина бросила тщетные попытки перевоспитать Эйслин. Если Эйслин отправлялась утром в дорогом, украшенном бисером платье из тонкого красивого материала, то она снимала это тяжелое одеяние где-нибудь на лужайке или в хлеву и оставалась в нижнем платьице, не мешавшем ей бегать, взбираться на стены и ездить верхом. Тесную обувь постигла та же участь. Ее либо было не отыскать, либо она дарила ее другому ребенку. К тому же прелестные шлепанцы после шумных игр за день превращались в обноски. К вечеру она сама выглядела, как лесная нимфа, в коротком платьице, опоясанная виноградной лозой. Ее распущенные светлые волосы, украшенные цветами, спутанной гривой спадали на плечи. Мэл не знал, в какой день он попал под ее влияние. Возможно, это случилось в тот день, когда он разрешил ей сесть сзади него на лошадь — старого Болдхира уже давно сменила спокойная высокая кобыла. Они носились так, что ветер свистел в ушах, и смеялись, когда кобыла перескакивала через ручьи, а ветер уносил вдаль их крики. А может, это случилось в тот день, когда Мэл подкрался к ней в лесу, желая отпугнуть ее и навсегда от нее отвязаться. Он увидел, что она лежит на траве, окруженная мышами-полевками, и другие маленькие пушные зверьки спешили к ней из своих нор, откликаясь на ее зов. Голос ее звучал странно и тихо, а слова, что она произносила, были абсолютно непонятны Мэлу. Когда она заметила, что он подглядывает, то рассмеялась и произнесла одно короткое слово, отчего все зверьки тотчас же скрылись. Потом она опять что-то сказала, и на ее вытянутый палец уселась бабочка, а потом еще одна, пока ее рука не была полностью покрыта бабочками, а целое облачко других кружило над ее головой. Мэл, покинув свое укрытие, приблизился, чтобы получше рассмотреть яркокрылые создания. — Как ты это делаешь? — подозрительно спросил он. Эйслин улыбнулась и взмахнула рукой. Бабочки разлетелись. — Я называю их по именам, и они прилетают ко мне. Мэл, покажи мне место, где Тэвис видел большого кота. А может, ты боишься, что кот еще там? Мэл, разумеется, не боялся, и они провели целый день в развалинах, пока наконец не увидели промелькнувшего большого серебристого кота, удалявшегося в темное место между поваленными каменными глыбами. Эйлин обратилась к нему со странной монотонной речью, и кот откликнулся так же монотонно и вышел опять на солнце, помаргивая с ленивым любопытством. Он поворачивал голову из стороны в сторону, стараясь отыскать источник звука. — Стой! — быстро прошептал Мал. Волосы его встали дыбом от ужаса, когда кот, медленно переступая мягкими огромными лапами, двинулся к ним. — В чем дело? Ты что же, боишься? — в изумлении спросила Эйслин. В ее глазах мелькнула веселая чертовщинка. — Да! — выпалил Мэл. Снежный барс уже увидел их. Кончик его длинного языка заинтересованно высунулся, а узкие золотые глаза уставились на Мэла. — Хорошо, я отошлю его, если ты пообещаешь мне, что будешь всегда брать меня с собой, — заявила Эйслин. — Если же не согласишься, я расскажу всем, как ты испугался, когда увидел снежного барса. — Ну что ж, расскажи, и все будут только смеяться. — Ладно, не буду. Ты сам можешь рассказать им, что потрогал снежного кота. Она взяла руку Мэла в свою и повела его за собой. Большой кот пошел к ним, низко свесив огромную голову. Мэл посмотрел на него, и вдруг весь страх, который внушили ему с детства, пропал. Он видел перед собой необыкновенно сильное животное, царя среди животных. Он улегся возле ног Эйслин и смотрел на нее с ленивым добродушием. Мэл почувствовал любопытство животного, когда она дотронулась до его широкой пушистой головы, почувствовал его желание покориться девочке. По настоянию Эйслин Мэл тоже дотронулся до головы снежного кота, при этом он крепко держался за руку Эйслин. На короткое мгновение он испытал досаду оттого, что люди Долины были разлучены со столь могучей и старинной, как сама земля, силой. Ведь когда-то все люди и животные были связаны друг с другом единым знанием. Теперь же Мэл и его сородичи были этого знания лишены. Эйслин сказала еще одно слово снежному коту. Он поднялся на ноги и, не торопясь, пошел прочь, приостановившись, чтобы взглянуть на огороженные дворы и хлев, а затем скрылся в гроте. — Теперь ты можешь сказать пастухам, что гладил снежного кота, — сказала Эйслин. Мэл покачал головой. — Они все равно не поверят. Да и тебе лучше никому не рассказывать, а то они подумают, что ты просто хвастаешься. Откуда ты узнала, как его зовут? Эйслин встала на колени среди цветов и, разговаривая с ними, сорвала несколько штук. — У всего есть свое имя, — сказала она с некоторым раздражением. — Ведь это же просто. Ты смотришь на них и просто знаешь. Даже у людей есть имена, но они хранят их в тайне. — Меня зовут Мэл, и я не делаю из этого никакой тайны. — Это не единственное твое имя. Но ты никому не должен говорить другое имя. Ты должен это знать! А животные и растения не прячут от меня свои имена. — она посмотрела на Мэла. Ее личико с узким подбородком стало вдруг серьезным. — А они говорят тебе свои имена, Мэл? — Нет, конечно же нет, — ответил он презрительно. — Это девчачье дело — знать имена. Ему уже не казалось странным, что Эйслин разговаривала с растениями, вызывала ягоды из их укрытий, так что ветки свешивались прямо перед ней, а фрукты и орехи сыпались с деревьев, когда она была голодна. Называя имя, Эйслин даже усмиряла боль от порезов и царапин, а раны затягивались и больше не кровоточили. Будучи детьми, они смотрели на все это, как на самое обычное дело. Так же воспринимали они и ту часть мира, которая называлась Малмгартом, с его огромным красным солнцем, поднимавшимся на рассвете, с росой, каждое утро появлявшейся неведомо откуда на траве и цветах, с новорожденными блестящими телятами и жеребятами, чудесным образом оказывавшимися возле своих матерей, юными созданиями вроде них самих. Эйслин любила до рассвета бегать босиком по траве. Госпожа Айрина и слуги давно оставили надежду удержать ее на женской половине замка и обучать полезным вещам, вроде шитья и вышивания. К сплетням у нее интереса тоже не было. Если Мэл не выходил из дома, Эйслин посылала птичку, которая щебетала возле его окна, или гончую: та прыгала к нему на кровать, лизала лицо и переступала по нему огромными лапами. Затем они пробирались в кухню, где повара принимались за работу, и они давали Мэлу пирога или хлеба. Потом заходили на ферму, где им наливали парного молока. Следующий визит они наносили в конюшню, где, лежа на сене и наблюдая за тем, как запрягают тягловых лошадей, они съедали свой завтрак. Они уезжали в повозке на целый день то в одном, то в другом направлении, воображая себя при этом разбойниками, вознамерившимися ограбить Малмгарт или разведчиками, впервые обследующими Долины. Руфус относился к этому с одобрением, а госпожа Айрина была недовольна. — Этот мальчишка не получает никакого образования, — частенько говорила она за ужином в большом зале. Мэл и Эйслин давно должны были спать, однако они не упускали возможности пошпионить за совершенно не подозревавшими о том взрослыми. — Этот мальчишка, — продолжала госпожа Айрина, — носится, как бешеный, и учит Эйслин разным гадостям. Она ходит босиком, ездит на лошади, задрав юбку выше колен. Постоянно среди слуг и животных и ведет себя так, будто она ничуть не лучше других. А мальчишка — настоящий дикарь, он не подходящая компания для юной леди, наследницы замка! Руфус улыбнулся. — Тебе следует купить ей одежду для верховой езды. А мальчик узнает о земле больше, нежели его водил бы за собой егерь. Надо дать ему больше свободы, и он, обучаясь самостоятельно, станет со временем настоящим лендлордом. Леди Эйслин не пожалеет об этом, когда станет здесь хозяйкой. Ей нужен такой лорд, который знает в Малмгарте каждый камень и каждую тропинку. — Лордом здесь станет ее муж, а не твой подопечный, — ядовито заметила госпожа Айрина. — Хотя, думаю, — заметила она, неуклюже стараясь загладить свои слова, — раз уж он приходится сыном нашему брату, то он может оставаться здесь столько, сколько пожелает. — Малмгартом не может управлять посторонний, — сказал Руфус. — Лендлорд должен вкладывать в землю душу, иначе она не принесет урожай. А это врожденный талант. — Чепуха, — возразила госпожа Айрина. — Ты говоришь о земле, словно она живая. — Но это так оно и есть, дорогая сестра, — убежденно ответил Руфус. Разговор о будущем муже Эйслин только позабавил детей. Они-то знали, что сделают с незваным пришельцем. Эйслин позовет виноградную лозу, и она свяжет его по рукам и ногам, вызовет тучи, и они промочат его до нитки, кликнет волков, и они прогонят его прочь. В мыслях они неразрывно связывали этого незваного незнакомца (по имени Хрок из далекого Бретфорда) с профессиональным сватом, Члодвигом, тоненьким маленьким пожилым человеком. Члодвиг колебался, как сухой лист, под порывами юмора большого и шумного Руфуса. На помолвке он едва поклевал еду, положенную на тарелку. Эту пищу он должен был разделить с невестой, Эйслин. Содрогнувшись, Эйслин придвинула мясо поближе к нему, — мясо она обычно не ела, — зато сделала большой глоток из стакана, из которого он только пригубил. Он был похож на озабоченного старого петуха, которого обычно клевали другие петухи. Эйслин во время церемонии тихонько посмеивалась и переглядывалась с Мэлом, изнывавшим в неудобной новой одежде. Об этой помолвке Мэл и Эйслин тут же забыли. Через восемь лет явится жених и заявит права на невесту и ее землю, но для детей восемь лет — целая вечность. Над похожим на птицу Члодвиком и женихом посмеялись, и они как бы перестали существовать. Никакие запугивания госпожи Айрины не могли заставить Эйслин и Мэла вести себя, как подобает приличным детям. Трудно сказать, что она знала о детях, их поведении и способах влияния на ребенка. Лучшей попыткой ее было внушить детям страх, однако, несмотря на успех, способ этот имел лишь кратковременное действие. Когда Эйслин на коротеньких ножках еще только начинала повсюду ходить за Мэлом, госпожа Айрина рассказала ей страшную историю о черной повозке. Мэл и сам часто слышал этот ужастик. Во время рассказа острые ногти госпожи Айрины вонзались ему в руку, она буравила его глазами, стараясь тем самым подчеркнуть весь ужас судьбы, которую предвидела для обоих, если только они не исправятся. — Это большая черная повозка. Вся она покрыта надписями, которые оставили люди Древней Расы. У повозки два больших колеса. Когда они поворачиваются, раздается грохот, подобный грому. Тащит повозку огромный вол с содранной шкурой. Вообще-то, он уже давно умер, но ему приходится ходить из дома в дом, потому что на свете еще очень много нехороших маленьких детей, которые доводят до отчаяния своих мам. А погоняет этого вола вурдалак в длинном сером плаще. Он останавливается у дома и большущими вилами хватает детей и укладывает их в черную повозку. И сколько бы дети ни плакали и ни кричали, ничто не помогает. Он отвозит их в лес, а там их съедают волки и вороны, и другие злые звери, которым непослушные дети очень нравятся на вкус. Так что, маленькие негодники, не хотите ли и вы, чтобы за вами в Малмгарт приехала черная повозка? От этой истории у Мэла каждый раз по телу бегали мурашки, даже и тогда, когда он подрос, и думал, что ему в такие сказки верить стыдно. Эйслин же всегда слушала, открыв рот. Сколько бы раз ни повторяла Айрина свой рассказ, внимание дочери не ослабевало. Вдохновленная, Эйслин старалась выкинуть что-то новенькое, что-нибудь такое, что было строго-настрого ей запрещено. И чем это было страшнее, тем больше ей это нравилось. — Пойдем, посмотрим на развалины Древних, — предложила она сразу после того, как ей была устроена суровая взбучка за потерю еще одного красивого платья (в этот раз его унесло течением реки). — На те развалины, где я показала тебе снежного кота. — Туда запрещено ходить, — возразил Мэл. — Старая раса оставила там духа, который изгоняет людей. — Нет, это хорошее место, — твердо сказала Эйслин. — А если ты не хочешь, я пойду туда одна. Возразить на это Мэлу было нечего. Более тяжким преступлением, нежели сопровождение Эйслин в запретное место, было бы разрешение отправиться ей туда совсем одной. Выйдя из ворот крепости, они прошли по мосту, поднимавшемуся в случае нападения врагов. Возле опушки леса стояли хижины слуг и рабочих, которые в те мирные времена жили вне стен замка. Хибарка старой Мердис стояла в самом лесу. Деревья там были старые, с замшелыми стволами. Камни, из которых был сложен домик Мердис, казалось, соединялись друг с другом с помощью мха. Во всяком случае, строительного раствора в щелях видно не было. От ее дома к замку бежала извилистая тропинка. Она каждый день ходила по ней в кладовую, чтобы приготовить необходимые лекарства. Мэл простонал. Подглядывание за Мердис считалось еще одним запретным занятием. К счастью, на этот раз дверь в домик была заперта, и дым из дыры в крыше не поднимался. На камне, что служил порогом, сидел, умывая мордочку, большой пестрый кот. Услышав их шаги, он с застывшей в воздухе лапой устало поднял голову и внимательно посмотрел на незваных гостей. Эйслин шагнула вперед и произнесла успокаивающие кошачьи слова, с которыми Мэл был знаком. Кот повернулся и исчез в зарослях кустарника. — Он пошел рассказать о нас Мердис, — сказал Мэл. — Она всегда знает обо всем, что мы делаем. У нее ведь дурной глаз. — Да ничего она не знает, — возразила Эйслин. — Она простая старушка. Я ее ничуть не боюсь. — Неправда, боишься. Ты всегда стараешься пробежать мимо кладовой как можно быстрее. — Уже не бегаю. Я хотела бы с ней поговорить. Ты ведь ее не боишься? — Ее? Боюсь? Да я скорее боюсь старого Члодвика. Но, несмотря на браваду, в душе у него сохранились неясные воспоминания, окрашенные страхом и непониманием, а Мердис и Эйслин были каким-то образом тесно связаны друг с другом. Мэл мало что помнил, за исключением разве ковра, да того, как Мердис охотилась за ним. И было чего бояться! Не зря же Эйслин всегда пробегала мимо кладовой. Развалины они посещали нечасто. Это случалось, когда они отправлялись в длительную поездку верхом. Руины находились на вершине холма. Стены разрушились, и камни упали вниз, некоторые достигли подножия, другие лежали на склоне, и надо было преодолеть полосу препятствий, чтобы добраться до вершины. Осталось так мало, что представить себе, какими были стоявшие здесь когда-то здания, было невозможно. Им, правда, попадались богато украшенные дверные косяки и перемычки, колонны с тонкой резьбой. Все это было выполнено из голубоватого камня, выдержавшего природные катаклизмы настолько, что до сих пор можно было разглядеть загадочные символы. Символы и знаки прежних жителей земли, называемой ныне Малмгартом, беспокоили Мэла. Они давали ему почувствовать, что они здесь пришельцы, может, еще и временные. Если уж строители таких монументальных зданий закончили здесь свое существование, то, может быть, и Малмгарт когда-нибудь опустеет. Эйслин таких приступов малодушия не испытывала. Она с какой-то яростной целеустремленностью пробиралась среди развалин, словно разыскивала то, что лишь она одна могла узнать. Мэл карабкался за ней, стараясь не выпустить ее из виду. Он опасался, что она свалится в одну из многочисленных темных дыр, вызывавших у нее безрассудное любопытство. Он не забыл снежного барса, который два года назад устроил здесь себе логово. Эйслин не довольствовалась обследованием легкодоступных мест. Она подозвала Мэла и вскарабкалась на вершину холма. Оттуда они посмотрели вниз. Здесь когда-то, вероятно, был двор при небольшом замке. — Очень странно, что здесь построили замок, — заметил Мэл. — Слишком далеко и от лугов, и от пахотной земли. — Это не замок, — возразила Эйслин, пристально глядя вниз. — Сюда люди приходили и уходили, набравшись сил. Постой, что там такое внизу? Они обошли поваленные камни и посмотрели вниз с другой стороны. Там они увидели столбы, образующие круг. Некоторые столбы разрушились до основания, другие, скособочившись, пока еще стояли. Внутри круга находилась вымощенная разноцветными плитами площадка. Плиты эти составляли узор в виде большой пятиконечной звезды. Кто-то здесь поработал: убрал мелкие камни, а из камней побольше соорудил низкую стену, окружившую всю площадку вместе со столбами. Вдруг они увидели темную фигуру, пробиравшуюся среди валунов. Она приблизилась к звезде и положила к одной из ее вершин небольшую охапку валежника, потом целенаправленно двинулась к следующей вершине. — Это же старая Мердис, — прошептала Эйслин, и они, сжавшись и затаив дыхание, стали наблюдать. С первого же взгляда на это место Мэл осознал, что это нечто недоступное его пониманию, и сердце его сжал страх. Эйслин же, напротив, преисполнилась восторга. Ей казалась, что она видит нечто прекрасное и притягивающее. Мердис передвигалась от одной вершины звезды к другой, а потом встала в центр и поставила туда серебряный сосуд. Из неопрятного узла она вынула оголенный прут. К ужасу Мэла, Эйслин встала и начала спускаться вниз по склону. — Нет, Эйслин! — у него перехватило дыхание. — Ведь это старая Мердис! Она, наверное, занимается здесь колдовством! Эту звезду сделали люди Древней Расы!.. Но Эйслин не слушала. Босые ноги ее, как бы инстинктивно, находили едва заметную тропинку, и Мэлу ничего больше не оставалось, как следовать за ней. Казалось, ей было все равно, идет он за ней или нет. Все внимание ее было сосредоточено на Мердис и на звезде. Мэл добрался до самого низа и спрятался за большим камнем, чтобы посмотреть, что Эйслин намерена делать. Мердис, конечно же, доложит обо всем госпоже Айрине, и тогда всю вину свалят на Мэла: ведь он обязан был беречь Эйслин. Мердис, как всегда хмуро, подняла голову, оторвавшись от своего таинственного занятия. Эйслин бесстрашно подошла к ней и стояла, глядя на нее, словно парализованная собственным безрассудством. — Что ты делаешь здесь, дитя, без опекуна? — строго спросила ее Мердис. — Ты мой опекун, — ответила Эйслин. Мердис энергично кивнула и сделала к ней один шаг. — А ты одна из мертворожденных, кому не нужно никакое учение. Все, что нужно тебе знать, приходит к тебе в нужное время. Мой долг — защитить тебя от всякого зла. — У меня есть Мэл. Он меня защитит, — возразила Эйслин. Мердис покачала головой. — Когда тебе понадобится защита, Мэл ничем тебе не поможет. Он покинет тебя из-за страха и глупой гордости. Самолюбие Мэла было жестоко уязвлено. Он вышел из своего укрытия, стараясь не растерять чувство собственного достоинства и удержать в рамках свой гнев, настолько, насколько на это способен тринадцатилетний мальчик. — Эйслин! — скомандовал он. — Пошли отсюда! Нам пора домой! Мердис повела на него глазом и хмыкнула. — Я тебя помню. Твое дело подглядывать да соваться, куда тебя не просят. Я тебя предупреждаю: не вмешивайся в то, в чем ты не смыслишь, маленький смертный. А эта девочка и ее судьба — как раз то, во что ты мешаться не имеешь права. — Она только хочет напугать нас, — сказал Мэл Эйслин. — Пусть остается тут со своей Древней Расой. Может, здесь ее поймает снежный кот и закусит ее старыми иссохшими костями. Пойдем отсюда. Мердис лишь на мгновение удостоила его взглядом и повернулась к Эйслин. — Не надо слушать его, моя красавица. Он не имеет права тобой командовать. В темных глазах ее мелькнула торжествующая искра, но Эйслин повернулась к Мэлу. — Мэл — мой друг, — сказала она, — и я люблю его больше, чем тебя, хотя ты и мой опекун. Мэл всегда защищал меня, и будет защищать и впредь. Быстро повернувшись, она подошла к Мэлу. Мэл и Мердис молча и долго смотрели друг на друга с выражением обоюдной неприязни и недоверия. Затем Мердис отвернулась, взяла серебряный сосуд, сунула его в сумку, что-то сердито бормоча. После этого случая Мэл начал более внимательно наблюдать за приходами и уходами Мердис и, к своему удивлению, заметил, что она часто ухаживала за больными или собирала целебные растения на виду у Эйслин. Из окон ее кладовой хорошо были видны как окно Эйслин в женской половине замка, так и дверь во двор. Когда Эйслин, взрослея, превратилась в высокую гибкую молодую девушку с длинными ногами и спокойными серыми глазами, которые часто и надолго, не мигая, устремлялись в пустоту, госпожа Айрина стала тревожиться. Эйслин, казалось, обдумывает какие-то важные дела. А о чем таком важном может думать барышня? Что сделать, чтобы как можно лучше выглядеть, да какой цвет шерсти выбрать для ковра или для вышивания. Вместо того чтобы молчать и не забивать себе голову, Эйслин задавала вопросы. — Мама, откуда мы пришли? До того, как оказались здесь, в Долинах? — До Долин? До Долин ничего и не было, деточка. Наши предки пришли сюда задолго до войны с Ализоном. И они посадили здесь сады, построили замки. А раньше здесь ничего и не было. Кто внушил тебе такие мысли? Мэл или Мердис? — Мэл ничего не знает, да и Мердис тоже. Во всяком случае, если она и знает, то все равно ничего мне не говорит. Но я думаю, что она и в самом деле не знает. Она просто служанка. — Конечно, служанка, и тебе не стоит подолгу с ней разговаривать. Благородной леди это не положено. Если бы это зависело от меня, Мердис давно бы здесь не было. — Мердис — опекун. Она должна остаться. Лучше ее никто не знает леса и поля, и места, где растут лечебные травы. Тебе незачем бояться Мердис, мама. От нее никому нет вреда. — Какие странные у тебя обо всем понятия, детка. Через три года у тебя не будет времени на то, чтобы думать обо всех этих глупостях: о разных магических силах и заклинаниях. У тебя будет муж, о котором тебе надо будет заботиться, а потом и дети. Надо было мне, пока ты была маленькой, взять тебя в руки и запретить тебе бегать, как сумасшедшей, да еще и с Мэлом… — Ты не смогла бы остановить меня тогда, мама, как и сейчас ты не можешь мне запретить делать то, что я считаю нужным. — Как ты разговариваешь! Неужели ты хочешь разбить мое сердце после всего того, что я для тебя сделала? — Есть вещи, которые я должна делать, мама. — Глупости. Ты молодая леди благородного происхождения. И делать ты ничего не можешь, кроме замужества. И еще ты должна родить наследника Малмгарта. — Нет, мама. У меня другие планы. — В самом деле! А с чего это ты взяла, что тебе позволено быть такой важной и надменной? Ты просто девчонка, моя дорогая, и когда-нибудь поймешь, что ты, в сущности, не такая уж важная птица. Эйслин улыбнулась, таинственно, со скрытой печалью. — Мама, никто из нас не является важной птицей. Теперь, когда Мэлу исполнилось семнадцать, Руфус стал серьезно обучать его обязанностям лендлорда, так что Эйслин не могла проводить с ним много времени. Осенью Руфус брал его на ярмарки продавать или покупать зерно и скот, лен для ткачества, красивую одежду для женщин и бесчисленное количество других товаров, разложенных на прилавках под тентами для продажи или бартера. Все, кто только мог отлучиться от хозяйства, ехали на ярмарку в длинной процессии из повозок. На повозках везли товар для бартера, а в экипажах ехали женщины. У Эйслин с матерью и двух ее теток была собственная карета, но Эйслин при первой возможности старалась улизнуть. Она седлала лошадь и ехала рядом с Мэлом и Руфусом посмотреть на животных и сельскохозяйственные инструменты. Ей было тринадцать, и ее можно было принять за молодую леди, но она все еще не привыкла к длинным удушливым платьям, не гнущимся из-за огромного количества вышивки. Не дружила она и с другими женщинами из замка и с дочерьми их — тоже. Однако теперь она больше не сбрасывала свои платья на лужайке: госпожа Айрина снизошла до того, что позволила ей носить более короткие юбки-брюки для верховой езды и высокие ботинки. Эйслин, однако, не упускала случая пробежаться босиком по росе. Светлые волосы ее, не забранные в сетку и не сдерживаемые гребнями и шпильками (а женщинам в те времена положено было носить такие прически), летели за ней по ветру. Мэлу тоже не нравилось, когда она надевала парадные платья, а волосы заплетала в тугие косички и закалывала на голове. В компании с Мэлом она ходила вдоль рядов, оглядывая не только товары, выставленные на продажу, но и других людей. Одетая в простую одежду для верховой езды, она смотрела на других молодых девушек в элегантных нарядах, специально сшитых для такого случая и желающих понравиться молодым людям. На нее тоже многие посматривали с любопытством, и Мэл видел, как люди перешептываются, прикрывая рот рукой или веером. В нем закипало раздражение, Эйслин же интересовали лишь товары на прилавках — серебряные шпоры, уздечки с украшениями, колокольчики для упряжи и красивые чепраки ярких расцветок. — Вон идет леди Эйслин, та, что помолвлена с Хроком из Бретфорда, — сказала одна из перешептывавшихся женщин, собравшихся возле прилавков с тканями. — Какая некрасивая, бледная, правда? Тот молодой лорд, что женится на ней, больше будет рад земле, чем такой жене! — А Бретфорд приедет нынче на ярмарку? — спросила другая женщина. — Если они приедут, то старый лорд сможет посмотреть на будущую невестку. Никто не знает, кто отец этой девушки. Госпожа Айрина никогда его никому не показывала. — Тсс! Она идет. Тише! Если Эйслин и слышала, то виду не подала, Мэл же, проходя мимо сплетничающих женщин, бросил на них разъяренный взгляд. — От этих гусынь слишком много шуму, — громогласно заявил он, поторапливая ее вперед. Но Эйслин, если она хотела что-то посмотреть, не намерена была торопиться. Отойдя от торговых палаток, она поспешила к оборванной палатке, где фокусник развлекал немногочисленную публику. Черноглазый мальчик аккомпанировал на струнном инструменте фокуснику, забавлявшему болтовней народ. К этому-то мальчику Эйслин и направилась. Она прошла через маленькую толпу и встала прямо перед ним. Движения ее были быстрыми, а по телу пробегала дрожь. Между Эйслин и юным оборванным менестрелем пробежала волна узнавания. Он был примерно ее возраста. На его загорелом лице быстро мелькнула и исчезла белозубая улыбка, словно он не был уверен в том, что имеет право на внимание девушки, занимающей высокое положение в обществе. Мэл потянул Эйслин прочь. — На той стороне есть кое-что поинтереснее, — сказал он. — Эти парни просто странствующие попрошайки, да к тому же грубияны. Девушкам с ними лучше дела не иметь. — Ой, подожди, Мэл! — она остановилась возле палатки. Лицо ее внезапно омрачилось. — У него в клетках птицы! Я хочу купить их и выпустить на волю! Купи, Мэл! Мэл крепко взял ее за руку и хотел увести от щебечущих пленников. — Пошли, Эйслин! Пусть он продает своих птиц. У барышень они проживут дольше, чем на воле. — Разве можно обменять свободу на жизнь в неволе? — сердито воскликнула Эйслин, глаза ее гневно сверкали. Она не сдвинулась с места и возмущенно смотрела на продавца птиц, не обращая внимания на собравшихся вокруг любопытных и развеселившихся зрителей. Уступать она не собиралась. Мэл это ясно видел. Он глубоко вздохнул и полез за кошельком. Кошелек его не был толст, но, возможно, ему удастся уговорить продавца освободить птиц за те деньги, что он мог предложить. — Маленькие птицы — хорошая компания для девушек, — возмущался продавец. — Зачем волноваться из-за того, что их держат в клетках? Птички совсем не против. Каждый день их кормят. Им не страшны ни хищные птицы, ни ласки. Да многие из нас не отказались бы от такой жизни, — тем не менее, он взял кошелек и стал открывать клетки. Мужчины, ожидавшие своих жен, захихикали. Мэл стал пунцовым и бросил убийственный взгляд на Эйслин. Вернее на то место, где она только что стояла. Она ушла. Возможно, ее привлекло еще какое-то ярмарочное зрелище. А может, ее выследил и похитил тот оборванец, что был у палатки фокусника. Он мог это сделать в надежде получить в обмен у Руфуса изрядный куш золота. Любой похотливый парень, высмотрев Эйслин в толпе, мог ее соблазнить. Да без его защиты Эйслин могут подстерегать тысячи несчастий. Мэл пошел сквозь сгущавшуюся толпу, проклиная нахмурившееся небо. Он пошел к палатке фокусника, но фокусник и его сын продолжали забавлять толпу. Мэл походил вокруг их тента и вагончика, но Эйслин нигде не было видно. Жена фокусника сидела с ребенком на руках и замолчала от испуга, когда он яростно на нее накинулся. Мэл продолжал допытываться: — Вы не видели молодую девушку? На ней красный жакет и одежда для верховой езды! Женщина, испугавшись еще больше, смотрела на него. — Я видела ее, — прошептала она. — Она одна из них, из тех, что и мальчик. Мать его умерла, когда он родился. Лучше бы и он умер, да и тот фокусник — тоже. Ваша леди такая же, как и мальчик. Я сразу таких узнаю, как только увижу… — А фокусник? Он ваш муж? — не унимался Мэл. — Да. В этом-то и горе. Держись подальше от этого фокусника, парень. Он не… — она замолчала, потому что на нее вдруг упала тень. В полумраке Мэл узнал Мердис. По нему пробежали мурашки. У него было чувство, что встретить ее в такой момент было нехорошим предзнаменованием. — От длинных языков слишком много треску, — сказала Мердис, и женщина, подхватив ребенка, тут же скрылась. А Мэлу сказала: — Пойдем, и я покажу тебе, что ты ищешь. Хороший же из тебя защитник. — Ты знаешь, где она? Мердис указала подбородком в направлении соседней палатки. — Я всегда знаю, где она находится. — А что ты здесь делаешь? — грозно спросил Мэл. — Зачем таким, как ты, нужна ярмарка? — Ничего не делаю, — ответила Мердис. В палатке Мэл обнаружил Эйслин в компании четырех других молодых девушек в сопровождении матерей и продавцов. Они щебетали, как птичья стая, довольные друг другом. Разговор шел об их домах, находившихся вдали от Малмгарта. Мэл заглянул, но входить не стал. Мердис остановилась возле палатки. Видимо, она собиралась там ждать Эйслин. — Ну, доволен теперь? — поинтересовалась Мердис. — Нет, — ответил Мэл. — Откуда она знает этих девушек? Ей почему-то нравится разговаривать с ними, а ведь до сих пор она с девушками не общалась. Она думает, что девушки глупы, и с ними не о чем говорить. — Она правильно говорит, они действительно глупы, — злорадно ответила Мердис. — А ты не встречал еще ее будущего мужа? Он сейчас здесь, на ярмарке, и Айрина хочет устроить им встречу. — Это не мое дело, — отрезал Мэл. — Отчего же ты ревнуешь? Ведь ты всегда знал, что она не для тебя. Мэл в раздражении отошел на несколько шагов, но потом вернулся и вошел в палатку. — Уже поздно, миледи, — вежливо сказал он. — Твоя мать будет беспокоиться. На обратном пути к палаткам Малмгарта она продела свою руку в его и счастливо вздохнула: — Никогда еще не было мне так весело, — сказала она, радостно глядя на товары, мимо которых они проходили. — Нам обязательно нужно приезжать сюда каждый год и устраивать встречи. — Кто эти девушки, с которыми ты разговаривала? — спросил Мэл. — Ведь ты до сего дня их не видела. — О! Это Мирр и Лилия, и Ана! — она шла вприпрыжку. — У меня такое чувство, словно я их давно знаю. Они мои друзья. У тебя так не бывало, что ты встречаешь человека и сразу понимаешь, что он твой друг? А вот с другими этого не получается. У меня теперь три подруги — Мирр, Лилия, Ана и друг — это ты. Да, и еще Мердис. Я думаю, она мой пятый друг. Ведь она прошла пешком всю дорогу на ярмарку, чтобы охранять меня. Сходи, пожалуйста, к палатке фокусника и скажи ей, что она может прийти в палатку к моей матери. — Она не пойдет, — сказал Мэл. — Да и твоей матери это не понравится. От Мердис пахнет. Эйслин задумалась. — Возможно, ты прав. Моя мать не понравится Мердис. Но я постараюсь завоевать Мердис на свою сторону, вот увидишь. Мэл тайком облегченно вздохнул, но самые большие испытания ждали его впереди. На следующее утро госпожа Айрина устроила наконец встречу Эйслин с ее официальным женихом, Хроком из Бретфорда. Хрок вовсе не был таким засушенным стручком, как многажды осмеиваемый Члодвик. Мэл заранее был уверен, что возненавидит его с первого взгляда, и оказался прав, когда увидел Хрока со свитой, подъехавших к месту, где разбил свои палатки Руфус. Хрок ехал на мелко переступавшем белом жеребце в великолепной сбруе, и у Мэла яростно застучало сердце, когда он вспомнил о прекрасной серебристой малмгартской лошади, которую Руфус послал молодому негодяю в качестве свадебного подарка. Рядом с Хроком ехал его отец, лорд Бретфорд, на гнедой лошади, а позади — дамы, тоже верхом. Бретфорд жил слишком далеко, в экипажах добираться на ярмарку было затруднительно, поэтому все ехали верхом и везли свои товары на продажу на вереницах вьючных лошадей. Лорд Бретфорд и госпожа Айрина с лордом Руфусом опять обменялись дорогими подарками, а Эйслин с Хроком напряженно ожидали окончания формальностей и официального представления невесты жениху. Если бы церемония происходила в Малмгарте, Мэл уже давно бы ушел, чтобы не показать своей ревности. Здесь же, на открытых пространствах ярмарки, он вынужден был смирно стоять среди одиннадцати ратников лорда Руфуса и молча, с ненавистью смотреть на соперника. Эйслин сделала реверанс и, побледнев, погрузилась в молчание, стараясь выглядеть как можно более безразличной и вялой. Мэл знал, что она изнывает в жестком платье, которое ее заставили надеть. Это платье могло стоять само по себе, без юной девушки, которая сейчас была в него насильно заключена. Госпожа Айрина придумала для Эйслин прическу, и ее волосы выглядели сейчас неестественно, лишая тоненькую девушку ее природной свежей красоты и даже придавая ей нечто коварное. На лице Хрока застыла притворная улыбка. Это был юноша приблизительно одного возраста с Мэлом. Когда их представили друг другу, он едва обратил на Мэла внимание, хотя тот не скрывал мрачного выражения лица. Мэлу было все равно, заметил ли Хрок его ненависть. Если бы взгляды действовали, как ножи, он убил бы Хрока наповал. До окончания ярмарки Мэл слышал разговоры, что молодой лорд Хрок не был разочарован в своей невесте, но если бы даже она ему не понравилась, это ничего бы не изменило. Он был младшим сыном в семье, и должен был довольствоваться тем, что приготовит ему судьба. Они намекали, что не отказались бы от приглашения в Малмгарт, но Руфус такого приглашения не сделал. Всю дорогу домой госпожа Айрина кипела от возмущения из-за грубости брата. Глава 3 Эйслин теперь не так явно искала общества Мэла, она проявляла куда большую застенчивость, чем раньше. Мэл, к ее горькому недоумению, казался холодным и даже недружелюбным. А ведь раньше они относились друг к другу с безраздельным доверием и любовью. Его обращение с ней стало таким холодным и неестественным, что ей показалось, она как-нибудь ненароком обидела его. В компании он обращался к ней с подчеркнуто холодной вежливостью. Когда же она оставалась с ним наедине, он фактически давал ей резкий отпор, угрюмо замолкая или односложно отвечая на ее вопросы. А началось это все, как думала Эйслин, с ярмарки, когда Хрока объявили будущим лордом Малмгарта. А может, причиной враждебного поведения Мэла явилось то, что она услышала голоса, принесенные ветром. Это произошло на следующий день после возвращения с ярмарки, когда они с Мэлом ехали верхом возле руин. Она так явно услышала чью-то речь, что даже повернулась к Мэлу, думая, что это он что-то ей сказал. — Нет, не я, — сказал он сердито. — Я ничего не слышал. Это что, преступление, если мужчина хочет помолчать? — Да, если так называемому мужчине только семнадцать, — пошутила она. — Ну правда, Мэл, я слышала голос. — Это был, наверное, голос твоего мужа, Хрока, — съязвил Мэл. Сердце Эйслин тоскливо сжалось при упоминании имени Хрока. Ведь осталось всего каких-нибудь коротких три года, и он появится в Малмгарте, чтобы предъявить на нее свои права как на жену, и на Малмгарт как на свой дом. Вся ее радость вмиг пропала, да тут еще и Мэл на нее неизвестно отчего сердится. — Отчего ты злишься? Если я сказала что-то не то, так я не хотела тебя обидеть. Ты же знаешь, я никого на свете так не люблю, как тебя, Мэл. — Не будь ребенком, Эйслин. Ведь ты уже помолвлена с Хроком, и я сомневаюсь в том, что нам можно теперь вместе проводить время, — и он отъехал от нее на некоторое расстояние, а она смотрела на него, бледная и потрясенная. — Разве мы больше не друзья? — голос Эйслин дрожал, и горло ее сжал комок. А сердце ее так сжалось от боли, что она еле дышала. Мэл пожал плечами и глубоко вздохнул: — Да, но уже не те, что прежде. Ты принадлежишь ему, и никому больше. — Я принадлежу сама себе и Малмгарту, — вспылила Эйслин, смаргивая злые слезы. — Хрок не является ни нашим другом, ни врагом. Кто ты такой, чтобы говорить мне, кому я принадлежу? Я сама выбираю, кому принадлежать! Но она не приняла во внимание гордость Мэла. Она могла привязаться к нему и выезжать с ним, и следовать за ним, как всегда, но Мэл старался избегать ее. Он большую часть времени проводил с Руфусом в полях и лугах, и Эйслин осознала, каким одиноким может быть замок без дружеского тепла Мэла. Раньше он всегда находил время для совместных поездок верхом или просто разговоров у кухонного очага. Теперь же в сердце Эйслин вместо радужных надежд застыло одиночество. Мердис занималась своим делом: разыскивала целебные растения, пополняла запасы, готовила препараты для лечения людей и животных. Она с удовлетворением отметила, что Мэл, вечно сующий нос не в свое дело, большую часть времени проводит с Руфусом, который обучает его хозяйственным делам, готовит из него лендлорда. Поначалу Мердис нервничала, когда замечала, что Мэл шпионит за ней, но никто не верил россказням ребенка, и она вздохнула с облегчением. Сейчас же, по прошествии более двенадцати лет, он совершенно забудет то, что видел. Когда пришло время, маленькая дерзкая девчонка начала шнырять повсюду. Мердис, впрочем, знала наперед, что так и будет. С того самого дня, на развалинах, Мердис угадала ее любопытство и втайне обрадовалась. Она надеялась, что Эйслин станет такой, какой ее задумала Старая раса. В своих одиноких странствиях Эйслин стала подбирать некоторые предметы, которые ей попадались на пути: кожу змеи, зубы и щетину кабана, убитого охотником. Мердис выжидала, понимая, что происходит в душе девушки. Иногда она шла следом, о чем Эйслин и не подозревала. Она видела, что девушка до сих пор называет животных и растения по имени. Значит, она не забыла их, став старше. Некоторые мертворожденные, как стало известно Мердис от их опекунов, когда им становилось известно, что они не совсем обычные дети, забывали со временем то, что знали с рождения. Мудрые дети предвидели, что использование тел смертных может иметь странные и иногда нежелательные последствия. Из рукописей Мердис узнавала, что некоторые дети выдавали себя по незнанию, и их считали безумными. Некоторые дети и в самом деле страдали раздвоением личности, надеяться на них было нельзя. Некоторые умерли в результате болезни или несчастного случая. Только десять из двадцати развивались нормально, окруженные ни о чем не подозревающими родными. Они жадно тянулись к знаниям, которые постепенно попадали к ним в руки. Именно им надлежало восстановить и нести ответственность за сохранение древнего знания. Когда Эйслин осталась одна, любопытство ее и интерес к Мердис все возрастали. Эйслин не интересно было общество матери и теток, с двоюродными братьями и сестрами, приезжавшими погостить в Малмгарт, она тоже не находила общего языка. Отсутствие компании часто являлось для Эйслин предлогом, чтобы уйти из дома, и она все чаще посещала кладовую. Сначала она молча наблюдала за тем, как работает Мердис. Мердис проверяла, насколько хорошо она знает секретные имена, не подозревая, что не пройдет и года, и она сама превратится в ученицу, а Эйслин — в учительницу. — Маленькая краснотравка укрепляет сердечную мышцу лучше, чем ведьмин наперсток, — Эйслин внимательно слушала и смотрела, — но ее труднее найти. Я покажу тебе, где она растет. Мы выкопаем ее корень и посадим у тебя в саду. Она не всегда открывала Мердис секретные имена. — В этом имени слишком много Силы, — говорила она. — Ты думаешь, я неосторожно буду его использовать? — возмущалась Мердис, когда получала отказ. — Разве я не была опекуном Силы всю свою жизнь? А этот драгоценный камень я что же, ношу для того, чтобы оттенить свою красоту? Эйслин, несмотря на молодость, смотрела в лицо Мердис без страха. — Это запрещено, а другого ответа я не знаю. Кто я такая, Мердис, что меня почему-то поставили выше тебя, такой мудрой и старой? Мердис вздохнула, забыв о своей вспышке. — Милая моя, не знаю, что тебе и сказать. Это внутри тебя и выйдет, когда Старая Раса посчитает, что ты готова к знанию. До тех пор я буду твоим опекуном, а ты сосудом Силы, более великой, чем что-либо, созданное смертным. Тебе тогда надо будет исполнить свое предназначение, о котором ты сейчас и не подозреваешь. А сейчас ты готовишься. Ты знаешь имена всех предметов, и больших, и маленьких. Ты можешь лечить раны, я видела это. Ты слышишь голоса и понимаешь их, и однажды ты сумеешь говорить с теми, кто находится от тебя вдали. Эйслин провела Мердис в Обиталище голосов. Такое название она дала развалинам Древних. И произнесла это так уверенно, что обе они не сомневались: это и есть настоящее имя разрушенной крепости. — Чьи это голоса? — нетерпеливо спросила Эйслин. Она сидела в круге, образованном поваленными столбами, и поворачивала голову в разные стороны. Ветер доносил до нее лишь неясные обрывки разговоров, пока Мердис не подсказала, где лучше сесть. Эйслин сразу ощутила, что каким-то образом связана с разговаривавшими, и сидела, не сходя с места, до изнеможения. — Там разговаривают такие же, как ты, — прокомментировала Мердис. — Тебе нужно научиться выделять один голос, и слушать только его. — А ты можешь их понимать, Мердис? — спросила Эйслин. — Только когда кто-то обращается ко мне. У меня нет такой силы, какая со временем будет у тебя. Наконец пришел день, когда Эйслин, напрягавшая слух, вдруг воскликнула: — Это Мирр! Я ее слышу! Она разговаривает с сыном фокусника. Его зовут Хвитан! Она оставалась сидеть до заката, а Мердис наблюдала за ней неподалеку, сдерживая беспокойных лошадей. Мердис несколько раз делала слабые попытки увести Эйслин, но она эти попытки проигнорировала. — Есть люди вроде меня! — сделала заключение Эйслин, когда наконец увидела, что стало совсем темно, и им пора в замок. — Нас десять человек, Мердис. И это все, что осталось. Заметив печаль в голосе девушки, Мердис ответила: — Возможно, когда-нибудь и у других мертворожденных появится такая возможность, и таких, как ты, будет на свете больше. Мы не знаем, какую цель преследовали люди Древней Расы, когда помещали своих духов в бренные человеческие тела. Эйслин ехала в молчании, ее волосы под луной отливали серебром. — Я стараюсь сейчас больше узнать о своем пути, — медленно сказала она. — Мертворожденные говорят о Пустыне и о том, что в ней находится. Мы пока не знаем, что именно там такое, знаем только, что это имеет большое значение для людей Древней Расы и для нас, раз уж мы от них произошли. Мердис… — она помедлила, прежде чем продолжить свою речь, — я раньше и не подозревала, как я одинока. — Ничего, детка. Я все время буду с тобой, что бы ни случилось. И ведь есть еще девятеро таких, как ты. — А как же Мэл? А моя мама, а Руфус? Я не такая, как они. Я отдалена ото всех, кроме других мертворожденных. — Ты им ничего не должна. Если бы не вмешательство Древней Расы, у них был бы лишь мертвый ребенок. Если бы не дух в бутылке, тебя бы не было. Тебя создала Сила, и только она будет тебя хранить. Те, другие, скоро отвернутся от тебя, как только узнают, кто ты такая. Для тебя нет будущего, кроме Силы. — Мэл не оставит меня, — сказала Эйслин. Мердис фыркнула. — Мэл ничем не отличается от других. Он отвернется от тебя, как только обнаружит, что ты другая. Ни один человек не захочет иметь жену с душой от людей Древней Расы. Молодой лорд Хрок хочет иметь здоровых детей, без каких бы то ни было отклонений, без связей с потусторонними силами. Ему нужна жена, которая будет всегда дома, возле очага. Такая жизнь не для тебя. Неизвестно к тому же, что будет с твоим даром при союзе со смертным человеком. Все может пропасть. — А может, и ничего не произойдет, — сказала Эйслин. — Я не слишком-то хочу прожить такую жизнь, о которой ты говоришь, с твоей Силой. Не хочу, чтобы меня боялись и презирали. А ты, Мердис, разве не чувствуешь себя одинокой? Разве не хочешь, чтобы рядом с тобой был другой человек, настоящий друг, на всю жизнь? — Тьфу, — фыркнула Мердис — Это все девичьи глупости. Ты поступаешь как обычный человек. — Я и чувствую по-человечески, — призналась Эйслин. — Это, конечно, хорошо — прожить всю жизнь в служении Силе, но я не хочу одиночества. — Тогда будь с такими, как ты, с теми, кто тебя понимает. — Но ведь даже мертворожденные не могут заменить мне маму и Руфуса и… Мэла. Неужели ты никого не любила, Мердис? — Меня забрали от матери и от всей семьи, когда мне исполнилось шесть лет. С тех пор я их больше не видела. Любовь к смертным людям принесет тебе одни страдания. Люди по своей природе непреклонны, непоследовательны, непостоянны. Так что не горюй и посвяти себя Силе. Она тебя никогда не предаст. — Неужели я должна умертвить свои человеческие чувства? Разве я буду счастлива после этого? — Людям свойственно слишком много думать о счастье. Но что-то я не видела счастливых семей. — Но навсегда остается надежда, воспоминания и представление о том, каким должно быть счастье, — сказала Эйслин. — Не думаю, что Сила имеет много общего со счастьем. — Разумеется, нет, в том тривиальном смысле, какой ты вкладываешь в это понятие. Ты обретешь совершенство только в Силе, и в этом совершенстве и будет твое счастье. Выбор сделан за тебя, Эйслин. Ты уже не сможешь изменить свою судьбу. — Мы еще посмотрим, — упрямо заявила Эйслин. — Это человеческая черта — верить, что ты можешь сам устроить свою судьбу? — Очень человеческая, — раздраженно ответила Мердис. — Если бы я не была уверена, то решила бы, что ты одна из них. Боюсь, мне следует обсудить это с другими опекунами. Надеюсь, что другие подопечные не заразились человеческими эмоциями. Эйслин нравилось общаться с другими мертворожденными, но вдруг тон их сообщений резко изменился. С юга Мирр сообщила, что из-за моря на кораблях явились чужеземцы. Несмотря на располагающие манеры и увлекательные рассказы о приключениях, Мирр не почувствовала к ним доверия. Они задавали слишком много вопросов, и особенно их интересовало количество воинов, охранявших крепость. Лилия тоже сообщила о чужеземцах, а за ней и Ана, и остальные мертворожденные в разбросанных по южным землям замках. Хвитан и фокусник видели еще больше приезжих и путешественников, чем всегда, на дорогах Долин, и все они задавали много вопросов о землях, располагавшихся между побережьем и Пустыней. — Не в этом ли заключается цель? — спросила Эйслин у Мердис. — Известна ли чужеземцам тайна Пустыни? — Даже ты, со своими знаниями, не можешь ответить на это, — сказала Мердис. — Откуда же я могу это знать? Эйслин нервно рассмеялась и стала мерить шагами кладовую, останавливаясь, чтобы посмотреть на ту или другую настойку или экстракт. Блестящими глазами она посмотрела на Мердис, все ее тело напряглось. — Это та самая цель, ради которой мы посланы, — прошептала она. — Момент близится. Знаешь, — добавила она, неестественно смеясь, — прошлую ночь мне снилась черная повозка, которой мать в детстве пыталась меня напугать. Я видела ее так ясно, как будто она действительно существует. И я в нее села и уехала. Я всегда думала, что эта повозка — смерть, идущая за мной. — Это всего лишь сон, — утешила ее Мердис — У тебя слишком живое воображение, а это еще одна из твоих неудачных человеческих черт. У других опекунов те же проблемы. Если у тебя есть цель, то ведь она направлена на успех. Тебе нужно лишь отбросить свои человеческие страхи и фантазии. — Это не страх и не фантазия, а чужая сила, которая идет в Долины, и уже пересекла море, — Эйслин невидящим взором смотрела в залитый солнцем двор из окна прохладной кладовой. — А я не успокоюсь, пока не узнаю, зачем они здесь. Они не должны попасть в Пустыню, Мердис. — А что там такое в Пустыне? — спросила Мердис. Эйслин покачала головой и пошла во двор. — Я не могу сказать, Мердис, но ее необходимо защитить. Когда они наконец прибыли в Малмгарт, пришельцы были такими, какими их показала магическая чаша Мердис. Их было четверо, одеты они были хорошо: в дорожную одежду и кольчугу, но Эйслин показалось, что это наемники, работавшие за деньги. Лорду Руфусу и остальным незнакомцы показались людьми порядочными и вежливыми. Они поверили их рассказу о том, что они ищут незанятые земли и хотят на них поселиться. Действовали они весьма разумно: надо же выяснить, какую защиту может предоставить Малмгарт, и нет ли угрозы со стороны Пустыни. В Малмгарте они гостили три дня. К началу третьего дня Эйслин разыскала Мэла. В это туманное утро она ожидала его на холме, зная, что Мэл должен проехать мимо. Завидев его, направила лошадь навстречу. — Мэл, к нам в Долины из-за моря движется враг, — начала она без предисловия. — Чужеземцы, что нашли у нас приют, явились к нам не с дружескими намерениями. Это предвестники войны и смерти. Да ведь когда-то Долины уже захватывали люди, приплывшие из-за моря. У них было незнакомое вооружение и повозки, которые передвигались сами по себе, без лошадей. Сейчас нас ждет еще большее кровопролитие, и они уже здесь, в Долинах. — Откуда тебе это известно? Может, это Мердис внушила тебе такие идеи? Она каркает, как старая ворона. Она нечистая. Удивляюсь, что лорд Руфус терпит ее столько лет. — Тебя не удивит, если я скажу, что я такая же нечистая, как Мердис? А может, еще и грязнее? Ты ведь должен был это заметить, когда видел, как я называю животных и растения по именам. Я не такая, как ты, Мэл. То, чем я была при рождении, погибло в мертворожденном ребенке. Люди Древней Расы вложили жизнь в тело, созданное госпожой Айриной. Ты уже давно должен был об этом догадаться. Ведь ты был там и видел, что сделала Мердис. — Я думал, что мне это приснилось. — Это был не сон. И то, что Долины опять собираются уничтожить, тоже не сон. Чужеземцы из Ализона хотят найти то, что спрятано в Пустыне. В этот самый час шпионы находятся под нашей крышей. — Чего же хотят от нас Древние? Убить их? — Это то, чего они заслуживают. Мы не убиваем гостей, значит, их надо захватить и отправить назад, на их корабли. Если все это будет сделано по всем Долинам, с севера на юг, захватчики поймут, что мы готовы защитить то, что спрятано. И в этот раз они не придут на нас с огнем и мечом так же легко, как в прошлый раз. Мэл молчал, в молчании его была угроза. Возможно, ей не следовало открывать ему, кто она такая. — Отчего ты так уверена, что они идут с юга, через все наши укрепления? — Есть десять таких же, как я, мертворожденных. Мирр на юге говорит с нами всеми, и Хвитан, сын фокусника, много раз путешествовал с юга на север. То, что они видели, дает уверенность в том, что положение очень серьезное. Пожалуйста, верь мне, Мэл. Каждый человек в Долинах находится сейчас в опасности. — Чего хотят от нас люди Древние? Созвать армию? — Да, но это нужно делать немедленно, иначе будет поздно. В прошлый раз, когда захватчики пришли с разведкой, жители Долин долго препирались друг с другом. В этот раз нам нельзя повторить их ошибку. — Нам? Уж не собираешься ли, миледи, и себя включить в число защитников? Если то, что ты говоришь, правда, так ты и не имеешь отношения к людям Долин, ты, скорее одна из Древних. — Прежде всего, я жительница Долин, я родилась здесь, и это моя родина! — выпалила Эйслин. — Значит, ты, как женщина Долин, собираешься жить в Малмгарте с Хроком и до конца жизни растить его детей? Тебе такая судьба уготована? Эйслин помолчала. — Я не могу сказать. Судьбу человека предсказывать запрещается. — Так я и думал. Ты уедешь из Малмгарта и присоединишься к таким, как ты. Зачем тебе эта серенькая жизнь, раз люди Древней Расы могут о тебе позаботиться? — Мэл, ты и я, мы должны быть вместе. Либо я последую за тобой, либо ты за мной, когда придет время. Я не могу без тебя жить, даже когда ты сердишься на меня. Ты мой единственный верный друг, другого такого у меня никогда не будет. — У тебя будет муж, Хрок. — Не будь дурачком. Кроме лица и имени, я ничего о нем не знаю. И ни то, ни другое мне неинтересно. Без тебя мне будет одиноко до конца жизни. Ведь ты, Мэл, вторая половина моей души. — Твоя душа вышла из бутылки, что была в старой сумке Мердис, — сказал Мэл. — Чего хочешь ты от меня, обычного жителя Долины? Чего ради вы, Древние, беспокоитесь о людях Долины? Мы нужны вам лишь для защиты того, что спрятано в Пустыне? — Я не принадлежу к Древней Расе, — возразила Эйслин. — Неправда, принадлежишь. Ты знаешь настоящие имена всех вещей на свете. Лечишь раны. Управляешь тучами. Разговариваешь с людьми, что находятся в сотнях миль отсюда. Да, река, которая нас разделяет, так широка и глубока, что мы никогда не увидим ее берегов и не узнаем глубины. Ты из тех, других. И никогда не станешь одной из нас. Но к твоему предупреждению прислушаются. Уж что-что, а поднять людей на борьбу Старая Раса умеет. Развернув коня, он направился к Малмгарту, оставив Эйслин позади. Она же послала лошадь вперед, позволив ей ехать, куда вздумается. Боль в ее сердце напоминала описанную Мэлом реку: она была так велика, что угрожала поглотить ее. Она ощущала безнадежность и пустоту, а Мэл казался ей незнакомцем. Лошадь по привычке принесла ее к Обиталищу голосов. Эйслин спешилась и пошла к месту прослушивания. Сразу же услышала голос Мирр: «В чем причина твоего горя?» — Я люблю смертного человека, — призналась Эйслин, — но такая любовь обречена. — А разве мы не смертные? — спросила Мирр. — Наши тела такие же, как и у них, с теми же страхами и желаниями. Отчего бы нам тогда не любить смертных мужчин? — Сила разделяет нас, — с горечью ответила Эйслин. — Мы никогда не станем обыкновенными женщинами Долины. Нам мешают наши знания и голоса, шепчущие в уши. Мы созданы для определенной цели — для защиты того, что спрятано в Пустыне. Как же можем мы быть обыкновенными с такой ответственностью? — В зависимости от потребности в нас ответственность наша будет либо увеличиваться, либо уменьшаться, — ответила Мирр. — Когда потребность станет минимальной, мы будем почти обыкновенными. — Но будет ли Мэл смотреть на меня как на обыкновенного человека или он всегда будет ощущать расстояние между нами? Если мы такие великие и мудрые, отчего же мы так страдаем? — Мы ведь тоже люди, сестра, и природа наша человеческая. Заранее предсказать ничего нельзя. В нас все смешано. Даже Древние не могут предсказать нашу судьбу. — Отчего же не могут? Выходит, люди Древней Расы тоже не такие великие и мудрые! Отчего мы должны страдать? Мирр замолчала, и Эйслин услышала голоса других мертворожденных. Ана повредила ногу, упав с лошади еще ребенком, и с тех пор боль ее не отпускала. И другие мертворожденные чувствовали боль, сходную с болью Эйслин. В уши к ней ворвалась буря жалоб, и она сошла со своего места. Сделав шаг в сторону, Эйслин вдруг услышала один-единственный голос, прорвавшийся сквозь громкий хор голосов. Он произнес одно слово, пронзившее ее, как боль. — Асмериллион! Каждый раз, когда к Эйслин приходило новое знание, она на какое-то мгновение ощущала дрожь и слабость. В этот раз она пошатнулась и, задыхаясь, упала на колени на зеленый мох. Сердце стучало так сильно, что, казалось, оно разорвется. Ей было сообщено имя, в котором заключалось столько силы, как в ее собственном имени. Она дрожала от страха и смирения, с новой силой осознав тяжесть Силы и ответственность за ее достойное применение. Имя, которое ей сообщили, было именем Мэла, и она могла теперь при желании командовать им, как марионеткой. В душе ей хотелось воспользоваться своим преимуществом, но в то же время она понимала, что негоже использовать свою Силу таким образом, и что это навлечет на нее несчастье. — Мердис! — позвала она, и опекунша ответила ей мысленно с вершины холма, с которого она за ней наблюдала. Она спустилась к Эйслин и размяла в ладонях пряное растение. — Понюхай. Это прояснит твой мозг. — Мердис, я знаю имя Мэла. — Ни в коем случае не пользуйся своим знанием, или ты разрушишь его любовь к тебе. — Я знаю это, но боюсь его потерять. — Так ты что, хочешь держать его в клетке? Ты забыла про птиц в клетке на ярмарке, забыла, как больно тебе было видеть их в заточении? Эйслин перестала расхаживать взад и вперед и остановилась, погрузившись в свои воспоминания. На губах се мелькнула слабая улыбка, смягчив выражение лица. Более спокойным, хотя и печальным голосом она произнесла: — Что ж, пусть будет так. Я никогда не произнесу его имя для того, чтобы привязать его к себе. Пусть уйдет, если захочет. Мэл не птица, живущая в клетке. Он сокол, которого не заковать в кандалы. Был вечер, на землю легла обильная роса, и к тому времени, как Эйслин и Мердис добрались до замка, ноги и подол девушки промокли: она заставил Мердис ехать на лошади, а сама шла пешком. На утро у Эйслин поднялась температура, и она осталась в постели. Ухаживали за ней госпожа Айрина и Мердис, странноватая пара, однако судьбе угодно было соединить их в совместном уходе за больной. Эйслин расстраивалась из-за того, что попусту теряет время. Она послала Мердис, чтобы та приготовила ей отвар для снижения температуры, но жар очень скоро вернулся. Ночью Эйслин металась на кровати, одолеваемая сном, в котором ей являлась черная повозка и бык с ободранной шкурой. — Где Мэл? — спросила она на третий день. Лицо ее побледнело, глаза ввалились от измучившей ее лихорадки. — Я должна видеть Мэла, прежде чем уйду. Госпожа Айрина попыталась успокоить ее, но Эйслин продолжала звать Мэла. — Мэл ушел, — со страхом призналась госпожа Айрина. — Ушел вместе с Руфусом. Они хотят объединиться с людьми лорда Бретфорда. — Бретфорд! — прошептала Эйслин, закрывая глаза и откидываясь на подушку. Видимо, силы покинули ее. — Злополучный Бретфорд! Он должен быть остановлен, прежде чем черная повозка… Госпожа Айрина и Мердис переглянулись. Они никогда не любили друг друга, но сейчас об этом забыли. — Неужели ты ничего не можешь сделать? — прошептала госпожа Айрина. — Моя дочь умирает! — Эта лихорадка не обычного свойства, — медленно сказала Мердис. — Миледи, этот ребенок не совсем ваша дочь. Есть силы, которые воздействуют на нее. Вы это вряд ли поймете. Ее дали вам для определенной цели, после того, как жизнь вашего ребенка закончилась. Древние не хотят, чтобы их знание пропало. В Пустыне они спрятали нечто, и оно должно быть защищено от неправильного использования. Этот ребенок — один из десяти, цель которых — защитить этот секрет. Если она решится выполнить свою миссию, она должна будет покинуть и вас, и Мэла, и все то, что она любит. Сейчас в ней борются два начала — земное и древнее. Вот эта-то борьба и вызывает лихорадку. Ведь она еще ребенок, а перед ней поставлен великий выбор. Госпожа Айрина упала на колени подле кровати Эйслин, глядя ей в лицо. — Была ли я слишком горда, слишком жадна? Я хотела, чтобы ей достался Малмгарт и богатый муж, который добавил бы ей славы. Мне надо было согласиться на то, чтобы она выбрала Мэла. Мэл был бы здесь, рядом с ней. Ведь ей никто никогда не нравился, кроме Мэла, а я ревновала. Неужели, Мердис, я потеряю теперь ее окончательно? — Не знаю, миледи. Такая, как я, не может знать будущее. — Доченька, ты меня слышишь? — госпожа Айрина придвинулась ближе. — Я разорву твой брачный контракт с Хроком. Ты опять будешь сильной. Есть что-то, что ты должна сделать, цель, для которой тебя послали. Если Мэл — твоя судьба, иди за ним. Никто не будет тебе мешать. Ты все еще моя дочь, кем бы еще ты ни была. Пусть дураки и трусы говорят, что хотят. Я горжусь тем, что ты моя дочь. Сон Эйслин становился спокойнее. Обе женщины смотрели за ней почти до рассвета, и тут бдительная Мердис слегка задремала. Эйслин проснулась и тихонько встала. Мать ее спала, неловко устроившись в кресле, подложив под щеку руку. Эйслин легонько поцеловала ее, а затем тронула Мердис за плечо. — Пора, — прошептала она, взяла туфли и плащ. — Черная повозка подходит. Мердис проснулась, вышла за ней из комнаты и спустилась по лестнице во двор. Дверь была надежно закрыта на засов и на тяжелые замки, но они беззвучно открыли ее и вышли. Затем так же осторожно закрыли ее за собой. Эйслин остановилась в центре двора. Распущенные волосы ее в свете луны нимбом окружали лицо. Она поворачивала голову, прислушиваясь к звукам, которых Мердис не слышала. — Дитя, ты больна… — начала Мердис. — Идет! — прошептала вдруг Эйслин. Послышался отдаленный грохот деревянных колес, похожий на гром. Звук становился все громче, слышался свист кнута. Эйслин повернулась к большим воротам замка. Они были заперты и должны были оставаться запертыми до возвращения лорда Руфуса. Через этот вход ничто не могло пройти, однако закрутилось облако, через него пробились крутящиеся потоки света, и постепенно облако приняло форму огромной черной повозки с двумя высокими колесами. На ней были символы, знакомые Мердис. Повозку тянул гигантский бык. Его лишенное кожи тело с кровавыми полосками было серого цвета и блестело. Он неумолимо двигался к ним, как в ночном кошмаре. Возница в капюшоне поднял кнут и, щелкнув им, произвел звук, подобный грому. При этом на Мердис и Эйслин взметнулась одежда и разлетелись волосы. Мердис схватилась за руку Эйслин, стараясь оттащить ее, но Эйслин не двигалась. Повозка остановилась, и возница поманил кнутом. Вилы были засунуты в специальное гнездо, острые концы их блестели голубым огнем. Эйслин потянула Мердис вперед, не обращая внимания на ее протесты. Скоро все стихло в порывах ветра. Глава 4 В повозке сидели остальные мертворожденные. Все девять человек со своими опекунами радостно приветствовали девушку, когда Эйслин заняла свое место. Они общались друг с другом, не произнося ни слова, но Мердис казалось, что ее захлестывают волны возбужденной болтовни. Она не почувствовала, что покидает Малмгарт, сопровождаемая мощными порывами ветра, громом и яростными стрелами молний. Повозка ехала не так, как обычные повозки. Вместо того чтобы громыхать по избитой дороге Долин, она парила в воздухе среди густых облаков. Эйслин напрягала все органы чувств, чтобы определить направление, по которому они двигались. — Мы, Мердис, движемся на север, в Пустыню, это в другой стороне от битвы при Бретфорде. У Мэла и Руфуса не хватит времени, чтобы договориться с другими лордами, прежде чем захватчики высадятся на наш берег. Почему мы движемся на север, когда битва происходит на юге? — она говорила громко, так чтобы все слышали, не обращая внимания на попытки Мердис заставить ее замолчать. Одетый в серую одежду возница обернулся. Лица его в падавшей на него тени от капюшона не было видно. Он ответил: — Если люди Долины не согласятся на их лидерство, Долины опять будут уничтожены. Их вооружение и войска не идут ни в какое сравнение с Ализоном. — Вместо того, чтобы ехать в Пустыню, мы могли бы им помочь, — настаивала Эйслин. — Это их судьба, раз уж они так глупо заупрямились. Они могут сражаться друг с другом из гордости и недоверия. Смертные люди так устроены: дерутся и умирают, когда не надо. Так они и захватчиков пропустят. Нам сейчас надо защитить то, что спрятано. Эйслин подумала о Мэле, и ее чувства разом отозвались в душах остальных: так листья поднимаются под сильным порывом ветра. Все они не захотели слепо подчиниться воле возницы. — Мои родители и мои братья погибнут, если я ничего для них не сделаю, — сказала Мирр. — Они бы ни за что от меня не отвернулись. Все остальные вторили ей. Эйслин велела вознице: — Поворачивайте повозку и езжайте на юг. — Вы что же, выступаете против воли Древней Расы? Я не могу развернуться. Мне приказано привезти вас на место, и я должен это сделать. — Я велю вам повернуть на юг, или я назову ваше имя, — приказала Эйслин. — Я вас знаю, и я не боюсь. Опекуны в страхе съежились от такой дерзости, а Мердис попыталась усадить ее на место. — Эйслин! Это бунт! Никто не смеет выступать против Древних! Ты не сможешь изменить то, что решено ими. — Разве Старая Раса решает судьбу смертных людей? — гневно спросила Эйслин. — Разве люди не вольны решать сами за себя и выбирать дорогу, которая ведет их к цели? Даже люди Древней Расы не имеют право приказать людям Долин, что они должны умереть, чтобы спасти то, что спрятано. Они не умрут, если мы повернем назад и придем им на помощь, а мы обязаны им помочь. Мы такие же смертные, как и они, мы такие же, за исключением того, что нас разделяет. Отвернувшись от них, мы предадим сами себя! — Эйслин! — закричала Мердис — Ты не можешь этого сделать! Ты сама не знаешь, что делаешь! Ты можешь погубить и себя, и всех остальных мертворожденных! Вся долгая, терпеливая и планомерная работа людей Древней Расы пойдет насмарку! Еще один опекун промолвил: — Возможно, так и произойдет! Они допустили ошибку, вложив свои души в тела смертных людей! Какое отвратительное сочетание Силы и чувства! — Замолчите! — воскликнула Эйслин. — Мы повернем повозку назад. Все мы знаем имя возницы, и я назову его первая. — Ты просто пародия на Силу Древних! — прошипел возница. — Ты не имеешь права командовать этой повозкой! — А я скомандую, — спокойно сказала Эйслин. — Твое имя — Виард, и я командую тебе повернуть назад. — Раскомандовалась, — сказал Виард мрачно. — Поворачивай, Виард! — воскликнули мертворожденные, в то время как опекуны их сжались от страха. Виард вспорол воздух кнутом, послышались оглушающие удары грома. Повозка дернулась, закачалась, как корабль на волнах, заскрежетав, почти остановилась и развернулась. Гигантский вол пошел вперед, на губах его вскипела обильная пена. — Мы повернули на юг, Мердис! — Эйслин радостно встряхнула своего опекуна. — Такого раньше никогда еще не бывало! — Мердис даже задохнулась. — Ты ослушалась Древних! — Нет, — возразила Мирр. — Мы ведь сами новые люди Древней Расы. И решили по-своему. Они поехали вперед. Настал рассвет, но они ничего не видели: вокруг крутились сплошные облака. Наконец Виард обернулся и бросил Эйслин через плечо: — Мы уже почти там, куда ты так стремилась. Сейчас я вас покину, и вы сможете испытать свои силы, бросить, так сказать, вызов судьбе, управляющей этими смертными. — Найди укромное место и жди нашего возвращения, — приказала Эйслин. Место, что выбрал Виард, находилось возле развалин на вершине холма возле долины Бретфорда. Невдалеке было морс. Замок окружали зеленые поля и луга, защищенные рвами и земляными валами. На лугах паслись коровы и овцы. О решительных событиях можно было догадаться по единственному признаку — ярким знаменам, развевавшимся над крепостью. Это означало, что в данный момент там находятся лорды из других Долин. Вассалы лорда Бретфорда верхом, в полном боевом облачении, сопровождали делегацию иноземцев, направлявшихся в замок. — Бретфорд ведет переговоры с врагом, — тревожно пробормотали мертворожденные. Эйслин быстро оглядела окружавшие холмы. Жители Долин держались поодаль, в горах, ожидали распоряжений от своих лордов, находившихся в замке. В это время враги сходили на берег и выносили вооружение. В гавани стояли четыре корабля. Они были совершенно не похожи на те, что когда-либо видели мертворожденные. Все были серого цвета, с низкой осадкой. Вместо обычных парусов и мачт они были оснащены какими-то непонятными устройствами. В мелководье сбрасывали сходни, и по ним на берег спускались большие отряды людей. Эйслин увидела четыре маленьких судна, вынырнувших из воды и очутившихся на берегу. Громыхая, они пошли по земле. Непонятно было, за счет чего они движутся. Эйслин показалось, что она их узнала. Она почувствовала исходящую от них угрозу. Древнее зло затаилось где-то здесь, в рядах иноземцев. Эйслин осторожно пыталась отыскать его, так чтобы зло это не заметило ее присутствия. — Они вызвали Силу, — прошептала она. — Там есть холод, то, чему я не могу дать имя. Что-то не от смертного человека, не от людей из кораблей. Она дотронулась до Мердис, и та тихонько вскрикнула, так как ей передалось то, что увидела Эйслин. Это было старинное зло, зло было живое, и оно вдруг почувствовало их. Так медведь, учуяв нечто подозрительное, просыпается в своей берлоге. Оно стало осторожно озираться, но тут Эйслин мысленно отключила с ним контакт. — Нам нужно вернуться, — прошептала Мердис — Мы одни не можем на него смотреть! Оно древнее и злое! — Мы тоже древние, но мы не злые, — ответила Эйслин. — Хвитан, — она обратилась к сыну фокусника. — Ты знаешь имена штормов — воздушных и морских? Темные глаза Хвитана оглядели гавань и корабли. Он что-то мысленно прикинул. — Да, конечно, знаю имена моря и морских ветров, — сказал он. — Пора бы им проснуться и защитить нас от непрошеных гостей. — Пока не надо, Хвитан. Возьми с собой Хаган и Ирен, — распорядилась Эйслин. — Мирр, Ана, Адалия, пойдите на берег и разыщите военные лагеря иноземцев. Лилия, Энраик, Кининг, ступайте к гавани и перехватите тех, кто уже идет в Долины. Мы знаем наперечет имена всех животных и всех предметов, что имеются в наших Долинах. Мы можем все то, что живет в воздухе, на земле, на море, обратить против захватчиков. Можем наслать на врагов болезни и поддержать наших людей в сражении. Мы заставим их вернуться на корабли, и пусть они плывут от наших берегов как можно дальше. Мы с Мердис отправимся в Бретфорд и станем добровольцами объединенных сил Долин. — Миледи, — Мердис впервые так официально обратилась к Эйслин. — Я не хочу, чтобы хоть один из мертворожденных попал в руки Ализона. Они будут рады схватить в плен и воспользоваться Силой, заключенной в тебе. — Ты что же, боишься, Мердис? Если хочешь, можешь пойти с остальными, но я должна быть в Бретфорде. Там сейчас Мэл и Руфус. Их нужно предупредить, что с иноземцами перемирия быть не может. — Мой долг — охранять тебя, идти за тобой, куда бы ты ни направлялась, — ответила преданная Мердис. — Если идешь туда ты, значит и я — тоже, хотя, скорее всего, мы обе погибнем, — она засунула в рукав острый кинжал. — Живыми они нас не захватят. Эйслин не стала слушаться настойчивых уговоров Мердис и дожидаться темноты. Они, не скрываясь, подошли к замку, ловя на себе злобные взгляды врагов, державших наготове оружие, словно каждую минуту ожидая нападения. Мердис тихонько с презрением фыркнула, и Эйслин без труда прочитала мысли своего опекуна. Это были самые обычные подонки, готовые за хорошую цену убить кого угодно. — А вон и парочка гусынь, ждущих, чтобы их ощипали, — усмехнулся один из Гончих Ализона. Злой смех подхватили и другие. Своими лошадьми они преградили дорогу Эйслин и Мердис. — Пошли прочь! — парировала Мердис. — Это леди Эйслин из Малмгарта. Вам будет плохо, если вы попытаетесь ее обидеть. Гончие грубо расхохотались, и один из них попробовал грязной рукой дотронуться до волос Эйслин. Эйслин уклонилась от оскорбительного прикосновения и назвала общее имя лошадей: «Хестурфиджот!» Лошади тут же начали вставать на дыбы и беспокойно кружиться, а их седоки попытались криками и ударами хлыста взять их под контроль. — Да это колдовство! — прорычал вожак Гончих. — Мы пришли на мирные переговоры, а нам противопоставили колдовство! — Хестурфиджот! Стрюка! — воскликнула Эйслин, добавив команду бежать, и лошади рванулись прочь, дико всхрапывая, выкатывая белки глаз. Зная, что Гончие не вернутся, пока она не обратится к лошадям, Эйслин направилась к земляным укреплениям, окружавшим крепость. Возле главных ворот, простодушно открытых, они обнаружили объединенную охрану Ализона и жителей Долин, находившихся на подозрительном расстоянии друг от друга. Двое Гончих загородили пиками тропу. Их бородатые лица, похожие на мордочки ласок, подозрительно щурились. — Станьте в сторону, — приказала Мердис — Это леди Эйслин, нареченная невеста молодого лорда Хрока. Вы не имеете права не впускать ее. — Сюда нельзя, — грубо сказал тот, что стоял впереди. — Никому не позволено входить, пока здесь вождь Беорг и священники. Откуда мы знаем, что вы замышляете. Гончие неприятно рассмеялись, бросая на Эйслин отвратительные плотоядные взгляды. Люди Бретфорда прислушивались. Лица их выражали неодобрение. Переглянувшись, они приблизились, держа наготове оружие. — Позвольте леди пройти, — сказал их лидер. — Мы возьмем ответственность на себя, если она замыслила недоброе против вашего вождя и его волшебников. Опасаться ее не следует. — Сюда не пройдет никто, — рявкнул Гончий, преграждая путь пикой. — Я нахожу подозрительным ваше желание пропустить ее. Мне это не нравится. — Мы пока соблюдаем перемирие, — ответил житель Долины. — Вы обвиняете нас в том, что мы его нарушили? Гончие схватились за оружие и. приняли оборонительную позу. Эйслин знала, из какого металла изготовлено их оружие и обратилась к нему. Оружие выпало из рук их владельцев, рассыпав по сторонам искры. — Ведьмы! — взвизгнул один из Гончих, схватившись за обожженную руку. Четверо Гончих схватили большие луки, но Эйслин назвала имя деревьев, из которых они были изготовлены, и стрелы рассыпались по сторонам. Некоторые даже попали в самих стрелков. Эйслин хотела выдать еще команду, но Мердис схватила ее за рукав. Гончие отошли на безопасное расстояние, бородатые лица их выражали недоумение. Люди Бретфорда молча открыли перед Эйслин ворота, глядя на нее изумленными глазами. Перед дверьми главного зала шестеро Гончих Ализона преградили Эйслин дорогу. Одна из створок приоткрылась, а затем и другая. Ализонский стражник выглянул из-за щита. Эйслин назвала имя дерева, из которого были изготовлены двери, и они с грохотом отворились, словно их распахнула рука великана. Четверо Гончих, стоявших за дверьми, поспешно отступили, не веря своим глазам: враг предстал в виде тоненькой девушки со светлыми локонами, падавшими ей на плечи и трепетавшими, словно они были живыми. Облик ее менял очертания, смешивался с миллиардом других лиц и форм, так что оппоненты не могли ее разглядеть. Они пятились, а она шла вперед и вошла в большой зал. Среди собравшихся за большим столом она увидела лорда Бретфорда, Хрока, Руфуса и Мела. Они поднялись, пораженные ее появлением. Эйслин заговорила, и каменные стены отвечали эхом. — Лорд Бретфорд, лорд Руфус и другие лорды Долин, вы не должны подписывать мирный договор с пришельцами. Как могли вы так легко забыть то, что произошло с вашими отцами, когда Гончие истерзали и опустошили Долины? Первыми с обвинениями набросились Хрок и его отец. — Что это за женщина? Разве среди нас колдунья? — У нее дар! Ализонский вождь и трое волшебников в серых одеждах хмуро уставились на Эйслин. Она совершила мысленную разведку и наткнулась на крадущуюся темноту, источающую сильный запах зла. — Эти волшебники пользуются нечистой силой, — заявила Эйслин, — они замышляют недоброе против Долин. — Мы не будем руководствоваться магией, откуда бы она ни исходила, — лорд Бретфорд поднялся из-за стола и сделал знак своим людям, — выведите людей Малмгарта и их волшебницу за ворота и проследите, чтобы они опять сюда не вошли. Я разрываю с Малмгартом всякие отношения, освобождаю их от всех обязательств и отказываюсь от союза с ними в будущем. Отныне Малмгарт для Бретфорда не существует. Мэл повернулся к обидчикам Эйслин, как загнанный волк. — Глупцы, — выкрикнул он. — Леди Эйслин говорит вам правду, да в душе вы и сами это знаете. Мы не можем заключать перемирия с Ализоном и этими моряками. Ведь они хотят нашей погибели. Так знайте же, все присутствующие, что я на стороне леди Эйслин, и тот, кто нападет на нее, будет иметь дело со мной. — Уберите ее отсюда, — распорядился Бретфорд. — Она здесь чужая. Своим колдовством она может навлечь беду на невинных людей. Подумать только, что мой сын чуть было не связал с ней свою судьбу! — Колдовство ей досталось от Древних, — сказал Хрок. — Говорят, мертворожденные — сосуд для неведомых сил. — Эйслин — это подарок всем нам от людей Древней Расы, — вмешался Мэл. — Ей суждено спасти нас всех от врагов и от нашей собственной глупости. — Нам никаких подарков от Древних не надо, — сказал лорд Бретфорд. — Забирай свою ведьму и отправляйся с ней в Малмгарт. Мы не будем вступать в союз с теми, кто якшается со злыми силами. — Злые силы! — взорвался лорд Руфус. — В леди Эйслин нет ни капли зла. Она от рождения — наследница Малмгарта. Я знаю ее с самого рождения, и за всю жизнь она не совершила ни одного дурного поступка. Если вы так понимаете зло, то Малмгарт никогда не выступит под вашим флагом! — Я тоже присоединяюсь! — эхом откликнулся лорд Вилдмар. — Присоединяюсь к Малмгарту и леди Эйслин. — И я, — добавили лорд Трэдвис, выступая вперед. Он стукнул об пол топором, и тот зазвенел. Шестеро других лордов со своими вассалами вышли вперед и заявили о своей верности Эйслин. Это составило почти половину собравшихся на совет лордов. Атмосфера накалилась еще больше, когда Беорг и его соратники с мрачным и угрожающим выражением на лицах вышли из зала. Главный волшебник Дуру остановился на миг перед Эйслин, стараясь мысленно испытать ее силу. Она содрогнулась от этого нечистого зондирования и отразила атаку. — Мы еще встретимся, — пробормотал он, проходя мимо нее. Эйслин выступила вперед и сердито осмотрела собравшихся за столом. — И вы еще ссоритесь, — воскликнула она. — Захватчики ломятся в ваши двери. Вам необходимо объединиться! Есть еще мертворожденные, но их всего лишь девять. Часть из них в горах пытается известным им способом повернуть врага назад, другие стараются не допустить выхода воинов с кораблей на берег. — Да ведь их совсем немного, — с презрением произнес Бретфорд. — И у них мало лошадей. Что они смогут сделать, когда за каждым из нас стоит по пятьдесят человек? — Их немного, зато у них есть оружие, какого мы никогда не видели, — возразила Эйслин. — Вы все должны призвать ваших людей. Пусть они спустятся с гор, пока чужеземцы, с их самоходными кораблями, не двинулись на нашу землю. Неужели вы забыли о своих отцах? Ведь в их время Ализон спустился в наши Долины и убивал, и грабил, и довел земли почти до полного уничтожения. — Пока вы спорите, — присоединилась Мердис, — Беорг собирает своих людей, чтобы напасть на нас. Сколько времени, Бретфорд, вы еще будете сидеть здесь и попусту трепать языками? Руфус мрачно сказал: — Половина из нас готовы защищать наши земли. Те из вас, кто не боится бороться за свои жизни и свободу, вставайте под ваши флаги, и Малмгарт поведет вас к победе! Вилдмар, Трэдвис, Ульфмайер, Фэрволд и их вассалы подняли на плечо свое оружие и вышли во двор за Руфусом и Мэлом, призвав часть своих воинов седлать и выводить лошадей. Крик, раздавшийся с крепостной стены, остановил кавалькаду. — Они уже идут! Беорг и его Гончие, и военная машина! У Мердис перехватило дыхание. — Слишком поздно! Мы в ловушке! — Пока нет, — ответил Мэл. — Их меньше, чем нас. Мы прогоним их в море. Врагу не достанется ни пяди земли Долин. Эйслин подозвала лошадь и вскочила в седло, прежде чем Мердис или кто-либо успел возразить. Тихонько шепнув ей в ухо одно слово, она послала ее за Мэлом в легкий галоп. Никто из воинов не сделал движения, чтобы остановить ее. Лишь Мэл проворчал что-то с неудовольствием, но и он знал, что пытаться повлиять на нее, раз уже она решилась на что-то, было бессмысленно. Он, стараясь защитить ее, поскакал рядом, зорко наблюдая при этом за приближением врага. Темная толпа людей и незнакомая военная машина двигались по направлению к главным воротам Бретфорда. Впереди скакали десять ализонских воинов. Щиты и гербы их были украшены символом — ящероподобным существом. За ними шли десять пехотинцев, а замыкала шествие странная машина. Устройство ее было непонятно, но понятно назначение — сеять смерть. Она двигалась, как маленький беспарусный корабль, со зловещим скрежетом и грохотом. Малмгарт и его союзники выехали из ворот и остановились, наблюдая за продвижением врага к первому земляному укреплению. При наличии в крепости достаточно воинов отряд стрелков устроил бы им засаду и быстро одолел бы столь незначительные силы противника. Эйслин наблюдала за приближавшимся врагом. Ветер без устали трепал ее волосы. В уши ее постоянно поступали донесения. — Враг высадился в Арнвольде, — сказала она, движением головы показывая на юг, — и банда из двадцати человек движется в глубь страны. На востоке нападающих еще больше, они дошли до Уэйлеса. — А что можно сказать о нападающих? — осведомился Мэл. — Вполне обычные люди, лошади тоже обыкновенные. Но их военная машина, что катится на колесах сама по себе, необычна. Мне неизвестно название металла, из которого она сделана. Он для меня безымянный. Внутри машины два человека, — мысленно она обратилась с вопросом к двум умам. Они среагировали сначала с любопытством, потом внезапно разозлились и перестали отвечать. Эйслин охватило холодом. Холод этот был не от окружавшего ее реального мира. В этом холоде таилась такая же угроза, как в темноте, исходившей от волшебников Беорга. Военная машина остановилась, от нее отходил хобот, конец которого был направлен в сторону всадников. Ализонские воины расступились, и вперед выехал Беорг. Он с самоуверенным видом подъехал к Руфусу и Мэлу. — Эта крепость будет нашей до наступления темноты, — усмехнулся Беорг. — Лучше убирайтесь с вашей ведьмой в горы, а не то сегодня же готовьтесь к смерти. Куда бы вы ни направились, мы выследим вас, как крыс на току. — Думаю, это вас отсеют сегодня, и высевки Ализона развеет ветром! — возразил Руфус. — Ты пожалеешь о своем решении, — сказал Беорг, натянул поводья и отъехал в сторону, уступая дорогу военной машине. Настала долгая пауза. Ничто не двигалось. Внутри машины люди тихонько чем-то щелкали. Вдруг Эйслин произнесла одно слово, и боевые лошади, как одна — позади и рядом с ней — соскочили с дороги, по которой двигалась военная машина. Машина выпустила дымное облако, и раздался оглушительный взрыв. Каменный воротный столб позади них разлетелся на куски. Лошади более не нуждались в предупреждении Эйслин. Всхрапывая, выкатив от ужаса глаза, они неслись, куда глаза глядят, а всадники старались их усмирить. Лошадь Эйслин рванула в сторону, сокрушила земляное укрепление и упала на колени. В результате сильного удара Эйслин вылетела из седла, перелетела через голову лошади и жестко приземлилась в груду каменных обломков. Оглушенная, она лежала, задыхаясь от боли, и слышала лишь бессмысленный рев в ушах. Она старалась встать на четвереньки, но земля плыла перед ее глазами. — Мэл! — в отчаянии позвала она, пытаясь узнать его среди смутных фигур, крутящихся вокруг нее. Мэл и другие всадники постепенно перегруппировали своих испуганных лошадей и направили их под укрытие, когда Мэл услышал ее зов. Услышав ее, он направил к ней лошадь. В это время военная машина опять устремилась вперед. Затем остановилась, направив дуло на ворота, на этот раз надежно запертые. Раздался еще один страшный взрыв, и ворота разлетелись на мелкие кусочки, еще раз напугав лошадей. Мэл спрыгнул с вставшей на дыбы лошади и побежал к Эйслин. Ализонские воины угадали его намерение и встретили его с обнаженными мечами и топорами. Соратники Мэла понудили своих сопротивляющихся лошадей идти вперед, но не успели изменить конец короткой яростной битвы. Меч, ударивший Мэла по шлему, свалил его на землю. Ализонские воины двинулись на людей Долин, оттеснили их назад и погнали бы их еще дальше, если бы не команда одного из троих одетых в серое волшебников, находившихся за военной машиной. — Беорг! Отпусти их, — скомандовал Дуру. — Лучше посмотрим здесь нашу добычу, — позвякивая целой коллекцией символов и кошельков, прикрепленных на поясе, волшебник остановился возле Эйслин. Та сидела уже вполне уверенно и с вызовом смотрела на него. Шишка на ее лбу росла с каждым мгновением. Волшебник сделал пасы руками, отчего на его красное лицо упал свет, делавший его еще более непривлекательным. Эйслин видела, что он неразумно использовал запрещенные тайны земли. — Меня зовут Дуру. Что ты здесь делаешь, женщина Древней Расы? — притворно улыбаясь, спросил волшебник. — Да еще и будучи такой слабой? Разве ты не знаешь, как страдают смертные, а потом и умирают? Или тебе было любопытно испытать боль? Эйслин, сделав невероятное волевое усилие, поднялась на ноги, подавляя страшную боль во всем теле, и посмотрела прямо на врага. Он был врагом Малмгарту и всему тому, что было ей так дорого, он был врагом людям Древней Расы, дух которых жил в ее хрупкой бренной оболочке. Она наконец распознала суть Дуру и узнала те силы, которые им руководили. Он обслуживал темные силы, так же, как Мердис обслуживала Старую Расу, но чистой Силой, той, что была у Эйслин, он не обладал. — Ты нечист, Дуру, — сказала она с презрением. — У тебя нет власти надо мной. — Разве? Разве ты не смертна? — Дуру сделал знак воинам. — Возьмите ее, да не дайте ей обмануть вас своими трюками, не то она убежит. Двое мужчин схватили Эйслин за руки и поволокли, не понимая, что ее сопротивление объяснялось царапинами и шишками, вызванными падением с лошади. Закусив губы, она ни разу не вскрикнула, чтобы не проявить перед ними свою слабость. — А что делать с тем? — спросил один из воинов, толкая инертное тело Мэла ногой. — Несите его, — ответил волшебник, оторвав взгляд от бледного лица Эйслин. — Он явился на помощь леди. Похоже, он ей очень дорог. Слабые смертные часто по глупости придают слишком большое значение другим смертным. Эйслин ни жестом, ни взглядом не подтвердила его подозрений. Бесчувственное тело Мэла погрузили на лошадь, а Эйслин посадили на другую. Дуру ехал рядом с ней и держал поводья, чтобы не дать ей сбежать, преодолев небольшое расстояние до крепости. Военная машина грохотала впереди. Ализонские воины следовали за ней, сотрясая воздух дикими криками триумфа. Машина вломилась в остатки дверей. Створки окончательно слетели с петель. Несколько защитников крепости выпустили в нее град стрел, но они отскакивали от нее, не причинив ни малейшего вреда. Как только военная машина заехала во двор, послышались новые взрывы, с коротким перерывом следующие друг за другом, и снова крики. Руфус с оставшимися воинами кружил вокруг крепости. Его раздирало желание спасти своих товарищей, и в то же время он знал, что нужно все-таки ждать подкрепления. — Некоторым из вас придется биться с врагом на мечах, — Руфус поднял вверх меч, украшенный разноцветными лентами. — Скажите им: пришло время осады и боя. Беорг и его воины могут удерживать крепость, но им это ничего не даст. Никто теперь из нее не выйдет, и туда никто не войдет. Фактически мы будем держать Беорга и его волшебников в плену. Пробраться в глубь страны им не удастся, если мы их не выпустим отсюда. Через три дня Вилдмар, Трэдвис, Улфмайер, Фэерволд и Малмгарт, объединившись, держали крепость Бретфорда в осаде. Спустились они с горных вершин с предосторожностями, напуганные рассказами о землетрясениях, наводнениях, снежных лавинах и пожарах, о которых доложили им их разведчики. На вершинах горных хребтов горели по ночам огненные преграды, днем сверкали молнии. Казалось, восстала вся природа, преграждая путь захватчикам, куда бы они ни поворачивали, за исключением моря, откуда они и пришли на эту землю. Глава 5 Эйслин мерила шагами узкое пространство своей тюрьмы в замке Бретфорда. На полу комнаты была выложена пятиконечная звезда. На каждой ее вершине стояла свеча, распространявшая отвратительный запах. Когда Эйслин пыталась пересечь невидимую линию, неведомая сила останавливала ее, словно она упиралась в стену. Дуру со злорадством смотрел на узницу. Радость омрачали лишь неблагоприятные сводки с поля сражения. — Ваши люди окружили нас, — сказал он с иронией. — Ну да это пустяки, все их потуги бесполезны. Никакого сравнения с нашими превосходящими силами они не выдержат. У нас имеется двести обученных воинов и четыре военные машины. Одну из них ты уже видела в работе. Каждая машина может заменить сотню воинов с луками и мечами. — Их сила ничего не значит. Против них восстала вся природа, — ответила Эйслин. — Скалы, деревья, вода, воздух и сама земля — она раскрылась, чтобы поглотить их. Землетрясение — это предупреждение захватчикам. Море и гиганты, что живут в нем, ждут нашей команды. Мы, мертворожденные, явились защитить то, что спрятано в Пустыне. Теперь мы защищаем то, что любим. Захватчики на этот раз не пройдут. Дуру сердито фыркнул, уязвленный правдой ее слов. Он слышал, как грохотала земля, и собственными глазами видел пожары и молнии в горах. Гавань, обычно спокойная, вздыбилась и закрутила вихри. Люди не могли сойти с кораблей, чтобы добраться до берега. Гигантские спины с острыми плавниками вспарывали поверхность воды. Что-то огромное и незнакомое кружило возле кораблей. Дуру запальчиво сказал: — Немедленно пошли к другим мертворожденным и прикажи пропустить нас, иначе вы оба умрете. И очень много жителей Долин умрет при освобождении Бретфорда нашими войсками. Так вот: кровь их будет на тебе, если не скомандуешь им сдаться. — Да лучше я умру, чем отдам такую команду, — ответила Эйслин. — Посмотрю, как ты запоешь, когда прикажу замучить до смерти того, которого захватили вместе с тобой. — Делай, что хочешь, своего ты не добьешься, — в глазах ее вспыхнул опасный огонек, и Дуру дернулся, словно невидимая сила ударила его. Эйслин не выказала удивления, а он поспешил скрыть свою реакцию, отвернувшись, словно в нетерпении. — Нам нужно всего лишь пройти через ваши земли по пути на север, — продолжил Дуру, овладев собой. — Быть может, нам удастся прийти к соглашению. Обеспечьте нам безопасный проход в Пустыню, а мы обещаем не проливать больше крови. Я думаю, мы это можем гарантировать даже без твоего содействия. А тебе не мешает проявить благоразумие и согласиться провести нас туда. В этом случае мы не причиним вреда тем, кого ты любишь. — А после того, как вы найдете то, что спрятано? — спросила Эйслин. — Вы, разумеется, будете освобождены. Ты и твой приятель. И все те, кого захватили в Бретфорде, тоже будут освобождены, — добавил он великодушно. — В темнице они сидят из-за твоей глупой нерешительности. Эйслин медленно заговорила, внимательно прислушиваясь к предупреждающему ее голосу. — Эти люди, что сидят в военных машинах, и люди с кораблей, не такие, как мы. Они пришли из далекой страны, через незнакомые врата. Они ищут еще одни врата для того, чтобы привести с собой сюда таких же, как они, людей. Разве ты не знаешь, что вас всех уничтожат, когда матросы сойдут на берег? Они другие, они сильные, потому что у них есть незнакомое оружие. Они не дадут нам жить рядом с ними в мире, даже если мы и захотим этого. Дуру коротко засмеялся. — Такими разговорами ты никого из нас не испугаешь. — Разумнее было бы, — сказал другой волшебник, пощипывая седую бородку, — продемонстрировать людям с кораблей вашу добрую волю и гостеприимно провести их к Вратам в Пустыне. И если уж вам не слишком захочется это сделать, то, по крайней мере, надо сделать вид, что вы делаете это охотно. — Это место я вам не покажу, — отрезала Эйслин. — Запрещено показывать его нечистым. — Если у тебя достаточно Силы, ничего не запрещено, — ответил Дуру и дал знак другим волшебникам. — Мы пойдем в большой зал. Приведите леди Эйслин, пусть убедится, что все ее протесты напрасны. Стена, воздвигнутая вокруг нее неизвестной силой, рухнула от произнесенного слова. Слова этого Эйслин не знала. Волшебники помахали палками из неизвестного Эйслин дерева, и она почувствовала, что ее подталкивают вперед. Ощущение собственной беспомощности ей не понравилось, однако ей не удалось проникнуть в природу той Силы, что ее связала. Дуру отворил двери зала и вошел, жестом пригласив других следовать за ним. Эйслин сразу же почувствовала, что она вошла в царство Силы, не уступающей по величине ее собственной. В зале было почти темно, лишь из окон под потолком пробивались узкие полосы света. На полу, на пяти вершинах звезды, горели коптящие свечи, распространявшие отвратительный запах. Она обвела взглядом собравшихся в зале, отыскивая источник злой Силы, бьющей по ней, изучающей се, ищущей слабое место в ее обороне. Право ее в силу рождения инстинктивно ее защищало. Чужие голоса, пришедшие из темноты, из бесформенного центра звезды, жужжали вокруг, но не могли уязвить ее. Трое волшебников объединили свои усилия. Седобородые, с красными лицами, они сгорали от желания найти Величайшую из Сил. Эйслин чувствовала, как они стараются проникнуть в ее мысли, прочитать секрет, которым, как они чувствовали, она обладает — секрет того, что спрятано в Пустыне. Один из них отошел и вернулся с Мердис, грубо подталкивая ее сзади. — Это жалкое подношение, — заметил другой. — На ее костях так мало мяса, что не о чем и говорить. — Голос не интересуется мясом, — ответил Дуру. Глаза его горели лихорадочным огнем. — Ему нужна суть жизни, которой обладают все живые создания. Ему нужна сила, высвобождающаяся с приходом смерти. Он вытащил длинный острый нож и стоял, глядя на центр звезды, повторяя слова заклинания. Эйслин пыталась войти в сознание Мердис, но была резко одернута: «Не надо подпитывать собственный страх!» Темнота сконцентрировалась и приняла почти узнаваемую форму. Дуру сделал знак, и Мердис вытолкнули вперед. Эйслин откинула голову и скомандовала так громко, как могла: — Стойте! Освободите эту женщину! Этим бессмысленным убийством вы преступаете все законы, и сейчас все силы восстанут против вас. Под воздействием ее голоса пламя всех свечей одновременно отшатнулось, однако не погасло. Волшебник, тот, что стоял в центре, сделал шаг вперед. Разлепив увядшие губы, он заговорил голосом, который ему не принадлежал. Заметно было, что горло его сдавило, и он прохрипел: — Кто ты такая, что осмеливаешься бросать вызов моим слугам? — Имя свое я сохраню в тайне. Вы здесь чужие. Я приказываю вам покинуть нашу землю силою Девяти Великих Имен! — Меня призвали, — из темноты, из самого центра, прозвучал голос через посредство медиума. Эйслин бросила взгляд на Мердис. Отыскивая запрещенное знание, Дуру сумел открыть имя древнего зла, поэтому приобрел над ним власть, хотя и небольшую. — Что за глупость, — вырвалось у Мердис. — Дуру, да ты просто глуп, раз надумал вывести его из спячки! Дуру холодно улыбнулся. — Подчинись мне и живи. Будешь сопротивляться — погибнешь: тебя поглотит Голос. Эйслин подтолкнули вперед на два шага, но ей удалось остановить Силу, что ее толкала. — Я не твоя, чтобы ты мной командовал, — с презрением сказала она. — Этот сброд, что тебя пригласил, — твои слуги. Командуй ими, если хочешь. Я же тебе не подчиняюсь. Она обвела взглядом волшебников в серых одеяниях, чувствуя, как из глаз их, лишенных души, изливается зло. Они были в полном подчинении у Голоса, который они призвали. Голос сказал: — Схватите ее и подведите ко мне. Они протянули к ней клешнеобразные руки. Волны чудовищной Силы били по ней. Какое-то мгновение Эйслин пыталась пробиться в их сознание, отыскать то, чему могла дать имя. Они отчаянно сопротивлялись, но Эйслин удалось отыскать в мозгу слабейшего из них единственную испуганную мысль: «Сила и чувство! Она знает?». — Я не боюсь подойти к этому существу по собственной воле, — сказала Эйслин, отстраняясь от прикосновения желтых рук. Повернувшись спиной к волшебникам, она двинулась в черную пустоту, сгустившуюся в центре звезды. Сделав жест рукой, она создала светящийся голубой знак, повисший перед ней в воздухе. — Здесь это тебе не поможет, — злобно бросил медиум, сотрясаясь от силы, говорившей с его помощью. — Либо ты откроешь Врата, спрятанные в Пустыне, либо тебя постигнет та же участь, что и тех, кто пытался мне противостоять. Темная сила дала ей на миг увидеть других пленников, собранных в темноте. Среди них она увидела Мэла, и мысль ее, словно искра от отскочившей в сторону горящей головни, влетела в его мозг, с просьбой о помощи. Ей удалось на долю секунды заметить его изумленное лицо и прошептать его тайное имя: «Асмериллион!». И Голос вдруг загремел подобно грому. В нем слышались боль и ярость. Волшебники затряслись, схватились за головы, скорчились от боли, Голос хлестал Эйслин, стараясь уничтожить. Мердис схватила ее за руку и прошептала: — Используй свой гнев как оружие! Чувства этому существу незнакомы! В нем никогда не было ничего человеческого! Эйслин собрала всю свою ярость и желание жить, и темнота отступила. Она опять мысленно обратилась к Мэлу, отыскала его в темном углу крепости. Он уже поднялся на ноги и ломился в дверь, отделявшую его и других от свободы. — Асмериллион, вперед! — призвала в гневе Эйслин. Медиумы дернулись, как марионетки, споткнулись и упали навзничь под натиском ярости Эйслин. — Освободи своих узников и убирайся! — прошипела она, гнев ее стал острым, как бритва. — Я мертворожденная, Древняя, дважды защищенная от всех Безымянных! Голос зарычал, отыскал Дуру и затряс его так, как собака треплет крысу. Эйслин почувствовала физически, как страх изливается из него сильной струей, и Голос с жадностью набросился на эту струю. Таинственное существо расширилось. Теперь оно приобрело форму, много форм, по большей части звериных и искаженных. — Асмериллион! Иди же! Говори! — приказала опять Эйслин, молча сообщая Мэлу настоящее имя дерева. Внизу, в подземелье, в самой старой части замка, стоял потрясенный Мэл. Он обратился к двери, и деревянные створки соскочили с металлических петель. Бретфорд, Хрок и остальные узники стояли, прижавшись к стене, не шевелясь. Они оторопело смотрели то на него, то на дверь. — Асмериллион! — снова прозвучал дрожащий призыв, и душа Мэла встрепенулась, откликаясь. Он рванулся в разрушенную дверь и встретил ализонского воина, стоявшего на страже. Охранник был оглушен взрывом и замешкался с оружием. Мэл бросился на него, как кошка. Ему показалось, что исполнились мечты его детства, Сила его была безгранична, ни один враг не мог даже прикоснуться к нему: так велика была его мощь и молниеносна реакция. Вырвав оружие из рук стражника, он скомандовал лорду Бретфорду и остальным: — Следуйте за мной, если вам дорога жизнь. В голосе его была такая сила, что все они разом вышли из оцепенения и поторопились за ним, вдохновленные на подвиги, которых ранее от самих себя не ожидали. Они одолели Гончих Ализона в коридорах замка, захватили их оружие. Поднявшись из темницы, они встретили и разбили вдвое большее количество Гончих. Мэл шел впереди, яростно и без устали размахивая мечом. В ушах его все время звучал голос Эйслин: «Асмериллион! Призываю тебя!» Когда короткая ожесточенная схватка не лестнице была закончена, восемь Гончих лежали мертвыми, а трое бежали, предупреждая об опасности. — За ними! — тяжело дыша крикнул Хрок, опьяненный кровью, и посмотрел на Мэла, ожидая его команды. — Пусть идут, — сказал Мэл. — Нам теперь нужно взять зал. Ведь там Эйслин! Им нужно было сначала пройти через двор. Во дворе было полно Гончих, занимавших оборонительные позиции. Мэл сосчитал. Их было пятнадцать, не считая двоих в военной машине. Машина неожиданно пришла в движение, башня на ней закрутилась. Внизу у башни имелась щель, из которой торчало гладкое черное оружие, выпускавшее залп огня. За каждым залпом следовал взрыв и смерть одного из людей Бретфорда. Люди запрокидывались назад, хватаясь за грудь, и кровь хлестала из-под их пальцев. А машина все издавала резкие щелчки, и там, куда наносились невидимые удары, разлетались по сторонам камни и образовывались дыры в дверях и колоннах. Мэл со своим отрядом прятался за стенами и контрфорсами, отчаянно стараясь не попасть под выстрелы машины, башня которой с каждым поворотом сеяла смерть во дворе крепости. Гончие Ализона радостно приветствовали каждый выстрел, но тем не менее прятались тоже, так как опасность угрожала им в равной степени. Маленький отряд Мэла отступил. Гнев их быстро улетучился, уступив место растерянности и страху. Собравшиеся в зале, Эйслин в том числе, слышали шум сражения. — Твои варвары отступили, — доложил Дуру. — Прикажи им немедленно сдаться, иначе все они будут уничтожены! — Я пришла сюда, чтобы освободить своих людей! — Твои люди! — повторил Голос через одного из медиумов. — Если они тебе не слуги, то, значит, они и не твои люди. Ведь ты из древнего рода, как и я, пусть даже ты и в человеческом теле. — Я тоже человек, — с гордостью заявила Эйслин. — Твои люди — ничто, — настаивал Голос. — Я уничтожу тебя, чтобы спасти их, — ответила Эйслин, еще раз направляя свою мысль в темноту в центре звезды. В гневе она призвала Имена разных предметов, находившихся в зале, и создала целую бурю из летающих кубков, стульев, скамеек, дров и мелкого оружия. Даже обивочная ткань на стенах неистово захлопала. Зазвучала дикая музыка. Это взвыли нестройным хором арфы, лютни и флейты, выражая тем свой протест. Сама Эйслин замерцала, у нее появилась сотня лиц и форм, менявшихся ежеминутно. Голос загрохотал: — Мы старые враги, ты и я! Не пытайся обмануть меня расхожими трюками! Человеческая натура ослабляет твою Силу! Это отвратительно! — Убирайся в свой темный колодец, — скомандовала Эйслин. — Только самые мудрые знают, где находятся Врата, а самые мудрые — вовсе не самые злые. Темнота всколыхнулась, как черный дым, наливаясь злобой. — Ты умрешь, и твои люди из Долин, и твои братья и сестры в бренной оболочке, — прошипел Голос. — Все, чем ты обладаешь, будет мое, а ты больше не будешь чувствовать боли. Как от удара кнута, все синяки и болячки Эйслин слились в одну агонизирующую боль. Она лишь закусила губу и с нечеловеческим усилием воли приказала себе и виду не показывать, будто ей больно. Нимб вокруг нее сделался красным с прожилками извивающегося черного цвета. Потом Голос показал ей на миг двор, где Мэл с жителями Долины были в буквальном смысле загнаны в угол торжествующими Гончими, а машина рычала, как взбесившийся зверь над своею добычей. — Если ты не спасешь их, они умрут, — прошептал Голос — Скажи только слово, и они будут освобождены. Если промедлишь, все будет кончено. На глазах Эйслин еще одного жителя Долин взяла на мушку военная машина, и он испустил дух, после чего Голос убрал картину. — Не падай духом! — воскликнула Мердис. — Дай волю гневу! Плачь по погибшим! Они — твое оружие. Используй их! — Асмериллион! — мысли Эйслин с осторожностью обратились к этому Имени, и она тотчас была вознаграждена неожиданной вспышкой в мозгу, когда сознание ее соприкоснулось с сознанием Мэла. Она ощутила его гнев, направленный против Гончих и их машины, ярость, вызванную гибелью товарищей, и страстное желание подавить страх и сомнения. Услышав свое настоящее имя, он опять вскочил на ноги, излучая непобедимую силу и уверенность, которые тут же передались его соратникам. Голос ее словно прошептал ему на ухо: — Возьми стрелу и беги к военной машине. Скажи имя Джуртспренгер! Мэл схватил стрелу и, назвав ее по имени, ощутил, как она откликнулась, испустив огромный энергетический заряд. В его руке она двигалась, как живая. Пока он бежал по двору, стрела дважды прицельно поразила Гончих. Ни одна рука, ни одно оружие не смогли достать его. Он прицелился и запустил стрелу с острым металлическим наконечником в щель машины, прокричав название дерева, из которого она была изготовлена: «Джуртспренгер!» Раздался взрыв, полетели осколки, все заволокло зеленоватой дымкой. Мэл отпрыгнул в сторону, глаза заслезились, дыхание перехватило. Воздух наполнился ядовитыми испарениями. Военная машина продолжала движение вперед, давя Гончих и слепо натыкаясь на препятствия. Казалось, она сошла с ума. Затем ткнулась в стену, частично обрушив ее, вскарабкалась, как пьяная, на булыжник и тяжело опрокинулась вверх колесами. Колеса эти продолжали крутиться, издавая скрежещущий звук, но выстрелов больше не последовало. Оставшиеся в живых Гончие, увидев, что защитник их повержен, заняли оборонительную позицию в главном зале. Мэл едва видел своих противников, они лишь на несколько мгновений представали перед ним и тут же, смертельно раненые, падали под его мечом. Приблизившись к дверям, он вспомнил слово, открывшее дверь их темницы. Он опять произнес его. Тут же раздался оглушительный взрыв, и щепки полетели в разные стороны. Он ворвался в темный зал, в котором, правда, стало светлее, оттого что двух тяжелых дверей больше не было. — Эйслин! — заорал он. — Асмериллион! Мэл! — Хорошо! — шепнула Мердис — Думай о Мэле, девочка! Ведь ты его любишь, да? Сила Эйслин победно излилась. В ней смешались и гнев на врагов, и любовь, и страсть, и воля. Чувства захлестнули ее. Вокруг нее собрались бесформенные существа. Все они, дрожа, окрашивались в свой цвет: злобный черный, мужественный красный, яркий желтый, голубой, чистый мерцающий, и зловредный зеленый. Эйслин призвала их, собрала, обточила и сделав из них дротики, выстрелила ими в черноту, собравшуюся в самом центре звезды. Голос увернулся от бомбардировки безымянными силами. Когда стрелы стали попадать в центр звезды, медиумы, в унисон, завизжали от ужаса. Они падали, как пустые мешки, и дергались в конвульсиях. — Это анафема! — выл Голос, уже издалека. — Это силы безымянные! Дуру задохнулся: — Голос уходит! Идя по следу разноцветных аур, Эйслин, не глядя, проходила мимо них и разбивала пламя ближайшей свечи. Свеча с шипением гасла. Взвыв, Голос бежал в свое укрытие в отдаленном темном месте. Воины, собравшиеся в крепости, ожидали новой атаки. Один из кораблей в гавани выгрузил еще одну военную машину, но она упала во вспенившиеся волны, и моряки лишь увидели, как огромная зеленая волна перевернула ее и уволокла на дно. Некоторые свидетели утверждали, что ее утащило огромное морское чудовище с острыми блестящими плавниками. — Хвитан свое дело делает хорошо, — вот и все, что сказала Эйслин. Кажется, все силы природы объединились в сражении при Бретфорде. Крепость была окружена осаждавшей ее стороной. На третий день, к ночи, когда темнота должна была способствовать взятию крепости, небо не стало темнеть. Всю ночь на небе крепость омывал мертвенно-бледный свет. Осаждавшие пришли в сильное недоумение и предприняли серию неэффективных атак на защитников крепости. Каждый раз по неизвестной причине вспыхивал пожар, либо наплывал туман, и дробил вражеские войска на небольшие группы. Молнии внезапно освещали врага, пытавшегося застать людей из крепости врасплох, а море в гавани грозило утопить пришвартованные здесь корабли. Ближе к рассвету один из кораблей попытался подойти ближе к скалистому берегу, но разбился в щепки. Затем последовали взрывы, и в воздух поднялись черные клубы дыма. Воины Ализона поняли, что находятся в отчаянном положении, и решили отказаться от амбициозных намерений захватить крепость. Еще одна военная машина зарычала и довольно резво двинулась уже по направлению к морю, что выглядело как трусливое отступление. Она оставила за собой ализонских воинов, которые ранее так доверчиво следовали за ней. Некоторые из них, рискуя жизнью, прыгали в воду, чтобы скорее добраться до кораблей, однако сердитые волны и гиганты — обитатели глубин сильно уменьшили их количество. Другим все же удалось благополучно выбраться из воды и попасть на корабль. Очутившись в воде, военная машина стала легкой добычей другой зеленой волны, с высовывающимися из нее чудовищными плавниками. Волна эта несколько раз шаловливо перекатила ее с боку на бок и уволокла на дно. Под водой много раз что-то взрывалось, но военная машина так больше и не появилась на поверхности. Три оставшихся корабля подняли якорь и пошли мимо обломков четвертого, оставив за собой остатки Ализонского войска, которому некуда было ступить, так как вся земля стала для них враждебной. В соседних горах звучали боевые горны. Руфус и Мэл вели объединенные силы Долин в атаку, заканчивая войну, развязанную Ализоном с его странными союзниками. Мертвых сложили в штабеля и сожгли. Кремация длилась семь дней и ночей. По распоряжению Эйслин черная повозка уехала пустой, за исключением одетого в серое одеяние Виарды, угрюмо щелкавшего кнутом. Отъезд ее видели лишь несколько избранных — мертворожденные со своими опекунами, включая Мердис, а также Мэл и Руфус. Они смотрели на исчезавшую в тумане повозку, как на прерванный кошмарный сон. — Никогда не верил, что она существует, — сказал Мэл, поеживаясь, когда повозка благополучно скрылась. — Даже когда госпожа Айрина пыталась нас ею напугать. Откуда она знала? — Никакого труда не составило внушить ей этот сон. Надо же было подготовить Эйслин к тому дню, когда эта повозка появится, — ответила ему Мердис. — Она теперь не вернется, — продолжила Эйслин мысль Мэла, — до тех пор, пока не наступит угроза новой войны из-за того, что спрятано в Пустыне. — И тогда ты опять в нее сядешь? — спросил Мэл. — Да, мы все должны, — ответила Эйслин. — Но пройдет еще много лет, прежде чем кто-либо из нас навсегда вернется в место, где хранится Лоза. Я долго буду леди Малмгарта, если ты согласишься стать его лордом. — Но как же твоя мама, госпожа Айрина, и Хрок… — Все препятствия убраны, Мэл, за исключением, твоего страха и недоверия к моему мертворожденному наследию. — Пусть этого боятся другие, — ответил Мэл. Он поднял Эйслин на лошадь и посадил перед собой. — Мы пошлем гонца в Малмгарт, чтобы там готовились принять невесту. Будет устроен праздничный пир, на который пригласим всех. Отвернувшись, Мердис почти улыбалась, прикрыв рот рукой. Она вспомнила, как четырнадцать лет назад маленький мальчик прятался от нее за ковром. Теперь все сожаления, что ему удалось ускользнуть от нее, окончательно растаяли. У Эйслин теперь новый опекун. Она не будет нуждаться в ее защите, а скоро на свет явятся новые малыши с мертворожденным наследием, и Мердис надо будет учить их. Союз Силы и чувства оказался прочным и обещал светлое будущее. Кэролайн Дж. Черри — Буревестники Сухая трава, заросли дрока, одинаковые холмы, известняк, местами выходящий на поверхность, одинокое небо, широко раскинувшееся над головой — вот и вся земля, что была вокруг. Джерик ехал по ней, то оглядываясь назад, то посматривая на горы — Джерик из замка Палтен, что в Долинах. Но Палтендейл пал: ализонские Гончие отпраздновали там победу, как, впрочем, и везде. Война шла повсюду. Управляемые колдерами Гончие переплыли море и атаковали Долины. Сами же колдеры окружили Эсткарп. Эсткарп не давал о себе знать, и в Долинах не знали о сложившейся там обстановке. Не было никакой уверенности в благоденствии человечества. Неизвестно было даже, удастся ли ему пережить эти годы. Так, во всяком случае, казалось Джерику. Он, однако, слышал, что юг пока держался. Там жили родственники по материнской линии, и если верить слухам, они были в окружении. В высоких горах он отпустил свою старую лошадь, забрал все имущество — а это было его военное снаряжение да гнедая лошадь, которую отдал ему его лорд — и отправился налегке в сторону моря. Тамошнее захолустье да редкие поселения не слишком привлекали захватчиков, и по этому чрезвычайно узкому коридору он надеялся пройти между вражескими отрядами по пути на юг. Шансов осуществить задуманное было крайне мало, но шанс выжить там, где он в это время находился, равнялся нулю. Итак, он тронулся в путь из срединной части Долин. Там, вдали, он видел белые крылья чаек. Они предвещали ему перемену места, ему и его коню. Они оба были тем немногим, что осталось от дома. Санел — это имя дали лошади на конном заводе. Этот гнедой жеребец был самым крупным среди лошадей, выращенных в крепости Палтен. Санел, боевой конь, служил своему хозяину до самой его смерти. На войну забрали абсолютно всех лошадей, даже тех, что принадлежали семье лорда. Но теперь Фортал, лорд замка Палтен, был мертв… он погиб не в сражении, а спокойно, в горах. Он был уже стар и болен, и раны его гноились. — Возьми Санела, — сказал Фортал. — Поезжай. — Куда, милорд? — спросил Джерик на последнем их привале. — Поезжай, — прошептал во второй раз Фортал. И это было все. Последний глоток воздуха, и тело его тотчас уменьшилось и стало очень спокойным. Спокойный этот сон Джерику приходилось видеть много раз за годы сражений и отступлений, атак и новых отступлений. Палтендейл обратился в пепел, а их маленький отряд все уменьшался и уменьшался, пока наконец от него не остались Фортал, да молодой Нет, да двое близнецов, да он сам. Потом стрела угодила Нету прямо в легкие, умерли близнецы — один в сражении при Пети, другой — при Грейволде. В том сражении и Фортал получил свои последние ранения. — Поезжай, — повторил Фортал. А это означало: все кончено. Палтендейл пал. Война Фортала закончена. Все прошло. Что делать человеку в подобных обстоятельствах? Искать своих родных? У него оставались немногочисленные родные с материнской стороны. Джерик их никогда не видел. Но ведь это были люди, в рушившемся мире, где человек мог надеяться лишь на тепло домашнего очага да на звук человеческого голоса, пока мир не рухнул окончательно. Ему было тридцать восемь. Было неизвестно, есть ли за ним погоня, кроме колдеров. — Мне жаль тебя, — сказал ему его лорд, пока сознание его еще не угасло. — Ох, именно тебя мне жаль больше всего. Тогда он его не понял. Одиночества не ощущал, пока Фортал не умер. Теперь же ветер, дувший с гор, шелестел сухой травой да листьями дрока. Со своим гнедым конем он обращался бережно. Разговаривал с ним и благодарил богов за то, что рядом есть живое существо, к которому можно притронуться и дружески поговорить. Он продвигался вперед с такой скоростью, какая была возможна. В основном ехал ночью, а если обстоятельства тому способствовали, то и днем. Ориентиром ему служили и чайки, прилетавшие вглубь Долин, когда ожидался шторм. — И вы тоже? — бормотал он, обращаясь к птицам, белые крылья которых четко выделялись на фоне туч. — Теперь и мы тянемся к морю, — говорил он негромко. Слышал его только Санел. Гнедой конь вдруг стал прядать ушами и трясти головой. Потом коротко заржал. Джерику стало ясно, что такое поведение коня не имеет ничего общего с чайками. Мускулы лошади напряглись, и уши прижались к голове. Сердце Джерика сначала приостановилось, а потом сильно забилось. Он похлопал Санела по шее, чтобы успокоить. — Где? — прошептал он, слегка натянув поводья и едва-едва притронувшись к коню. Санел, к тому времени уже замедливший ход, стал двигаться еще медленнее, уши его клонились то в одну, то в другую сторону, он поднимал и поворачивал голову, чтобы определить направление ветра. Затем так же коротко и озабоченно заржал во второй раз, каждый мускул в нем был напряжен до предела. Джерик, почувствовав это, выдернул шлем, что был закреплен на плече ремнем, и схватил щит, висевший на боку коня. Все это он проделал на ходу, не медля ни минуты. Порывистый ветер с гор дул теперь ему в спину. Стоял облачный хмурый день. Низкие кусты дрока и отложения известняка не могли служить настоящим укрытием. «Ошибка», — шептал ему внутренний голос. Теперь он ясно понимал, что вместо того чтобы следить за чайками, ему нужно было обращать больше внимания на облака, и на ветер, который пробегал по траве. Его охватили страх и злость на самого себя: «Дурак». Сколько людей погибло из-за минутной небрежности. Он по глупости обращал внимание лишь на верховой ветер и не заметил тот, что порывисто обдул ему щеку, а затем прошелся по спине. «Дурак, дурак, трижды дурак», — он направил Санела в сторону и горестно посмотрел на четкий след, тянувшийся за ним по земле. Правда, держись он ближе к горам, было бы еще хуже: там его след заметили бы с первого взгляда. К тому же полный дневной свет, отсутствие укрытия да предательский ветер, переносящий запахи в любом направлении… Рядом кто-то был. Он укрылся за известняковой скалой и дожидался либо устойчивого ветра, либо начала бури. Гончие, возможно, были небрежны. Они рассчитывали на террор, грубую силу и колдеровское оружие. Преимуществом жителей Долин было знание земли, на которой они родились. Это некоторым образом уравнивало шансы. Джерик ждал. Первые брызги холодного дождя упали на траву и в пыль, которая, взметнувшись, яркими оспинами облепила его доспехи. «Этот дождь, — думал он, — прогонит Гончих в укрытие, если они уже не спрятались в лагере». Богам известно: в пути его застало немало бурь. Он знает, что после дождя врагам вряд ли удастся почуять его запах или отыскать след в траве. Штормовой ветер, который чуть не выдал его поначалу, разразившись дождем, дал ему шанс спастись. Хорошо бы дождь не кончился дотемна, а судя по грозовым облакам, это так и будет. Да, так и будет… Но тут Санел коротко заржал и тряхнул головой. Джерик поднялся на ноги, чтобы успокоить лошадь и увидеть, в чем дело. Патруль Гончих, там, на дороге! Джерик похлопал Санела по щеке и потянул вниз за уздечку, потянул сильно, нажимая одновременно коленом на передние ноги лошади: «Вниз, вниз, приятель». Дело в том, что остававшиеся в живых немногочисленные ратники Палтендейла выучились новому способу ведения боя, а их лошади выучились тактике, исключавшей неожиданное нападение на противника, когда воины рубились в рукопашной схватке. Санел всхрапнул и распластался по земле. Джерик сделал то же самое. Они находились под ненадежным прикрытием редких кустов дрока. В отчаянии он держал Санела за шею, их обоих обстреливали тяжелые дождевые капли. — Тихо, — шепнул он лошади. Хотя конь и был осторожен, голова его может приподняться при шуме, и он выдаст себя. То, чего он просил, было неестественно, и он повторил еще раз, — тихо, тихо, мой мальчик. — Он держал его изо всех сил, похлопывая Санела по морде, ибо всадники были совсем рядом. Джерик слышал, как они шли по его следу. «Господи, хоть бы они не разбили здесь палатки». Ведь дождь хлестал все сильнее, и поблизости не было лучшего места для ночлега, чем эта седловина в горах, рядом с известняковой скалой. Теперь он их увидел… четверо Гончих, едущих под дождем на темно-гнедых лошадях….. Да нет, трое. Тот, что посередине, не мужчина. При нем не было вооружения, и на лошади не было плюмажа. Всадница была стройна, одета в желтое с белым одеяние, руки связаны, юбки подняты, так как она ехала в мужском седле. Голова ее была опущена, и поэтому лица он не видел, но выглядела она совсем ребенком, малюткой, среди высоченных темных вооруженных мужчин. Джерик, глянув на них сквозь кусты, задрожал, Санел заворочался под его рукой. — О боги, — прошептал он, уткнувшись в шею Санелу. — О боги. Значит так: их трое. И вооружены отменно. «Трус, — шепнул ему внутренний голос, когда он лежал, плотно прижавшись к земле. Он ощутил, что самолюбие его уязвлено. — Черт их подери», — выругался он мысленно, сжимая одной рукой меч, а другой нажимая на тело коня, чтобы он не поднял голову. Он отыскал свой щит и продел руку в ремни. В эту проклятую погоду луком ему не воспользоваться: ведь дует сильный ветер, к тому же среди Гончих пленная, да он к тому же не отличается меткостью в стрельбе. Он набросил поводья на шею Санела, сунул одну ногу в стремя, схватился за седло и шепотом дал сигнал лошади. Санел поднялся под ним на ноги, дернул головой, натянув поводья, и обрушился вниз по склону на вражеский отряд. — Ййааааааааиииииииии! — завопил он, словно за ним шел весь Палтендейл, словно тысяча демонов одновременно атаковала Гончих. Он скакал не специально на какого-то человека, он насквозь прорывал их защиту и, оттолкнув человека, державшего пленницу, завопил: «Скачи отсюда!», а сам завертелся, прикрываясь щитом. Он услышал, что второй всадник за его спиной, и увидел, как приближается к нему третий. И тут он заметил остальной патруль… это были пешие солдаты, шедшие по дороге. Он яростно взмахнул мечом, ударил левой пяткой в ребра Санелу и развернулся, громко лязгнув щитом о щит. Лучники. Человек двадцать. Девушка к тому моменту отъехала в сторону, выбралась из самого пекла. Лошадь нервно, боком, уносила ее подальше от опасности. Волчий щит — знакомая банда, старый враг! — Палтендейл! — завопил он, чтобы враги знали, кого им потом благодарить, и нанес удар, в который вложил всю свою силу, после чего ткнул обеими пятками лошадь и отскочил от третьего всадника. — Девушка! — заорал он, подлетев к всаднице, и ударил плоской стороной меча по крестцу ее лошади, скакавшей в сторону гор. Обе лошади столкнулись, и это было то, что требовалось. Он слегка придержал Санела, вложил меч в ножны и попытался ухватить поводья, свободно свисавшие с лошади пленницы, при этом перегнулся с седла. Над головами их свистели стрелы. Звук этот в те времена не мог забыть ни один житель Долин. Лошадь девушки споткнулась, зашаталась: из ее бока торчала стрела. Джерик натянул поводья, схватил девушку за одежду и волосы и потянул со всей силы. Девушка слетела с седла, и он боялся, что уронит ее, не сможет выдержать вес, управляясь одной рукой. Он откинулся на другую сторону и в почти разрывающем мышцы усилии перекинул ее тело поперек своего седла, под прикрытие щита. Она была для него просто весом, сорокакилограммовым ворохом юбок и распущенных волос. Взглянуть на нее было некогда. На его пути выстраивалась стена пехотинцев, а лучники бежали, чтобы отрезать ему дорогу в горы. Там он может укрыться, если не свернет, а они хотели повернуть его, что было бы для него губительно. Следовательно, он мчался вперед, не сворачивая, прикрывая щитом и себя, и девушку. Меч он вынул во второй раз. — Вперед! — заорал он Санелу и, ударив коня пятками, постарался вырваться из вражеской толпы, пытавшейся перегородить ему дорогу. Пехотинцы попятились; он достал одного из них мечом, ответный удар пришелся по щиту. Санел сбил с ног солдата и выскочил из окружения. Они мчались, мчались под усиливавшимся дождем, заливавшим лицо и глаза и смывавшим кровь, низвергавшуюся потоком с его руки и меча. Девушка ворочалась и стонала, а значит, была жива. У него же болело в боку. Эту боль он ощутил только сейчас. Время от времени накатывали приступы головокружения, которые не имели ничего общего с бешеным стуком сердца и дрожью в ногах, следствием яростной борьбы. Он был ранен и боялся посмотреть, насколько серьезно. Когда же почувствовал, что Санел замедлил ход и перешел на рысь, а потом и захромал, то понял, что состояние лошади было намного серьезнее, чем рана в его боку. Он еще немного проехал вперед. Думал, что Санелу удастся добраться до почти непроходимой территории. Раскаты грома и проливной дождь тоже были на руку. Дождь, как плотный занавес, отделял его от врага, который, как он хотел верить, считал, что не найдется такого сумасшедшего жителя Долин, который вздумал бы в одиночку атаковать патруль. Они знали, что у жителей Долин имелась привычка небольшими силами атаковать патруль и заманивать его в ловушку. Они приучили Гончих с подозрением относиться к подаркам от богов и людей Долин, прикидывавшихся дураками. Таким образом, подозрение Гончих защищало человека, бывшего непроходимым дураком. Так, силы Долин спасли блудного сына и девочку-сиротку. — У тебя все в порядке? — спросил он девочку, разрезав связывавшие ее веревки и сунув меч в ножны. Он помог ей сесть, стараясь не поцарапать нежную кожу своими пряжками, отвел светлые волосы от бледного испуганного лица. — Житель Долин, — пробормотала она, стуча зубами. — Житель Долин. — Джерик, — сказал он, — из Палтендейла. Ей было лет двенадцать. Во всяком случае, не больше тринадцати. На нее находили приступы дрожи, сменявшиеся слабостью. — Ты не ранена? Они не ранили тебя? Она опять сильно задрожала и закрыла глаза. — Дурак, — упрекнул он себя, и крепко прижал ее к себе, прислонившись щекой к ее виску. Дождь лупил по ним; голова его кружилась от потери крови и страха за сложившееся положение. — Никто тебя больше не обидит, — пообещал он. — Клянусь госпожой и лордом — тебя никто не обидит. Она приникла к нему, как потерянный ребенок, каким она, в сущности, и была. А он остановил лошадь, соскочил вниз и, усадив девочку в седле, пошел осмотреть коня. Рана под ребрами натянулась, словно его полоснули ножом. Он, потеряв равновесие, привалился к боку Санела с ощущением дурноты. — Да, мой мальчик, — пробормотал он, похлопывая огромное теплое плечо, — ну и попал же я в переделку. Гнедой конь повесил голову и переступил с ноги на ногу. Не сходя с места, Джерик увидел рваную рану, тянувшуюся вдоль бока и спускавшуюся на брюхо — красное полотнище на мокрой коричневой шкуре. — Да еще в какую переделку, — подтвердил Джерик, поглаживая по плечу боевого коня, и почувствовал комок в горле. Он посмотрел на девочку и, взяв в панике поводья, повел лошадь. Тихо, очень тихо… лишь неверный топот копыт гнедого коня да шепот ветра в траве, подсушенной солнцем. «День ясный, безоблачный, и если поблизости от этой ложбины, проложенной горной речкой, есть Гончие, — думал Джерик, — то в такой тишине они станут легкой добычей для врагов». У тела, однако, были свои законы: он умирал, и гнедой конь тоже умирал, вот такое совпадение. Если бы еще девочка не была больна… но у нее был жар и бред. Ему пришлось привязать ее к седлу, но это вызвало у нее ночные кошмары: ей казалось, что она находится в плену у Гончих. «Поезжай», — сказал ему Фортал. И что же теперь? Раненый мужчина, раненая лошадь и бедный беспризорный ребенок. Он оставит его без защиты в этом вражеском мире. Он похоронил Фортала. Это было последнее, что он мог для него сделать. Он притащил на место его упокоения самые тяжелые камни, чтобы уберечь его от хищников, и даже от Гончих. Он натрудил себе руки и разодрал их в кровь, пока устраивал пирамиду из камней, зато она будет стоять прочно. Никто из глупого любопытства не потревожит сон Фортала. Закончив работу, он долго сидел в темноте. Что дальше? «Куда, милорд?» Ответа не было. Сразиться с Гончими? Взять Санела, пойти напролом и погибнуть? Так ответил бы юнец. Он и сам мог ответить так в юности, когда был преисполнен надежд. Но за свою жизнь он в избытке насмотрелся на такое самоуничтожение и по большей части считал его глупым. Ни одна такая гибель не остановила Гончих и не спасла никого, и это в то время, когда Форталу отчаянно нужна была помощь. Нет, Фортал не уважал героев. «Поезжай. Сам выбирай свой путь. Живи». Чего еще хозяин Палтендейла мог хотеть от него, последнего оставшегося в живых человека из своего отряда? Фортал хотел, чтобы хоть кто-нибудь выжил, вот и все. Он хотел, чтобы здравствовал его любимый Санел и хотел, чтобы хоть один человек из Палтендэйла сумел выбраться из окружения. Не большой человек, не герой, просто последний его солдат, тот — который, он знал — похоронит его. И каков же итог? Горная речка, тишина, нетвердая походка раненого коня, и его собственная кровь, темным пятном расплывающаяся на его кожаных доспехах — от ребер и до колена. Когда он спотыкался, рана раскрывалась, и яркая кровь, пропитывая повязку, вытекала наружу. В такие минуты горы и небо начинали качаться и плыть перед его глазами, скалы заволакивались пеленой. Он шел и время от времени закрывал глаза, целиком уйдя в свою боль. Поднимал голову, когда оступался, или когда оступался Санел. В последнем случае сердце его сжималось от страха. Он смазал рану целебной мазью и заклеил ее, когда дождь прекратился. — Тихонько, тихонько, — шептал он, когда конь спотыкался в очередной раз. Он гладил Санела по шее. Нужно остановиться, думал он, нужно дать лошади отдохнуть. Но враги — Гончие — они оправятся, вышлют вперед разведчиков, раз дождя больше нет. Нет, отдыхать было не время. Голова его кружилась, он не мог нести девочку, да тут еще и боль… Все же конь, если они его слишком замучат… — Стой, — сказал он и, опустив поводья, остановил Санела плечом, похлопал по опущенной шее. — Тпру, мой мальчик, отдохни пока. Санел переступил с ноги на ногу и пошел, раздраженно оттолкнув его в сторону. Он сделал несколько шагов. «Там, видимо, более ровный участок», — подумал Джерик. И тут он увидел, что задние ноги коня подламываются. — О господи, — пробормотал он и рванулся за Санелом, чтобы остановить его, но конь дернул головой, сделал, пошатываясь, шаг и еще три, прежде чем его правая нога не вильнула и не согнулась. Привязанная к лошади девочка изо всех сил старалась удержаться в седле. Джерик пополз за ней, когда конь упал и задергал ногами. Он вытащил нож и обрезал веревки, которыми она была привязана к седлу. Он попытался оттащить ее от лошади, старавшейся встать на ноги. Неожиданно хлынуло много крови, лошадь заржала от боли. От упавшего ребенка он кинулся к бившейся на земле лошади. Он обхватил Санела за шею, чтобы он не раскрыл еще больше свою рану. Лошадь затихла, и Джерик, который не плакал, когда хоронил товарищей и своего лорда, прижался к плечу Санела, гладил его шею и чувствовал, что сердце его разорвалось, как и сердце коня, и не только из-за него, но из-за всего остального, из-за выбора, который он сделал. Ведь из-за этого погибло последнее существо, которое он любил. «О господи, — думал он мрачно, — ведь дальше уже некуда». Потом он подумал, что сдаются только дураки, что ему, возможно, удастся как-нибудь зафиксировать повязку на ране, может ему удастся спасти лошадь, и если Гончие их не найдут… Но Санел опять стал биться, поднимать голову и бессмысленно стучать челюстью по камням. Джерик выругался, крепко ухватил его за шею и сжал зубы от боли, которую причиняло ему сопротивление коня. Он старался утихомирить его, разговаривал с ним, поглаживал в спокойные минуты, и когда наконец понял, что сомнений нет — Санел умирает, он сделал ему единственное благодеяние, какое мог оказать в эту минуту. Он сидел, залитый кровью, и когда поднял запачканное лицо, то встретил глаза девочки, с ужасом смотревшей на него. — У меня не было выбора, — сказал он и убрал нож. — У меня не было выбора. Она издала полу задушенный звук, покачала головой и попятилась. — Подойди, — сказал он и, потянувшись к ней, опять выругался, так как боль в боку опять пронзила его. — О господи! Ну подойди же! Он встал на колени, потом на четвереньки и попытался схватить ее, но она вскочила и ударила его. Он все же схватил ее, прижал к себе и не отпускал, пока боль не утихла и он мог вздохнуть. Потом он потрепал ее по щеке окровавленной рукой. — Послушай, — сказал он быстро, стараясь убедить ее, — они идут, понимаешь? Они близко, тебе придется теперь идти пешком. Я не могу тебя нести. Она задохнулась и вцепилась в рукава его кожаной куртки. Слезы текли по ее лицу градом. Он держал ее за руку, боясь, что от испуга она может убежать, но она повернулась и послушно пошла по каменистой тропе, примеряясь к его шагу. Отойдя на значительное расстояние от того места, где оставил коня, он вымыл руки и лицо в маленьком ручейке, вымыл подол ее верхней юбки, а потом умыл ей лицо, пригладил мокрыми руками ей волосы и постарался холодными руками остудить ее горячий лоб. У него снова открылось кровотечение. Когда он осмотрел рану и увидел, что повязка насквозь промокла, его опять охватил страх. Он ей об этом ничего не сказал. Не сказал и о том, что когда оглянулся назад, на тропу, по которой они шли, то увидел кружившихся над ней черных птиц. Было совершенно ясно, что ализонским Гончим ничего не стоило выйти на их след. — Пойдем, — молвил он, встал и широко расставил ноги, чтобы удержать равновесие. Он протянул ей руку и удивился тому, что она взяла ее и оперлась, чтобы встать на ноги. Руки его она больше не выпускала. Шаги их то сближались, то расходились. Они шли, как два пьяных солдата: — он — в боевом вооружении, она — в рваном платье, бормоча что-то в бреду, временами вырываясь вперед. Шла в туфельках, превратившихся в сплошные обноски. «Дурак», — думал он, пока они долго шли по низменности. Он взял с собой меч, и щит болтался у него за спиной, а остальное вооружение и флягу он в горячке оставил рядом с Санелом. Он шел по вражеской территории с больным ребенком, а при нем не было ни фляги, ни еды, ни части вооружения, но он, правда, и не смог бы унести такой вес. Меч болтался на боку и ударял по ногам, ремни перекосились, а шлем давил голову. Его надо бы снять да повесить вместе со щитом, но не было сил поправить что-либо, не было ничего, одна боль, то ослабевавшая, то усиливавшаяся. Он шел, закрыв глаза от слепящего солнца, и вставал на колени, и прислонялся к какой-нибудь скале или к одинокому кривому дереву, а потом, опираясь на них, опять поднимался на ноги. «Нет фляги. Не отходи от ручья. Останься возле воды. Продолжай идти». В моменты возвращения сознания он заметил, что небо стало темнеть, потом вроде бы засверкали звезды. Один раз он упал и поднялся, опираясь на скалу. Упал и во второй раз. Девочка трясла его и плакала над ним. Он опять поднялся. Ничего больше он не помнил, одна только боль да дорога, шедшая куда-то вниз, да девочка, державшая его под руку. Потом она, взяв его за пальцы, как ребенок, тащила его куда-то, словно знала, куда им надо идти. Потом мир опять закружился вокруг него, потом опять были звезды над головой, и опять скалистая местность и палящее солнце, и чайки, кружащие над ними. Теперь внизу было море. Он шел по течению реки, и она привела его к краю земли, к краю мира. Побережье — это, как он думал — дорога, которая выведет его к югу, в Джорби. В голове у него после сна немного прояснилось. Лежа на траве, он сделал вдох. Девочка, свернувшись клубочком, лежала у него под боком. Он похлопал ее по плечу. — Маленький кролик. Проснись. Проснись, — это что, его голос, такой слабый? — Нам пора идти. Она подняла голову и, опершись на руку, посмотрела вниз. Челюсть ее безвольно отвисла, большими глазами она смотрела на пробуждающийся день. Потом она встала и пошла без него, пошла, как лунатик. Она не помогла ему. Ему было трудно. Он поднимался на ноги постепенно. Боль ослепляла его, голова кружилась. Шатаясь, он последовал за ней. Он уже не думал, куда он шел, он лишь чувствовал, что шел в правильном направлении, к морю. «Иди за чайками», — думал он. Птицы выдали его, и птицы же вели его. Черные и белые. Иди за рекой, иди, пока она не впадет в море, соленую воду за горами. Должно быть, он опять упал. Он уже не помнил. Ребенок опять был рядом, хватал его за пальцы, тянул его, заставлял идти. Он стоял на ветру, в коридоре между двумя горами, и смотрел на море, раскинувшееся перед ним, заметил лодку на берегу, сети, вывешенные на просушку, старый деревянный дом. — Люди, — пробормотал он, обращаясь к ребенку. — Обычные люди. Рыбачья семья. Их соединила вода. Людей, живших у моря, и дурака, растерявшего продукты, и умного ребенка, сумевшего правильно выбрать дорогу, несмотря на бредовое состояние. Вода привела их к безопасности, к убежищу, на которое он уже и не надеялся. Он нуждался в честных людях. За их помощь он отплатит им сполна… Справа от него послышались шаги, тяжелые и быстрые шаги по песку, заросшему травой. Он повернулся в испуге, ребенок вскрикнул. Он увидел темного человека, на солнце сверкнуло лезвие, враг… Свой меч он вытащил слишком поздно, вражеский клинок уже взметнулся и ударил его в руку и в раненый бок. Он упал, раскинув руки, оглушенный болью. Гончая? Человек уперся коленом ему в живот. Он потерял сознание. Он знал, что умирает, и не мог защитить ни свою жизнь, ни ребенка. Сил на то, чтобы оторвать руку, схватившую его за горло, у него не оставалось, а его собственная рука с мечом была намертво прижата к земле. Меньше всего он предполагал проснуться раздетым, под одеялом; поблизости в сумерках плескалось море, а рядом — неясная фигура, сидящая между ним и костром. Блики от огня падали на темные женские волосы, щеку, одежду и руку. Женщина сидела возле стойки для рыбацких сетей. Море теряло цвет и лениво гнало за ее спиной на берег волну. Не надо бы ему так открыто смотреть на нее и тем самым выдать факт своего пробуждения. Но поправить было уже нельзя. Свет костра освещал его лицо. Боль прошла, в голове ощущалась странная легкость, а в ногах — слабость. И тут он подумал о ребенке, о темном человеке на холме и похолодел от страха. — Ну, — сказала женщина, — проснулся? Он вместо ответа только моргнул. Говорить было слишком трудно. Она склонилась над ним, задев его одеждой, и провела рукой по лбу. Пальцы ее были прохладными. Ему не хотелось, чтобы до него дотрагивались, но протестовать не было сил. Он провалился в темноту. Вроде бы она говорила с ним, но он не был уверен. Возможно, он и в самом деле умирает. Однако через некоторое время он опять услышал рокот моря, а когда пробудился, над головой светили звезды. В этот раз он уже точно знал, что проснулся. Плечи болели, и руки онемели — они были безжалостно связаны у него над головой. Другой боли он не чувствовал. Он обнаружил, что ему связали не только запястья, но и щиколотки. Проявив благоразумие, он подавил паническое настроение — прежде чем что-то делать, надо подумать. В голове прояснилось. Он вспомнил все: Гончих, ребенка, Санела, нападение на патруль, пробуждение и женщину. Куда ушел тут мужчина, из Гончих? Какая связь между ним и женщиной? Где ребенок? Откуда эта женщина, из Ализона? Из вражеского лагеря? А кто его принес сюда, мужчина? А ребенок? Или… Он лежал очень тихо и время от времени слышал, как, заглушая шум моря, шевелится и фыркает лошадь, стоящая в конюшне. «По всей видимости, это с другой стороны дома», — подумал он. Можно, стало быть, отсюда убежать. Есть способ уйти от погони даже ослабленному человеку. Сердце его забилось сильнее, дыхание участилось. Но как же девочка? Он вспомнил, каким было ее лицо, перед тем как ему потерять сознание. Вспомнил, как она закричала. Выходит, он опять привел ее к Гончим. — Дурак. Глаза его увлажнились. Он успокоил дыхание, поморгал глазами, стряхивая навернувшиеся слезы. Осторожно огляделся, посмотрел на море, на берег, на хижину. Хижина под лунным светом стояла, словно облитая серебром. Ни женщины, ни мужчины видно не было. А что если эту рыбачью хижину заняли Гончие? Жили здесь. Может, отсюда и выезжали патрули. И богам лишь известно, кто такая эта женщина — темноволосая, в дорогой одежде. Слишком уж благородная, чтобы быть женой рыбака. Нет, не похоже, что местная. Пожалуй, что и не из Долин. Скорее всего, она спит сейчас там, в хижине. Кто там еще, он не знал, но догадывался, и хватит об этом. Хозяева удалились на покой, а пленника своего, чтобы спать спокойно, связали по рукам и ногам. Странно и подозрительно, что у него болят лишь спина и плечи, а раны не дают о себе знать. По всей видимости, они хотят, чтобы он был жив и здоров, с целью допроса. Быть может, они проявят неосторожность, и он получит доступ к оружию. Если мужчины уйдут докладывать о нем соратникам, хорошо бы с ним осталась одна женщина. Об этом можно только мечтать. Если она жительница Долин, то может и помочь ему, если же нет, то скорее допустит ошибку, которой мужчины не сделают. Она могла бы, к тому же, проявить женскую солидарность, помочь девочке, отогнать от нее мужчин… если вообще там есть девочка. — О господи. Лучше быть мягким и спокойным. Притвориться испуганным нетрудно. Валять дурака… такой опыт у него уже был. Вежливо разговаривать с ними и воспользоваться первой же возможностью для побега, когда он настолько окрепнет физически, что сумеет опередить их в скорости. Вот тактика, которой он должен придерживаться. Итак, он тихо лежал и ждал наступления рассвета. В перерывах между сном смотрел на звезды, и сердце его охватывала тоска. Наконец над морем из-за горизонта показался край солнца, звезды потускнели, и в хижине зашевелились. Вышел к нему мужчина, Гончая, огромный, широкий силуэт, неясно различимый в полумраке. Не говоря ни слова, склонился к нему, повернул его лицо к свету и ударил по щеке. Джерик дернулся, у него перехватило дыхание. Так же молча Гончая развязал ему руки. Уж не хочет ли он освободить его, подумал Джерик в безумной надежде, но тут же напомнил себе: что бы ни случилось, он не имеет права не исполнить задуманного. Сейчас, с онемевшими ногами и руками, он этого сделать не в состоянии. Ждать, ждать и еще раз ждать. Что бы они с ним ни сделали. Он должен быть способен к побегу. Дождаться лучшей возможности и быть уверенным, что она лучшая. — Хассал позаботится о твоих потребностях, — сказала из темноты женщина. Он повернул голову в направлении голоса. Она вышла из дверей, кутаясь в плащ. — Он не говорит. Вреда он тебе не причинит. — Со мной ребенок… девочка… — быть может, с его стороны это было неосторожно. Поняв, что он привязан к ней, они могут учинить что-нибудь нехорошее. — Лейсия, — сказала женщина. Имя. А ведь девочка не называла ему своего имени. Его это слегка опечалило, да и тот легкий тон, который послышался ему в заявлении женщины. — Она спит. Не беспокойтесь о ней. Веревки упали. Руки его лежали возле головы, как мертвые. Гончая стал развязывать ему ноги. Он испытывал унижение, оттого что лежал вот так распростертый перед женщиной, совершенно голый под чужим одеялом. Ему надо было опустить вниз руки, которые казались ему чем-то чужеродным, прикрепленным к плечам. Он подсунул под себя локоть и перекатился на него, проверяя, не будет ли ему больно, и полное отсутствие боли поразило и озадачило его. Раны не было. Он подтянул занемевшую кисть под ребра и сдвинул вниз одеяло: раны не было совсем, лишь нежная полоска шрама. Тогда он догадался, кем был, по крайней мере, один из них. Опершись на дрожавшую руку, он поднял глаза на женщину, с ужасом поняв, что именно она здесь главная. Они, жители Долин, долго думали, кто направил к ним Гончих. Были ли это колдеры или те, кто вел головорезов, являлись наемниками. — Меня зовут Джевэйн, — сказала она, но он почему-то не поверил, что она назвала ему свое истинное имя. — Меня — Эслен, — сказал он. Так как Эслен из Палтендейла был давно похоронен, то, стало быть, выдумка зла ему не принесет. Он пошевелил ступнями и постарался сбросить напряжение с дрожавшей руки. Ощущая полную свою беспомощность, решил немного схитрить. — Я бы уже умер, — сказал он монотонно, и в то же время с удивлением. — Если бы вы не нашли меня, я был бы мертв. Я вам обязан, — и он поднял на нее глаза с выражением преданности. Так он мог бы смотреть на своего лорда. — Я благодарен вам, миледи. — Так, — спокойно молвила она. — Так из какого вы рода, житель Долин? — Из Палтендейла, — он вытянулся и зашевелился под одеялом, обнаружив, что в правую кисть возвращается болезненное ощущение. Неожиданно он почувствовал нахлынувшую на него естественную потребность организма, к тому же еще к горлу подступила тошнота. — О господи, — пробормотал он, будучи не в силах скрыть столь несвоевременное явление. Он протянул руку к Гончей, так как в столь щекотливом положении обратиться ему было не к кому. — Помоги мне… — Хассал, — сказала женщина и ушла в хижину. Гончий поволок его как есть, голого, в сторону от хижины, за песчаный холмик. Он стоял со сложенными на груди руками, пока пленный не очистил свои внутренности. Он не предложил помощи и не бил его, лишь терпеливо ждал. Когда же Джерик в полубессознательном состоянии свалился на песок, ткнул его ногой и промычал что-то. Джерик двинулся, очистил себя пригоршнями песка и посидел с минуту, опустив голову на колено. Гончая опять ткнул его ногой. «А раны-то нет, — подумал Джерик, хотя море и небо плыли перед его глазами в мутной пелене. — Нет раны». И нет шрама там, куда, как ему показалось, ударил его Хассал. Один только заживающий красный рубец в боку. Он потерял много крови, о боги, сколько крови он потерял. Эта рана должна была его погубить, но Мудрая женщина вернула его к жизни. Да нет, не просто Мудрая женщина. Колдунья. Колдунья из Эсткарпа. С Гончим за компанию? Эсткарп и Ализон? Такую пару трудно было вообразить. За исключением Колдера… Гончая схватил огромной лапой его за волосы и потащил вверх. Другая лапища ухватила его за руку и, выворачивая в суставе, поставила на ноги. Он пошел. Он не стал сопротивляться, и Гончая отпустил его, лишь слегка поддерживал за локоть. Они подошли к хижине. Женщина ждала возле дверей. Взгляд ее был холоден и безразличен. Ей не было никакого дела до его позора. Джерик сжал зубы и хотел посмотреть ей прямо в глаза, но нет, такая игра была не для него, и голову он поднять не мог, лишь чувствовал, как пылает лицо. Она указала ему на ведро с водой и полотенце, да на его одежду, сложенную и повешенную на забор. Рядом на земле стояли ботинки. Он опустился на колени и сделал, что приказано, Хассал при этом не спускал с него глаз. Одежда его была чистой и сухой, и это в то утро, когда от морского воздуха одеяло его стало влажным. Это был маленький неожиданный подарок, и он с любопытством посмотрел в сторону женщины. Но на пороге уже никого не было. В выражении лица Гончей было лишь неприятие и презрение. «Беги, — сказал ему этот убийственно-насмешливый взгляд, — и посмотришь, что будет». Он опустил голову и покорно надел коричневые бриджи и рубашку, на которой остался слабый ореол от кровавого пятна. Ведьме не удалось это маленькое житейское дело, хотя с самой раной она справилась отлично. Выходит, она была не всесильна. И это обстоятельство его почему-то утешило. Одежда была сухой, оттого что она, по всей видимости, висела возле очага, горевшего в хижине всю ночь. Так что проявлением доброты это не назовешь. Гончая — вот кто олицетворяет истинное положение дел. Глупо надеяться на то, что у Гончих могут быть добрые поступки. Он потихоньку приблизился к порогу, чтобы заглянуть внутрь, посмотреть, там ли ребенок, но Гончая грубо схватил его за плечо и развернул спиной к деревянной стене. Сопротивляться он не стал. Не сопротивлялся и когда Гончий потащил его в сторону моря, мимо подставок с сохнувшими рыбачьими сетями. Сердце его в страхе забилось. «Нет, дурак, слабый ты дурак с трясущимися ногами, нет для тебя надежды, нет надежды в этом мире». Они прошли мимо рыбачьих судов, поставленных на чурбаны. Корпуса лодок были ободраны, многие дощечки выломаны, далее шли рамы для сетей, висели канаты. Гончая толкнул его к одной из подпорок, напротив старой лодки, и надавил на плечо, заставляя сесть. Там его Хассал и привязал, использовав для этого сеть и веревку. Затем Гончая подошел к лодке и взял струг. Джерика бросило в пот: он опасался, что Хассал использует инструмент не по назначению. Но Хассал взял доску, положил на опору и умело, по-хозяйски принялся за работу. Из-под струга полетели яркие завитки. Виданное ли это дело — Гончая столяр? Нет, мир положительно сошел с ума. Житель Долины сидел на морском берегу, привязанный к раме для рыбачьих сетей, а Гончая из Ализона работал как рыбак, чинил лодку. Солнце поднялось и встало в зенит. В полдень Гончая дал ему воды. Принес из хижины. Вечером он его наконец-то развязал и привел в дом, откуда доносились запахи приготавливаемой пищи. И тут Джерик увидел девочку. Оборванное желтое платье ее было чистым, волосы причесаны. Она остановилась в дверях. Широко раскрытые глаза ее и рот выражали ужас. За ее спиной появилась женщина. Она положила ребенку на плечо руку и сказала что-то, чего Джерик не расслышал. Потом Гончая отпустил его, и он пошел один. Девочка побежала к нему навстречу и крепко обхватила руками. Он был потрясен таким проявлением чувств. Бросив взгляд на женщину, в ее дорогом одеянии, он взял девочку за лицо. — Лейсия? — спросил он. Таким именем ее назвала женщина. Девочка моргнула и уставилась на него, не возражая. — У тебя все в порядке? — спросил он. — А у тебя, лорд? — губы Лейсии дрогнули. Она на мгновение отвела от него взгляд в сторону Гончей и опять стала смотреть на него. Жара у нее не было. Это была разумная девочка тринадцати лет, выросшая в Долинах. Она держала его за руки и задавала вопросы глазами. — Конечно, — ответил он. И не стал смотреть на женщину — У них слишком хорошие манеры для Гончих. — Лейсия, — это прозвучал женский голос. И опять светлые глаза девочки, казалось, проникли сквозь него, увидев что-то далекое и непростое. — Лейсия. Подойди. — Лейсия! — сказал он, когда руки ее безжизненно выпали из его рук, и она, отвернувшись, направилась к двери. — Лейсия! — закричал он, позабыв о своих намерениях, но она не слышала. Тяжелая рука Гончей опустилась на его плечо, и он дернул рукой, чтобы освободиться. Гончая развернул его и, выворачивая руку, зажал ее мертвой хваткой. Рана в боку отозвалась резкой болью. Тут Джерик вспомнил о своем решении и готов был послушно опуститься на колени под нажимом Гончей. Но тут в дверях, за которыми исчезла Лейсия, появилась колдунья и сделала знак Гончей. Гончая выпустил его. — Ради ее безопасности, — сказала женщина, — не делай необдуманных поступков. Твой обед готов. Была ночь как ночь, только уснуть он не мог. Гончая уложил его в кровать, стоявшую на улице, и позволил завернуться в одеяло, а потом он опять связал ему руки и ноги. Джерик прикусил губы: до сих пор с предыдущей такой же ночи плечи и спина его были, как деревянные. Все же он чувствовал, что к нему возвращаются силы. До рассвета он считал часы. Вынужденная неподвижность прожигала огнем позвоночник и плечи, стоило лишь пошевелиться; но голова была ясной, и в мышцах появилось чуть больше силы, и приступы боли в боку приходили все реже. Все это внушало ему некоторую надежду. Но вот лицо девочки… Безжизненность, отрешенность в глазах были, как лихорадка… Как лихорадка, которая мучила ее в пути и с которой она пришла сюда… в это место… к ведьме… Он отбросил эту мысль. Но она опять возвращалась. Говорят, колдеры имеют власть над умами. Колдеры превратили людей из Ализона в Гончих. В жилах людей из Эсткарпа текла колдовская кровь, так ведь их соседи не кто иной, как колдеры. Если ведьм брали в плен, то девственность их могла быть нарушена, а их дети — девочки — вероятно, тоже становились ведьмами? Могли ли Гончие без помощи совершить нападение на Долины, и не было ли у колдеров пособников на этой стороне? Гуннора, спаси их. Детей. Детей, захваченных колдерами и Гончими. Невинные души, не знающие, с кем они имеют дело. Она стала пленницей Гончих. И ее сразу стали обрабатывать. Его они пока не трогают, до тех пор пока не вернутся патрули. А может, они спасли его, чтобы успокоить ребенка? Кто знает этих колдеров и Гончих? По неизвестной причине они не сделали ему вреда, и по той же самой причине Гончая проявляет о нем заботу. Сколько дней пройдет, пока патруль, устав от погони за ним в горах, придет сюда и отомстит ему? А потом… Он так и пролежал до утра. Пока не пришел Гончая и не отвел его за песчаный холмик. Он хромал и застонал, когда Гончая взял его за руку. — Больно, — сказал он разбитым, усталым голосом. — Чтоб тебя боги покарали, больно. Отстань от меня. Дай мне идти. Ты когда-нибудь спал ночь со связанными руками? Гончая лишь промычал. Но не вымолвил ни слова. «Гончая. Хассал. Все это время со мной, как тень. Чтоб его покарали боги, ни разу не упустил меня из виду». Джерик сполз вниз по сыпучему песку дюны, опустился на колено и, задохнувшись, непритворно застонал от боли, когда Гончий поднял его вверх за локоть. Отряхнув песок, он захромал к дому. Завтрак его был выставлен возле дверей. Лохматый коричневый пони тоже завтракал в загоне, а Лейсия стояла рядом, босая, и, перегнувшись через ограду, гладила его пыльный бок. Вполне домашняя сцена. Это могла быть фермерская дочка рядом с пони. Оттого, что это и в самом деле могло быть в жизни, сердце Джерика застучало, как кузнечный молот. Под внимательным взглядом Гончей он прохромал мимо к забору, где был сложен штабель топляка. Им растапливали кухонную плиту. Пошатнулся и прислонился к штабелю. Рука отыскала палку. Развернувшись, он ударил Гончую, вложив в этот удар всю силу, что у него была. Палка сломалась о голову. Он даже удивился, увидев, что Гончая упал. Упал, как обыкновенный враг, несмотря на то, что его сообщница обладала колдовской силой. Джерик присел и обыскал Гончую, чтобы выяснить, есть ли у него оружие. Оружия не нашел. Затем вскочил на ноги и схватил пораженную случившимся девочку за руку. Рот ее открылся. Он прикрыл ей его пальцами. — Тихо, — сказал он, — послушай. Пойдем со мной. Быстро. Он низко нагнулся и протащил ее через дыру в заборе. Лохматая лошадь испуганно отскочила. Он оглядел загон и нашел веревку. Подняв ее, схватил пони за гриву и, сделав петлю, набросил веревку ему на шею. — Ап, — прошептал он и, ухватив Лейсию за талию, посадил ее верхом. От этого усилия боль прожгла ему бок. Он дал ей оба конца веревки в качестве поводьев и, лихорадочно торопясь, откинул петлю с ворот маленького загона, а затем вернулся и взгромоздился на пони позади девочки, животом вниз. Потом развернулся и с усилием (ведь он не ездил на пони с тех пор, как был мальчиком) перегнулся через Лейсию и ухватил пони за гриву, несмотря на сопротивление животного, не привыкшего к такому обращению. Другой рукой он схватил веревку, так что Лейсия находилась между его рук. Он сильно ударил пятками в бока пони, и тот рванулся вперед, распахнув ворота. После третьего удара пятками животное пустилось в галоп, а потом и в карьер, через дюны. Пони крепко стоял на ногах. Таких лошадок выращивали Гончие для своей кавалерии. Джерик сел поудобнее и ударил животное пяткой в манере, свойственной ратнику, в той манере, к которой привык пони. Он с готовностью откликнулся на эту команду и отправился в сторону гор. Пони обогнул песчаный берег и выбрался на более твердую почву. Свободен! Джерик увидел впереди горы. Пусть там даже полно Гончих и других врагов, у него есть пони, и ему открыт путь на южное побережье, в Джорби. Вдруг пони, бежавший галопом, припал на задние ноги, опустил плечи и без всякой подготовки резко затормозил. Из-под копыт полетели камни, мир дико завертелся. Джерик, схватив за гриву лошадь, попытался удержать Лейсию, но пони встал на дыбы и в панике отскочил в сторону. Каменистая земля встретила Джерика недружелюбно. К тому же он чуть не попал под копыта, мелькнувшие в опасной от него близости. Джерик подобрался и в ужасе отскочил, а лохматое животное все-таки ударило его плечом. Он закричал на пони, закричал на Лейсию; та встала, шатаясь, на ноги и стояла, словно в трансе. Он замахал руками на пони, желая испугать его и отогнать от девочки, но тут же отскочил, увидев, как животное повернулось и пошло на него, обнажив зубы. Да это не простой пони, что же это за пони, который не боится ни криков, ни побоев?! Он побежал от его зубов, поскользнулся на камнях и прокатился по ним, спасаясь от животного, но тут почувствовал, как сначала одно, а потом и другое острое копыто топчут его по ногам. Раздался свист. Лошадь отскочила и встряхнулась. Джерик перевел дыхание и поднял голову. К нему шел человек. Это был Хассал, не только живой, но и весьма быстро передвигающийся. Джерик лежал с ног до головы засыпанный песком и никак не мог отдышаться. Он дважды проклял себя за то, что не проломил Хассалу череп. Но ведь это не Хассал остановил их и привел в бешенство пони. И пони сейчас вертелся возле него, топал ногами и злобно пыхтел не оттого, что его науськал Хассал. Это все колдунья. Это она остановила его, а Гончая, который шел к нему сейчас с кровожадным выражением лица, лишь ее слуга. Он поднялся сначала на колени, а потом и во весь рост. Расставил пошире ноги для защиты, но это и все, на что он был способен. У него перехватывало дыхание, раненая нога дрожала. — Во всем виноват я, — сказал он, заслонив собой напуганную девочку. Но Хассал остановился, не дойдя до него нескольких шагов, и лишь показал в сторону хижины. Джерик посмотрел в мрачное лицо с налитыми кровью глазами и не стал говорить, что пони повредил ему ногу, и теперь он не сможет сделать и десяти шагов. — Лейсия, — сказал он и указал ей в сторону дома. Лейсия вздрогнула, словно выйдя из транса, и подошла к нему. — Нет, — сказал он. Он отвел ее руку, повернулся к ней спиной и, собрав силы, медленно пошел по песку, превозмогая боль в дважды раненой ноге. Он шел, а Гончая забрался на пони и ехал позади него, гоня его, как ребенок гонит домой отставшую овцу. Джерик свалился перед домом, на вершине холма. Он думал, что Гончий хочет остановить его именно там. Это место он наметил себе издалека и дал себе слово дойти до него. Гончий может теперь затоптать его здесь, если захочет. Он уже перестал вникать в мотивы поведения Гончего и только смотрел на него глазами, которые заливал пот. Гончий спокойно проехал мимо на лошади без поводьев и не причинил ему никакого вреда. Лейсия подошла к нему, попыталась поднять его и успокоить. — Уйди, — сказал он. — Лейсия. В этот момент появилась хозяйка. Она стояла рядом с домом, в тени рам для рыбачьих сетей. Джерик поднял голову и посмотрел сначала на нее, а потом на Лейсию. — Иди к ней. Понимаешь? Иди сейчас к ней. Только сейчас. Нежная рука соскользнула с его плеча. Лейсия пошла к дому. Он снова поднял голову и проводил ее глазами, пока она не исчезла в хижине. Колдунья пошла следом. Затем он повернулся на спину и стал смотреть в небо, пока его не заслонила черная фигура Гончей. Джерик спокойно и рассудительно выругал его и перекатился на живот, чтобы встать. Не успел он встать на одно колено, как Гончая схватил его за шиворот и за руку и грубо потащил куда-то. Перед домом Хассал выпустил его и вошел внутрь. Джерик, задыхаясь, постоял с минуту, а потом, хромая, сделал несколько шажков к штабелю дров. Пони, стоя в загоне, недобро смотрел на него. Идти теперь было некуда. Не было надежды украсть лошадь. Не было надежды даже пройти сотню шагов по берегу: Хассал опять нападет на него и искалечит. Ему хотелось пойти к морю и обмыть соленой водой синяки и царапины, но дул холодный ветер, а до воды был неблизкий путь. Ему хотелось тепла, тепла очага, дружеского тепла, тепла родного дома. Осознание такого тепла давало ему прикосновение девочки. Только она была там, с ними, с Ведьмой и Гончей. Одним богам известно, что они с ней сделают, с какой целью держат ее, он же бессилен был помочь ей, да и себе тоже. Гончая предоставил ему свободу, демонстрируя тем самым свое к нему презрение. Он знал, что это так, и Гончая знал, что он знал. Он остался таким же пленным, как и раньше. А может, и того хуже. Во всяком случае, сейчас он сам так о себе думал. Он ударил кулаком по полену и пошел к забору, положил на него руки и уставился на пони. Тоже пленный. Они оба пленные. Один в загоне, потому что ничего не понимает. Другой — снаружи, потому что понял свое положение. Но колдунья, управлявшая пони, влияла только на Лейсию. Зачем ей понадобилось останавливать пони и ребенка, а не виновного человека? Разве она не могла? Разве не могла она набросить на него сеть и забрать то, что ей нужно, и безо всяких мучений? Если она могла… Может, есть какая-то разница в мозгу ребенка и мозгу мужчины? Или существует какой-то предел, и ведьме труднее справиться со взрослым человеком? Если это было так, возможно ли было вообще освободить девочку, если колдунья имеет на нее такое влияние? Прислонясь спиной и затылком к ограде загона, Джерик сидел, страдая от боли в ноге. Уж не сломаны ли у него кости, думал он, и страшился перелома. Башмак с больной ноги он попытался, скрипя зубами, снять другой ногой. В глазах потемнело. Башмак начал поддаваться. В конце концов ему это удалось. Он старался пошевелить пальцами, отчего щиколотку прожгло молниями. Шевелятся ли пальцы, он так и не понял. Прислонившись опять затылком к ограде, он сидел, смертельно напуганный. С тех пор как не стало его лорда, он уже многое перепробовал. Слишком многое. А Хассал, думал он, не упустит случая отомстить ему, как бы ни относилась к этому колдунья. Наконец Гончая вышел из дома и остановился, посмотрев на него, и хотя Джерик не шевельнулся, все мускулы его напряглись. Этот факт он не стал скрывать, не стал прятать и страх, отразившийся на лице. Если Гончая собирается отплатить ему за удар, то пусть поступает, как хочет. «Не будь дураком, — говорил себе Джерик. — Будь что будет. Старайся остаться в живых». Гончий поманил его. Джерик стянул другой башмак, раз уж не мог надеть первый. Потом с трудом поднялся на ноги. Они стояли лицом друг к другу, если можно так сказать о нем рядом с человеком, равным по габаритам Хассалу. Гончая сделал движение, Джерик вздрогнул. Хассал торжественно положил руку ему на спину пониже шеи и тихонько похлопал, а затем схватил за руку. Гончая потащил его мимо хижины. Джерик плелся, спотыкаясь и хромая, вниз по склону, по направлению к лодке. Там, возле сетей, Хассал посадил его, не привязав на сей раз. Потом отошел к лодке, снял рубашку, взял струг, валявшийся под чурбаком, и приступил к своей работе. Джерик, прислонившись затылком к столбу, осторожно дышал, пока боль не отпустила и сердце не перестало бешено колотиться, и земля не перестала шататься под ним. Из-под полуприкрытых век он наблюдал за Хассалом. «В следующий раз, — думал он, глядя на завитки, вылетавшие из-под металлического лезвия, — в следующий раз я сделаю это здесь… Пусть он даст мне работу. Рыбачья лодка. Господи, что за безумный каприз движет им? Что случилось с лодкой? Зачем она им? Ведь у колдеров полно судов, зачем им эта старая калоша?» Все вокруг, казалось, сошли с ума, а больше всех — хозяйка и Гончая. А он? Он всего лишь прохожий, пойманный в ловушку в этом месте, самом сумасшедшем месте гибнущего мира, мира, где зло ценится намного больше добра, а боги не желают восстанавливать справедливость. Богохульство опасно мертвому человеку. Он не хотел об этом думать. Он не знал, как удавалось колдерам побеждать, и был ли какой-нибудь из всего этого выход. Видимо, он так и умрет, не узнав этого. Никто из Палтендейла этого не узнает. Солнце передвигалось по небу, и тень покинула место, на котором сидел Джерик. Солнце стало припекать, и по бокам его заструился пот, разъедая порезы. Но все это не могло сравниться с болью в распухшей ноге, в растянутых мышцах и содранной коже. Кроме того, он хотел пить. И колени, и локти его болели, когда он задевал ими землю. Он старался вообще не шевелиться. Он думал, что Хассал ждет от него извинений. Хассал вытер лоб и отправился вверх по склону, к дому, будто ему не надо было сторожить пленного. Он пошел пить. Джерик высунулся из-за столба и, увидев, что Хассал подошел к бочонку с водой, снова принял прежнюю позу. Теперь он смотрел на остро наточенный струг и молоток, лежавшие возле лодки. Он смотрел на них и думал, что Хассал не грубое животное, за которое он его поначалу принял. Он подозревал, что Хассал с умыслом оставил его рядом с инструментами. Гончая прекрасно понимает, что ему, охромевшему, уже ничего не сделать, и Хассал сейчас только потешается над ним. Отчаяние сжало ему горло, увлажнило глаза, солнце и море заволокло пеленой. «Нет надежды, — сказал ему внутренний голос — Нет надежды, надежды нет; когда сумеешь их достать, их здесь уже не будет, если ты вообще когда-нибудь сможешь дойти до них, или если доживешь до того времени, когда поправишься…» Хассал вернулся с холма. Он принес глиняную чашку. Заслонив Джерика от солнца, он присел на корточки и предложил ему питье. Лицо его было сурово, но в глазах что-то светилось, чего Джерик раньше не замечал. Джерик взял чашку, выпил и отдал назад. — Спасибо, — сказал он. Это была самодисциплина. Губы Гончей дрогнули. Он похлопал Джерика по плечу и предложил ему небольшой кусок рыбы и хлеб в обтрепанной салфетке. Джерик взял еду, стыдясь того, что руки его дрожат. Гончая встал и вернулся к своей работе, а Джерик отламывал куски безвкусной рыбы и глотал. Пища царапала сжатое от гнева горло. Он видел во всем этом насмешку. «Будь сильным, враг мой. Сразись со мной». Но он ел, и терпел. Он думал о хижине и Лейсии. Что она сейчас делает — спит или бодрствует под присмотром Ведьмы? Что произойдет, когда остальные Гончие вернутся и обнаружат его здесь, зная, что это он атаковал их на дороге? Ему приходилось видеть месть Гончих. Это воспоминание не улучшило его аппетит. Дощечки заполняли прорехи, через которые просвечивали солнечные лучи в корпусе лодки. У Гончей был хороший глаз. Его дощечки свет не пропускали. На закате Хассал отвел его на холм, бережно поддерживая под руку. Нога к тому времени так распухла, что наступать на нее было почти невозможно, а уж подняться в гору без помощи — немыслимо. В дверях его поджидала колдунья с тарелкой тушеной рыбы и буханкой хлеба. Джерик сел есть, вытянув вперед ноги, прислонясь спиной к стене дома. Хассал сел рядом, скрестив ноги. Он ел с большим аппетитом. Джерик старался на него не смотреть. Из дверей робко вышла Лейсия и села рядом с ним. Лицо ее было встревожено. — Милорд, — сказала она, — Джевэйн говорит, что она вам поможет. — В самом деле? — он проглотил кусок, который показался ему вдруг очень большим. — Но я не "милорд". Я вообще никому не лорд, — быть может, ему не следовало признавать это. Быть может, они его с кем-то путали. И поэтому оставили в живых. Он отломил еще кусочек хлеба и бросил его в похлебку, а потом взглянул на девочку, лицо которой выражало сочувствие. — Ты спала сегодня? — Да, немного, — губы Лейсии задрожали. — Джерик… Он ободряюще кивнул, ожидая, что она скажет, и вздрогнул, услышав свое подлинное имя. — Я тебя люблю, — сказала она. Этого он никак не ожидал. Он был потрясен. Шевельнув плечами, коротко рассмеялся. Что еще мог сказать ребенок взрослому человеку, который единственный в этом мире хотел сделать ему добро? Даже если и не преуспел в этом. — Ты смелая девочка, — сказал он. — Будь всегда такой. Личико Лейсии на миг вспыхнуло, глаза засияли. Надежда. Он словно ощутил глухой удар. — Я хочу, чтобы леди помогла тебе. Я хочу… — голос ее замер, а с ним и надежда. — Я хочу, чтобы ты был в безопасности. Он рассмеялся. Такое желание показалось ему нелепым. — Я тоже этого хочу, — ему хотелось дотянуться до нее, но этим он боялся выдать себя. людям, намерения которых относительно их обоих были не самые добрые. Он спокойно закончил обед. — Когда лодка будет готова, — сказала Лейсия, — мы уплывем отсюда туда, где нет войны. Он поставил тарелку и не посмотрел на Гончую, уши которого, казалось, работали намного лучше, чем его язык. — Как ты это узнала? — Мне показала колдунья. Во сне. Я могу увидеть это место. — А я поеду? Лейсия качнула головой. Глаза ее налились слезами. — Я пытаюсь. Я хочу, чтобы ты поехал. Пожалуйста, делай то, что говорит Мудрая. Делай все, что она говорит. Тогда она, возможно, и разрешит тебе, — слезы потекли по щекам. — Колдунья говорит, что ты мужчина, и можешь сам о себе позаботиться. Но они убивают всех. Они убили м-м-мо… Он схватил ее и прижал к себе — слабое, худенькое, маленькое тельце, сотрясавшееся от рыданий. Гладил и укачивал, пока плечи ее не перестали трястись. Крепко зажмурив глаза, он старался не выпустить слезы, рвавшиеся наружу. — Ну, ну, — сказал он, откашлявшись. Вздохнул и услышал, как вздохнула она. Затем отпустил ее, чтобы она не почувствовала его страх. Пальцы ее дотронулись до его ресниц, до кожи под глазами. — Мужчины плачут, — признался он. — Я знаю, — сказала она. Все это время Гончая не сводил с них глаз. Джерик легко оттолкнул ее от себя, взяв сначала за плечи, а потом за кисти рук. Сказать было нечего. Обещаний не было. Он подумал и вспомнил об одном. — Я постараюсь прийти, — сказал он. Казалось, это ее утешило. Он улыбнулся ей и взял за подбородок. — Там могут быть ракушки, — продолжил Джерик, — на берегу. Я однажды видел такую. И неважно, далеко ли ты от моря. Когда прикладываешь ее к уху, слышишь шум волн. Сначала думал, что это колдовство, но Мудрые женщины сказали, что такой шум издают вес ракушки. Как думаешь, можешь ты найти мне такую ракушку? Этот огромный воин вряд ли разрешит искать мне ее самому. Она обратила тревожный взгляд на Гончую. Тот не шевельнулся. Потом снова посмотрела на Джерика, внимательно вглядываясь в его глаза, желая понять, не хочет ли он сказать ей тем самым что-то секретное. Умная девочка. — Оставь меня с колдуньей, — сказал он. Она испугалась. Видно было, что она хочет что-то сказать, но не решается. Возможно, предупредить о чем-то. — Иди, — сказал он одними губами. Рука ее выскользнула из его ладони. Она взглянула на Хассала. Тот сидел с пустой тарелкой в одной руке, другая рука лежала на колене. Девочка поднялась и пошла вниз, к берегу. — Я хочу поговорить с Мудрой, — сказал Джерик Хассалу. И когда Хассал остался неподвижен, он, упершись руками в стену хижины и в землю, поднялся на ноги. Его бросило в пот. Быть может, виной тому была еда, свинцом лежавшая в отвергавшем ее желудке. А может, маленькая косточка в ноге, которая резко отозвалась на его движение. Боль на мгновение ослепила его, и он прислонился плечом к стене. Хассал махнул пустой миской в сторону хижины. И встал, следуя за Джериком. Так он и думал. Лейсии сейчас не было, и на сей раз он надеялся услышать правду. Доковыляв до двери и схватившись за нее, оглянулся на дюну. Лейсии не было. Она ушла, попросту исчезла. — О боги! — закричал он и дернулся в ту сторону, но Хассал подхватил его в тот самый момент, как распухшая нога его подвернулась под ним. Он тем не менее толкнул Гончую, но на берегу не было ничего, лишь догоравшее солнце, да наступавшие сумерки. — О боги, верните ее! Гончая огромными сильными руками развернул его лицом к двери. Там, завернувшись в красные одежды, стояла колдунья. — С ней все в порядке, — спокойно промолвила Джевэйн. — Тихо, успокойся. Железная хватка Хассала привела его в чувство. Он вздохнул и подумал, что о местонахождении Лейсии может узнать лишь от Ведьмы, от самой Джевэйн. Потом он вздохнул второй раз и третий и затих в объятиях Гончей. Потом Гончая подтолкнул его вперед, в хижину, и подволок от дверей к очагу. Огонь освещал бедную комнату. Джевэйн медленно подошла к очагу и сделала знак пальцами. Хассал осторожно отпустил его и, взяв за воротник, прислонил к каменной стене. Джерик, задыхаясь, схватился рукой за грубые камни. — Где она? — спросил он. — Она в такой же безопасности, как и я, — сказала Джевэйн. — Это для тебя достаточное предупреждение, житель Долины? Достаточное. Он прислонился затылком к камням. Правую руку его все еще сжимал Хассал. На правую ногу наступить он не мог. — Она ваша? — спросил он. Он подумал, что если это так, ему более нет смысла за нее сражаться. Возможно, колдунья солжет ему по какой-то причине. Но он испытает ее совесть и собственный здравый смысл. — Нет, — сказала колдунья. — Она та, чем кажется. Садись. Сядь! Гончая отпустил его. Он упал на очаг, потеряв опору. Ему нужна была помощь Гончей, чтобы усесться, не тряхнув ногу. От боли в глазах его вспыхивали звезды, на кожу выступил холодный пот. Задыхаясь, он прислонился головой к выступавшему камню и посмотрел искоса на Ведьму. Она, как крестьянка, уселась, сложив руки на коленях. Дорогая одежда ее опустилась в пыль. Огонь очага придавал светлым глазам тревожащую переливчатость. Гончий улегся на полу напротив очага. Колдунья поискала что-то среди беспорядочно стоявших возле пыльного очага предметов, передвинула несколько горшочков. Затем зачерпнула жестяной кружкой воды и поставила рядом с горшками. Было заметно, что она неукоснительно соблюдает порядок в своих приготовлениях. — Где она? — хрипло и настойчиво спросил Джерик. Притворяться было уже ни к чему. — Ты мне солгал, — сказала она. — Как тебя зовут? — Эслен. — Это неправда. Джерик из Палтендэйла. Его охватила паника. Он не двигался. — Лейсия мне сказала, — объяснила колдунья. Да ведь это же очевидно. Было обидно. Но, с другой стороны, он доверил свое имя ребенку, а потом этого же ребенка отдал в руки врага. Разве он заслуживал лучшего? Она ведь выдала его без всякой задней мысли. — Ну так что, — сказал он и пожал плечами. — Может, это и так. А может, и нет. — Джерик, — уверенно назвала она его имя. — Куда ты направляешься? Он опять пожал плечами. — И с какой целью? — спросила она. — А ты, — спросил он ядовитым тоном, — ты из Эсткарпа или ты от колдеров? — Я не из Долин, — сказала она. Она помешала пальцем воду, делая круги. Потом сунула руку в круг. Он посмотрел на ее шею, чтобы увидеть какой-нибудь колдовской талисман, но ничего не заметил, лишь серебряное кольцо на красивой руке. Камень в этом кольце был бесцветным и безвкусным, как стеклышко у коробейника. — Тогда откуда же? — настаивал он. — Тебя вырастили колдеры? — Ты направлялся к своим родственникам, — ответила она. Голос ее был тихим и настойчивым, как шум моря за окном. — Но там нет надежды. Гончие идут и с юга, и с севера. Из Ульмспорта и Джорби. Надежды нет. Настойчивый голос се был полон уверенности. Он бил по костям, как еще одна боль. Значит, она не могла выяснить его намерения у ребенка. Но он никому и не рассказывал о своих планах. Он наконец нарушил молчание. — Колдеры когда-нибудь говорят правду? — Я могу показать тебе правду, — сказала она. Магические чашки и колдовство. Он снова покачал головой. Рядом с собой он постоянно ощущал присутствие Гончей и знал, что никуда не сможет уйти против их воли. — Ведь ты можешь показать мне все, что захочешь, — сказал он. — Вот в чем правда, госпожа. А твоих трюков мне не надо. — Да ты не дурак, — сказала колдунья Джевэйн. Или как там ее зовут на самом деле. Затем: — Я не буду тебе мешать. Ты потерял свою лошадь. Ты украл лошадь Хассала. Больше того, ты хотел украсть ребенка, если бы я не вмешалась. В следующий раз тебе будет плохо. Тогда уже не проси меня о помощи. — Доброта? — он этому не поверил. Сначала колдунья сказала, что для него и для таких, как он, нет надежды, а уже в следующий момент намекнула, что собирается помочь ему. — Хассал подарит тебе лошадь. Твои доспехи там, в углу. Тебе нужно сделать выбор. — Где она? Наступило долгое молчание. Потом Джевэйн сняла кольцо и бросила его в кружку с водой. Поверхность замерцала в свете огня, потом успокоилась. Появился солнечный закат, море и дети, играющие на берегу. — Лейсия, — позвала Джевэйн, и один ребенок остановился и вышел из игры. Лицо Лейсии мерцало внутри чашки, глаза ее выражали удивление, словно она прислушивалась к чему-то далекому и странному. Рука Джевэйн погрузилась в воду и нарушила картину. Потом вынула кольцо. Джерик приподнялся на руках, но тут же остановился, когда рука Хассала ткнулась ему в грудь. « Ответы. Лорд и госпожа, ответы. Что она сделала?» — Ну что, где горе? — спросила Джевэйн. — Где слезы? Нет, житель Долины. Они счастливы. — Что ты с ними сделала? — Защитила их. Дала им убежище. Разве я не сказала, что привела тебя сюда Лейсия? Иначе ты бы уже ничего не увидел. — Ты и твой воин… — Хассал не просто Гончая. — Джевэйн надела кольцо на палец и положила эту руку на колено Хассала. — Колдеры терпят поражение… иногда. Редко. Но бывает. Он не может говорить. Я могла бы это исправить, но для него это будет опасно. А мы и так понимаем друг друга. Хассал наклонил голову. Миндалевидные глаза, глянувшие на него из-под нечесаной гривы, вдруг слегка утратили свойственную им мрачность, и в них отразился ум, что обеспокоило Джерика. — Дети… — сказал Джерик. — Такие дети представляют большую ценность, — сказала Джевэйн. — Такие, кто слышит меня, такие, кто может прийти на этот берег, такие, у кого от рождения есть дар… — Мудрые дети. — Но их не десять тысяч. Их всего семнадцать. — С этим… — Джерик махнул рукой в сторону Гончей. — Колдунья из Эсткарпа с человеком из Ализона… — Удивительным человеком, надо сказать. — Колдеровские проделки! — но он не хотел этому верить. Он прислонился к камню и надеялся на ответы. — Колдунья, — сказал он не своим голосом. — Колдерская колдунья… — говорили, что Эсткарп боролся за свою жизнь; Ализон отошел колдерам и теперь казалось, что колдеры взяли больше, чем Ализон, и более того, что продали сами Гончие. — На чем же вы сошлись? — На общей границе. В старых ссорах. Я не колдер. Мы оба поссорились с колдерами… — в глазах Джевэйн на мгновение мелькнуло нечто запрещающее. — Но это старая история. Она касается Долин. Понимаешь? Эти дети, у которых дар, слишком малы, чтобы управлять им. Среди них есть те, кто обладает внутренним зрением, другие — даром исцеления. К ним относится Лейсия. Эта лодка их увезет, — когда наступит утро, а оно наступит, житель Долин! — эта лодка вернется. Их не тронет ни один меч. Ни один из них не погибнет. И все они увидят сон. Это то, что ты видел. Вот там сейчас твоя Лейсия, а ты там быть не можешь. Он медленно и глубоко дышал. Держась рукой за выступающий камень, он ощущал его тепло. Угли со звоном падали в огонь. Каждую минуту происходили какие-то незначительные события, хотя весь мир сдвинулся. И это казалось странным. — Вы доставили мне много хлопот, — сказала Джевэйн, — тем, что пришли сюда. Лучше было бы вас никогда не видеть. Но Хассалу лошадь не нужна. Поэтому могу отдать ее тебе. Могу залечить твои болячки. Не думай, что мне это ничего не стоит, что мне не грозит опасность. Это только кажется, что место наше защищено. На самом деле все очень хрупко. Но мы справимся — Хассал и я. Скоро мы здесь все закончим. А ты поезжай, куда хочешь. На юг, а мой совет — на запад. Я не лгала тебе насчет Джорби. — Враг скрывается в горах, — сказал он. Правда выскочила из него. Возможно, он находился под магическим воздействием. Он боялся не за себя, а за молодые жизни. Она сказала: — Гончие, Волчьи щиты, люди Сервина. Я знаю его с севера. Хассал издал грубый звук, от которого поднялись волоски на шее. — Много их? — спросила Джевэйн. — Достаточно. Ты получаешь свои сведения от ребенка. Лейсия не знает. Я напал на них. Они отстали. Но это значит, что Сервин не придет по нашему следу с маленьким отрядом. Мы уже в Палтендейле дали ему хороший урок. Но мы оставили мертвую лошадь, и по этому следу им ничего не стоит нас найти… Хассал посмотрел на Джевэйн долгим-долгим взглядом. Джевэйн кивнула, открыла свои крошечные горшочки и насыпала в воду растения. Довольно часто Джерику приходилось видеть, как Мудрые женщины проводят лечение. Несколько раз его лечили самого. Еще в детстве, когда он падал, и потом, когда во время войны его ударяли мечом, или когда он вывихивал ноги. Но она не была похожа на палтендейлскую Мудрую женщину. Если бы он вздумал их сравнить, то ее он уподобил бы лесному пожару, а ту, свою, — пламени свечи. Тут была ловушка. Да, тут наверняка была ловушка. И готовила она ее для него. Он знал это по тому, что она сейчас делала. Да еще Гончий сидел здесь, молчаливый, неподвижный. — Они идут сюда, — повторил Джерик. — У тебя есть магия против них? — Нет, — ответила она. — Подвинь его ногу, Хассал. Джерик осторожно подвинулся и вздрогнул от боли. — Нет. Тогда дай мне лошадь. Не надо мне твоей помощи. Я уеду отсюда. — Значит, ты мне веришь? Он верил и он не верил. Он тяжко вздохнул, так как в ноге у него пульсировало, а в голове шумело, и покачал головой. — Нет. Но я верю в то, что они сделают. Дай мне мои доспехи. И дай лошадь. — И ты пойдешь сражаться? Ты не можешь сидеть даже на полу, где уж тебе сидеть на лошади. Что ж, мы им тебя отдадим? Подвинь его, Хассал. Джерик поднял руку, защищаясь, но Хассал бережно обхватил его и очень осторожно уложил на камни очага. Ногу его он положил на сложенное одеяло. Джевэйн провела рукой по его голени, и в ногу полилось тепло. Опухоль, казалось, вот-вот прорвет кожу. Потом она сделала то же самое со всем его телом, при этом тепло пошло из царапин, которые он не принимал во внимание. Потом, отойдя на шаг, она опустила пальцы в сосуд, что-то бормоча. «Наверное, какое-то заклинание, — подумал Джерик, — да не простое, наши знахарки такого наверняка не знают. А может, — голова его кружилась, и странные мысли лезли в голову, — может, все это бесполезное занятие». Ему казалось, что он плывет. Он потерялся, через его раны проходили то жара, то холод. — Хассал, — произнес голос Джевэйн откуда-то со дна колодца, и он ощутил более твердое, жесткое прикосновение к ноге. Он думал, что за этим последует боль, и стиснул челюсти, и стиснул руки, страстно желая потерять сознание, в тот момент как Хассал тянул и поворачивал ногу. Кость хрустнула и встала на место, горячая боль обратилась в тепло, а потом — в холод. Огни бежали, оставляя тонкий след. Звезды вспыхивали и пахли травами и серой. Руки ее, как ветер, летали над ним, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, и тут же в вены устремлялась жизнь. Он полностью утратил контроль над своими чувствами. Воля была подорвана. Он словно стоял на рассыпающейся скале. Джерика больше не было. Вернее он был таким, каким она хотела его видеть. А если прежний Джерик и вернется, то лишь по ее желанию. «Правда, правда, правда». В тот момент он, сам того не желая, знал все: и размеры катастрофы в Верхнем Холлеке, и количество врага, и гибель деревень и замков, и крепостей во всех Долинах. Видел мертвых и умирающих, огромное количество беженцев, подгоняемых Гончими, мертвые лица близких, Фортала, умершего на его руках, родителей, окровавленную сестру, братьев… Он дернулся. Горшки разлетелись, посыпались травы, вода пролилась в огонь и зашипела. Хассал успел подхватить его: схватил и крепко держал. — Сделано, — сказала колдунья. Видение не исчезало. Он видел все своими глазами. Видел его там и не там, а в темном помещении хижины, в ночи, в тени, падавшей от ее одежды. Он слышал его в хриплом дыхании Хассала и в собственном дыхании — топот ног и шелест знамен. — Мой совет — поезжай сегодня, — сказала Джевэйн. — Они идут, — он чувствовал их присутствие, как ночной кошмар. Он узнал дорогу, явившуюся ему в его видении, хотя в темноте он ее никогда не видел. У мужчины Дара не бывает. Он взмахнул рукой, чтобы освободиться, избавиться от иллюзий. Это ее рук дело. Все то, что он видел, показала ему она. Это был трюк. Она хотела, чтобы он увидел это, и он тут же увидел стоявшую на берегу незаконченную лодку: — Черт возьми! — Продукты. Фляга с водой. Тебе нужно спешить. Я обладаю способностью далеко видеть, и только. Будущее — это ловушка, а прошлое — клубок различных мнений, — на лбу Ведьмы выступила испарина. Кожа у нее была белая, и на ней выступил лихорадочный румянец. — Сейчас в способности видеть кроется опасность. Они нас не видят. Завеса, что закрывает это место, не может помочь при случайном вторжении. — Эта забытая лодка — развалина, гнилая посудина. Ради богов, женщина, они находятся отсюда на расстоянии, которое можно преодолеть за день… — видение исчезло. Он опять отчетливо видел перед собой хижину, со всеми ее недостатками, уродством и дряхлостью. — Они на тропе. Там, в горах. — Да, я увидела это с твоей помощью. — Да вы просто дураки! Уходите отсюда! Она покачала головой и посмотрела на него — колдунья из Эсткарпа. С почти дюжиной молодых жизней, окруживших ее палец, с Силой, способной создавать образы и проклинать врагов, но только если их было не слишком много. С Силой, способной создавать правду. Он выругался. Проверил ногу, может ли она сгибаться. Встал на ноги. И тут же вскочил Хассал и встал между ним и сидящей Ведьмой. Человек, абсолютно преданный. — Я житель Долин, — сказал Джерик. — Черт вас побери, спросите меня о лошадях, а не о том, как строить лодку. — Это дело Хассала, — сказала Джевэйн слабым, усталым голосом. Она лишь подняла на него глаза. — Я дала тебе силу, житель Долины. Ничего больше дать я тебе не могу. Могу предложить лишь выбор. Они уснули, доведя себя до изнеможения, он и Хассал, растянулись возле своих инструментов на песке, рядом с чурбаками. Проснувшись, они работали при самом слабом свете факела: Джевэйн предупредила их, что шум и огонь были опасны. Огонь, чтобы освещать их рабочее место, огонь, чтобы разогреть смолу, и тихий звук деревянного молотка в руках Джерика, прокладывавшего шов за швом в корпусе лодки. Более громкие звуки, которые издавал струг и молоток в руках Хассала. Так проходила их совместная ночная работа. — Она это сделала, — пробормотал Джерик, уверенный в том, что Хассал слышит его. — Задумала это с самого начала. Однако несправедливо изводить человека, когда у него нет голоса, чтобы тебе ответить, — стук, стук — звучит киянка. — Мы встретили Сервина в Палтендейле. Мы ранили его. Мы ранили его дважды. Ты знаешь его? В ответ лишь мычание. Джерик посмотрел на вымазанный смолой корпус лодки, а потом — на лицо Хассала, освещенное факелом. Рот Хассала скривился в гримасе. Он сделал жест, общий для людей с обоих берегов моря, и мотнул головой в сторону гор, откуда должны были прийти враги. — Не твой друг, — сказал Джерик. Нет. Не его. Джерик взял еще кусок материала и приложил к шву, ругая жару и липкую смолу, превращавшую их обоих в нечто гротескное. Да тут еще пот, заливавший лицо и грудь, который они смахивали перепачканной в смоле рукой. При свете факела они казались настоящими демонами. — Колдунья сейчас спит, — предположил Джерик. — А когда спит, она прикрывает нас или нет? Лицо Хассала было непроницаемо. — Или они нас тут и схватят, пока она спит? Ты не знаешь? Если Хассал и знал, то предпочел промолчать. Шов за швом. Руки онемели, и киянка слишком часто бьет по пальцам. Джерик закусил губу и склонился над корпусом. Прилив подошел к ним совсем близко. — Как же мы — да славится имя Мудрой, — спустим эту штуку на воду? — спохватился Джерик. — Потащим ее на наших спинах? Столкнем ее вдвоем? Взгляд и, схватившись за корпус обеими руками, Хассал потряс лодку. Джерик сплюнул смолу и пот и сморгнул соль, саднившую глаза. Лейсия, уплывшая вдаль, под пальцами Ведьмы. Фонтан крови из шеи Санела, из смертельной раны, полученной от брата; лужи крови в грязной, истоптанной земле. Он все работал, пока боль от удара по костяшкам не заставила его согнуться пополам. Выругался, когда дыхание вернулось снова. Потом, пошатываясь, добрался до одеяла, взятого из хижины, и рухнул на него лицом вниз, укачивая раненую руку, и закрыл глаза. Так он лежал, пока чайки не закричали над его головой и не зашумело море. Теперь море было дальше. Раньше он не замечал разницы между приливом и отливом. Он вспомнил, как спускают суда, дождавшись прилива, и они седлают отправляющуюся в дальнее плавание волну. И ветер на земле, и ветер на море, и луну, и погоду — Хассал, по всей видимости, знал все это. Человек, который строит лодку, знает об этом все. Спускать лодку на воду когда вздумается, нельзя. Раньше он этого не понимал. Джерик встал, поставил банку со смолой на угли и стал помешивать в ней палкой, когда появилась пена. Потом он удовлетворил естественную потребность и вернулся к работе, не думая о завтраке. Но Джевэйн сама спустилась к ним, сопровождаемая облаком налетевших чаек, и принесла им лепешек и немного вина, которые тоже пахли смолой. Установили еще три дощечки. Они были последними. Джерик утер пот, который успело выбить у него утреннее солнце, и продолжил смолить. Хассал, стуча молотком, занимался румпелем — железо, обернутое кожей, — выбор-то небольшой. Джерик не знал, что хуже: работа при факелах ночью или при полном дневном свете, когда враг уже совсем близко. Джевэйн не было видно. Чем она занималась дома, Джерик не знал, но воображал себе ее возле очага, размешивающей магические жидкости, подглядывающей за тем, что можно увидеть, в общем, занимающейся делами, в которые у него не было никакого желания вникать. Возможно, она могла управлять не только зрением, но и слухом. Быть может, ей отлично было известно, где сейчас находится враг. Его сводило с ума то, что человек, обладавший знанием, был недоступен, а тот, кто знал ее мысли, не мог рассказать ему то, что знал. Только взгляд, гримаса, мычание. Он перестал жевать лепешки, оставшиеся от завтрака (они положили их, защищая от чаек, под парусом), выпил глоток теплой воды и сделал гримасу, взглянув на свои волдыри. Над головой послышался глухой удар. Он посмотрел наверх и увидел, что Хассал перелез через борт на качавшиеся подмостки. Гончая спрыгнул вниз еще раз, потом подошел к нему и нетерпеливо указал на доски, лежавшие возле рам для рыбачьих сетей. Вверх и вниз с грузом, по шатавшимся под их весом подмосткам… Мастеря палубу и приколачивая дощечки, оба орошали кровью и потом старые и новые доски. — Палуба, — бормотал Джерик. — Этой забытой богом посудине нужна палуба. Враг уже на пороге. Вы что же, собираетесь прогуливаться по этой палубе? Достаточно того, что галоша поплывет. Быть может, женщина желает подушки и всякие медные причиндалы? Хассал вместо ответа указал на квадрат в трюме. По настоянию Гончей для опалубки были использованы самые большие бревна. Бревна эти они тащили по тем же лесам и, перекидывая через борт, сбрасывали в трюм. Солнце тем временем опускалось все ниже, но жара не спешила уходить. Теперь дело было за мачтой. Для этого надо было поднять огромное бревно, лежавшее на чурбаках. Хассал обвязал его трелевочными канатами, закрепив узлами собственного изобретения, и взвалил тяжелое основание бревна на плечи. Джерик подвел под него подпорки. Хассал поднялся по лесам и опять поднял. Казалось, что опора не выдержит и бревно рухнет. Наконец бревно добралось до кромки борта. Тут они оба вскарабкались и стали тянуть, поднимать, напрягая спины, и вставлять его в паз. Оно встало с таким грохотом, что эхо откликнулось в лесу и в горах. Джерик прислонился к нему, тяжело дыша, глаза его заливал пот, а Хассал взял самую тяжелую из трелевочных веревок и пошел к носу. — Шест для палатки, — пробормотал Джерик. Взглянув на большое количество канатов, которые надо было еще натянуть, он взял тот, что подходил к переднему штагу, пошел к корме и обмотал им ахтерштевень. Хассал подошел, чтобы проследить за его действиями. Солнце было уже низко на западе. А они все поднимали и завязывали, натягивали и обматывали и на носу, и на корме, и на бортах. Вдруг Хассал остановился, поднял голову, словно услышал отдаленный голос. Перелез через борт, словно голос этот сказал то, чего он слышать не хотел. — Что такое? — Джерик пошел следом и перегнулся через борт, но Хассал смотрел в сторону гор. — Что, они там? Она их видит? Хассал яростным жестом приказал ему спуститься, повернулся и побежал, насколько позволял ему песок, к тому месту, где лежал парус. Джерик спустился по лесам, спрыгнул на землю и бросился помогать. Он потащил к лодке тяжелые тали и канаты. Во всем этом он ничего не смыслил, знал лишь, что это такелаж. Хассал носил другие предметы, они бегали взад и вперед, а потом вверх и вниз, балансируя на трясущихся лесах, пока у Джерика не заболели внутренности, а колени не превратились в желе. Затем надо было поднять огромный утлегарь, и наконец настала очередь громоздкого паруса. И опять надо было выдержать сражение с песком, многократно кидавшим их на колени. А потом и леса обвалились. Джерик, лежа на земле, увидел, как свернутый в рулон парус, похожий на огромную белую змею, исчез за бортом. Затем над бортом появились голова и плечи Хассала. Джерик помахал рукой — дал понять, что он невредим, и опять на минуту упал на песок, чтобы восстановить дыхание, а затем поднялся и пошел приводить в порядок леса. Сам того не замечая, он непрерывно ругался, как обреченный, и то и дело поглядывал в сторону гор. Ему хотелось узнать у Хассала, не следует ли оседлать пони и привести его на берег, если в случае чего он им понадобится. Правда, зачем бы пони им понадобился, он и сам не мог объяснить. Вместо этого он пошел прочь, взял с собой меч и обрезал крепление на ближайшей к нему раме для просушки сетей. Он бросил ее, а потом подтащил ее вместе с прогнившими сетями поближе к носу лодки. Он не знал, понял ли Хассал, что он задумал, в этот момент Джерик вспомнил, что у Хассала есть хороший лук и большое количество стрел, которые он принес сюда вместе с мечом и воинским облачением. Он опрокинул еще одну раму и подтащил ее чуть дальше от первой, путаясь в гнилых сетях и увязая в песке. Затем, обливаясь потом, схватил третью и засадил при этом в ладонь занозу. Тут он услышал свист и поднял голову. Гончая соскочил с лесов на песок, махнул рукой в сторону гор. Джерик обернулся. Он пока ничего не видел. Напрягая зрение, старался разглядеть место, там, где заканчивались горы, и начиналось морское побережье, припоминал ландшафт и прикидывал, как распределятся воинские силы, выйдя из гор на длинный склон. Хассал встал рядом, и Джерик опять оглянулся назад, в сгущающиеся сумерки, и видел, что море отходит от берега, а ветер дует с моря. «Боже! Прилив начнется завтра утром. Они придут слишком рано. Мы опоздали на день». — Госпожа… — он махнул рукой в сторону гор. Хассал схватил его за руку и потащил в сторону оружия. — Тебе известно, что она знает? — спросил Джерик. Он не то шел, не то бежал рядом с Гончей. — Старина, ты рассчитываешь, что колдунья их задержит? Гончий ничего не ответил, он пробежал вперед него и взял свое облачение и оружие. Джерик взял свое и снова посмотрел туда, откуда должны были появиться враги. В такое обманчивое время дня все краски выцветают, будь то на море или в горах, а небо ясное и свинцовое. Он привычно затянул все свои пряжки. Палец попал на дыру в кольчуге. Он так и не нашел время, чтобы ее залатать. Он увидел, что Хассал идет к лодке, и его снова охватило паническое настроение: он ничего не знал о море — о приливах, плавании, о том, как надлежит управлять парусом… Все это ускользало от его понимания. Тут он увидел, что Джевэйн спускается с холма, обвешенная узлами и корзинами, беженка, такая же, как тысячи его соплеменниц. Колдунья из Эсткарпа, бегущая, как простая смертная… Волосы непокрыты, платье билось на ветру. Под лучами закатного солнца это выглядело, как дым в ночи. — Там лошадь, — воскликнула она, стараясь перекричать ветер, приглаживая растрепавшиеся волосы. — Еще есть время. Время есть. Уезжай отсюда! — И на кого я вас оставлю? — Защиты больше нет! Защиты не стало с сегодняшнего утра! Уезжай, говорю тебе, уезжай. — Пока еще не все кончено! — проорал он в ответ. — О господи, женщина, не все еще кончено. Может твоя Сила связать канаты и веревки? Если есть у тебя Сила, используй ее! — Вот она, моя Сила, — сказала она, указывая рукой на небеса. Лицо ее было очень бледным. — Погода. Я могу управлять ею. А ты хочешь, чтобы я управляла еще и горами, и врагами? Лучше уходи поскорей отсюда! Уже дважды, нет, трижды спасла я тебе жизнь. Не разбрасывайс яже ею понапрасну , а с морем мы как-нибудь и сами справимся! — Черт бы тебя подрал, глупая женщина! Лучше займись врагами. Они будут здесь до прилива. Даже я, ничего не понимающий в море, могу сказать, что… — Значит, так… я должна заняться врагами и что мне нужно сделать с приливом? Повторяю тебе! Защиты больше нет. Я не могу делать все одновременно. А Силу свою я истратила на тебя. Ты свой долг отплатил, теперь уезжай. Убирайся с побережья. Я теперь сама во всем разберусь! Она засунула узлы под мышку, убрала с глаз волосы и бросилась бежать. Открыв рот, он смотрел ей вслед. Что еще он мог ей сказать? Что она не знает врага, не знает, с какой скоростью может двигаться кавалерия… Ну чего еще можно ждать от женщины? В тактике они разбираются так же, как рыбы в перьях. Женщины только и делают, что машут рукой на мужчин и делают все по-своему. Вот колдеры — другое дело. Пусть вспомнит, что они сделали с такими, как она, в Эсткарпе. Ну а Гончие? Да если бы у нее и в самом деле была Сила, она со своим компаньоном не была бы сейчас здесь, на побережье, а сама бы их вытеснила с нашей земли и отправила назад, за море. Силы у нее хватает лишь на то, чтобы заманивать детей да отправлять их прочь, из Долин, по дорогам, где идет война, где опасности, о которых Лейсия знает не понаслышке. — Чертова дура! — закричал он, обращаясь к ветру и к сгущавшейся темноте. И, схватив шлем и щит, побежал к загону, где ализонский пони, растревоженный ветром, нетерпеливо перебирал ногами и мотал головой. Упряжь была на месте. Слава богу, хоть на это у Джевэйн хватило ума. Она висела на заборе. Джерик, постаравшись успокоить животное, запряг его, подложил на спину одеяло, укрепил седло. Пони выкатывал глаза и принюхивался к ветру. Пританцовывал, пока Джерик открывал ворота. Джерик вставил ногу в стремя, и пони пулей выскочил наружу. Поводья, пятки… но не на юг. Он ехал в горы. Сначала дорога шла под уклон. Джерик издал дикий крик, который обычно, предупреждая о приходе Гончих, испускали все жители Долин. Крик подхватил ветер. Прошлый раз это сработало: они не пошли за ним, потому что им и во сне не снилось, что на их отряд напал один человек. Крик его, громкий и звонкий, несся по широкому пространству и поднимался к заросшим травой горным склонам. — Хаааааааиииииииийййййиииии, Сервин! Выходи, сразись со мной. Или кишка тонка? Вверху, на склоне, что-то потемнело. Тонкая темная полоска, словно из-за гор вставало огромное черное солнце. Она росла, росла в полумраке и превратилась в линию всадников — от горизонта до горизонта. Он услышал их, эти пронзительные повизгивания, за что и получили Гончие свое имя. Услышал гром, летевший из-под копыт их лошадей. Он заглушал вой ветра. — Хаааааайиииииии! — завопил он и, подняв меч, натянул поводья. Он услышал звон пущенных стрел, увидел, как они исполосовали небо. — Хаааайииии! — заорал он на пони и очертя голову устремился вниз. Ни одна стрела до него не долетала: ветер дул стрелкам в лицо. Склон холма добавлял скорости пони. Полубезумное, но крепко стоящее на ногах животное мчалось в темноте. Они устремились следом. Они делали то, о чем он в душе молился. Они и раньше уже много раз поступали подобным образом. И теперь, и теперь мерзавцы бездумно пустились в погоню. Перед ними расстилалось морское побережье. Они были уверены, что на этом широком пространстве, где стояла жалкая лачуга и виднелась лодка на берегу, их не подстерегала никакая опасность. Перед ними была добыча. Да ведь это же были Гончие. Некоторые из них остановились. Это были мародеры. И им было неважно, удастся ли поживиться чем-то стоящим. Многие готовы были свернуть в сторону, лишь бы ухватить более легкую добычу. Он, как всегда, нарушил свои планы. Опять. «Дурак, что и говорить». Ведь он не был в опасности. Он мог отправиться на юг, а потом снова подняться в горы, и там, в кустах, на звериных тропах, в темноте… Да его не нашли бы там лучшие следопыты. Но за глупость надо было расплачиваться. И он знал это. Они должны его видеть — Хассал и госпожа Джевэйн. Они обязательно увидят его, обалдуя, на берегу, прямо перед ними. Он, возможно, выиграет им время, и колдунья успеет что-нибудь придумать, чтобы спасти себя. Ц Лейсию. Лейсию. И других, таких, как она. Он присмотрелся к преследователям. Гончие… они ехали без всякой дисциплины. Самые быстрые уже выскочили на побережье, и стрелки не могли уже делать свое дело: не могли же они стрелять по своим. Из небольшой группы самых быстрых, что преследовали его, двое угодили в этой темноте в болото и погибли. Теперь он не подгонял пони. Он дал им к себе приблизиться. Когда услышал топот копыт рядом с собой, он развернул пони и встретил всадника с мечом и щитом и сбросил ошеломленного врага с седла. В этот момент подлетел, визжа, другой всадник и перегнулся с седла. Молодая Гончая. Несмышленыш против ветерана. Джерик повернулся, и конец его меча воткнулся в чужую плоть. Меч врага отлетел в одну сторону, а сам всадник и его лошадь полетели в двух противоположных направлениях. — Хайя! — крикнул он на пони, увидев, что число приближающихся всадников увеличивается с каждым мгновением. Он выехал из простреливаемого стрелами сектора и устремился вперед, в центр бури. А ветер к этому моменту стал уже штормовым. Лошадь старалась спрятаться от ветра, обрызгала всего его пеной, а он изо всех сил гнал ее вперед, по полосе песчаного побережья. Он увидел черный силуэт лодки. Вода стала ближе, чем была. Она уже блестела под чурбаками, на которых стояла лодка. — Джевэйн! — закричал он, стараясь перекричать колдовской ветер. Он видел, что у них есть шанс спастись, если вода пропитает песок перед лодкой и сделает его непроходимым для лошадей. Колдунья, оказывается, кое-что понимала в своем деле. Вот и сейчас копье солдата-ветерана не долетело до цели. Он желал им спастись. Ведь расстояние между Гончими и побережьем сокращалось. Вот сейчас всадники окажутся за его спиной. Он поднял в знак приветствия свой меч, обращаясь к Ведьме и Хассалу: — Удачи вам! — заорал он и, натянув поводья, развернул тяжело дышащего пони лицом к врагу. Амуонец, собиравшийся напасть на него, вдруг вылетел из седла, и лошадь, оставшаяся без седока, понеслась в сторону от ветра. Еще одно седло опустело… «От их же собственного огня», — подумал он презрительно. И услышал за своей спиной пронзительный свист. Хассал! Все стрелы уносило ветром с волшебной точностью. С пронзительным свистом, с каждым порывом ветра. — Эх ты, дурак! — закричал он и, натянув поводья, направил пони в самое темное и ветреное место, прямиком к лодке. Мимо кубарем неслись огромные хлопающие монстры. Приглядевшись к их черным силуэтам, он узнал, что это рамы для рыбачьих сетей. Пони впал в панику. Джерик отпустил поводья и соскочил с него. Перепуганное животное побежало куда-то в темноту. В эту ночь много прибавилось таких беспризорных пони. Сеть от пролетавшей мимо рамы свалилась на него. Он стряхнул ее со своего щита и побежал, увертываясь от летевших мимо предметов, а щит несся за ним по ветру. Впереди неясно вырисовывалась лодка. Она покачивалась на волне. Подпорок под ней уже не было. На носу ее горел свет, как маяк. Он был повернут к нему, в то время, как он пробирался, оступаясь и с трудом вытягивая ноги из предательского песка. Он засунул меч за пояс. Одной рукой он ухватился за освещенную веревку, и его сбило с ног, когда лодка подвинулась к нему и всколыхнула под ним песок. Но веревка тянула его наверх. Он изо всех сил держался за нее, а его маленькими толчками чья-то сильная рука тянула наверх и подняла к борту. Он схватился за него рукой, а лодка кренилась и качалась, и тут сильная рука ухватила его за пояс и перетащила через борт. В темноте он встретился лицом к лицу с Хассалом. Джевэйн, вцепившись в веревку, стояла рядом. Волосы ее летели по ветру. — Ну что я тебе говорила, житель Долины? — закричала она на него. — Отчего ты меня не послушал? — Ну я могу и к ним вернуться! — закричал он, махнув рукой в сторону врага. Рука Гончей тяжело опустилась на его плечо. Она удерживала его на месте, так как лодку сильно качало. Под ними было море. Море устремилось к преследовавшим их врагам. Он увидел, как ряды их смешались, услышал панические вопли. Джевэйн вскинула руки, и вокруг борта лодки, веревки, мачты вспыхнул иллюзорный огонь. Ветер вдруг утих. А потом вдруг подул новый ветер, с земли, отчего волосы на затылке Джерика зашевелились. Ветер был совсем слабый. — Поднимай парус, — сказала Джевэйн. — При таком ветре мы можем плыть. Мередит Энн Пирс — Рампион Сиф В замке Ван больше всего мне запомнился женский сад, устроенный в маленькой нише главного двора. Этот кусок земли в форме квадрата был засажен рампионом. Во всяком случае, мы его так называли, так как он был похож на растение, росшее на материке. Так вот, цветок этот на нашем острове никогда раньше не рос. Да и вообще в этом мире его никогда не было. Привезла его в замок за пять лет до моего рождения Зара, колдунья. Чужестранка. Сумасшедшая. Женщина, которая прошла через Врата. Наш маленький остров назывался Улис. Это между Джорби и Куейтом. Иногда в хороший ясный день можно увидеть за дымкой горы Верхнего Холлека. Но, по большей части дни у нас хорошими назвать было никак нельзя. Остров на семи ветрах, да к тому же бурные приливы и отливы, да остроконечные полузатопленные скалы. Одним словом, магнит для каждого шквала. В нашем крошечном порту редко швартовались корабли. Мы держались в стороне от всех. Отец мой, Хале, лорд Улиса — родом из Долин, будучи вторым сыном второго сына, оставил свой клан и отправился путешествовать. А судьбу свою встретил по чистой случайности. Он был пассажиром на торговом судне салкаров, когда корабль получил течь, и вынужден был пристать к берегу в том месте, где это произошло. А случилось это возле невзрачного островка Улис. Какой, должно быть, переполох вызвал он среди рыбаков, жителей острова. Им случалось видеть салкаров, но высокородного господина из Холлека встречать не доводилось. Не сомневаюсь, что в то время он был неотразим. Даже спустя годы, когда я подросла и стала более-менее разбираться в подобных вещах, я замечала, как мог он быть великолепен со своими рыжевато-русыми волосами и белой кожей со здоровым румянцем. С годами, однако, дали о себе знать его чрезмерные увлечения женщинами и выпивкой, а потом пришли и большие невзгоды. Все это вместе взятое испортило, огрубило его внешность. Тогдашний лорд Улиса сразу же принял его и поместил в лучшую гостевую комнату, в то время как капитану и команде салкарского судна пришлось самим подыскивать себе жилье в городе. У лорда был в то время единственный ребенок, моя тезка, Алия, и была она невестой на выданье. Когда салкарский корабль продолжил плавание, отец мой остался на острове в качестве жениха. Приданое ее, должно быть, показалось счастливым даром судьбы. Мне рассказывали, что погода в тот год была необычайно хорошей. Буквально ни одного шторма. Зима же выдалась очень холодной и сухой, и на свет народилось много морских лисичек (так мы их у себя на острове называли), маленьких животных с густым мехом, облюбовавших наши скалы. Зимой все люди из крепости шли с дубинками и убивали, сколько хотели. Шкурки их мы продаем торговцам из Долин, на материк. Весной отец женился на дочери лорда Улиса, а когда спустя год старый лорд умер, стал регентом госпожи Алии. Но она, будучи бездетной, тоже умерла — от чахотки — через три года. Отец оказался в затруднительном положении. Он мог бы уехать тогда с острова, вернуться в Верхний Холлек, но он не стал этого делать. Не знаю, что им руководило — стыд или гордость. Возможно, сила инерции. Или жадность. Морские лисички приносили неплохой доход. Родные оставили его без денег, когда услышали о его женитьбе на островитянке. Вдовствующий лорд Хале провел четыре года в хозяйственных хлопотах. Он организовал небольшой отряд, охранявший замок, и создал рыболовную «флотилию», починил лодки рыбаков и перестроил полуразрушенные стены, окружавшие замок. Он даже протянул цепь в море через узкую гавань в качестве защиты от пиратов. Хотя наш остров был бедным, находились охотники до грабежа, но войти в наши воды они могли лишь со стороны гавани. Остальное побережье надежно защищали рифы. В эти годы Улис процветал. Как раз тогда на острове появилась заморская женщина, Зара. Помню ее смутно. Она была очень высокой, смуглой, с темно-рыжими волосами. Родом была не из салкаров, но и не из Долин. Она никому не говорила, откуда приехала. Кто-то называл ее сумасшедшей, а кто-то — ведьмой. Кажется, отец был увлечен ею. Но женился он в конце концов на Бенис. Она была кузиной госпожи Алии. Теперь его опять по праву можно было назвать лордом Улиса. Это был брак не по любви. Я родилась через год после свадьбы, и нарекли меня Алией, хотя домашние называли Элис. Отец был разочарован: он ждал сыновей. Госпожа Бенис занималась работой по замку, рукодельничала, распоряжалась слугами и была вполне довольна. Отец ни по рождению, ни по склонности не был моряком. У него была единственная дочь и не было сыновей. Оказалось, что, женившись, он заключил сам себя в маленькую тюрьму, из которой не было выхода. Как ненавидел он рампион! Я помню эти приземистые кусты, с зубчатыми мясистыми листьями. Весной на верхушках появлялись цветы в форме колокольчика, от них исходил острый запах, похожий на запах черемши. Отец считал, что они смердят, мне же их запах казался восхитительным. Милорду хотелось перекопать сад, выбросить рампион и посадить вместо него что-нибудь полезное. Зачем ему женские растения? Но мать сказала свое твердое «нет» прямо ему в лицо. На моей памяти это был единственный раз, когда она так открыто возразила ему и настояла на своем. — Я не позволю тебе уничтожить сад. Мне безразлично, откуда пришло это растение. Это единственное растение, которое мне помогает. Раз в месяц я прошу девочку нарвать для меня листьев и приготовить салат. Она имела в виду не меня. Она упомянула свою горничную Имму. Я тогда не знала, для чего ей рампион. Все, что было мне известно, это то, что иногда, когда мать плохо себя чувствовала, она запирала дверь и не желала меня видеть. Ее служанки начинали быстро ходить туда-сюда, а меня отправляли прочь. Однажды, когда меня донимала зубная боль и у меня поднялась температура, я попробовала съесть лист рампиона. Вкус был пряный и острый, почти горький. У меня даже выступили слезы, но от зубной боли я не избавилась. Позднее мне стало известно, что это растение помогает при другой болезни. А в то время я была еще слишком мала, чтобы болеть такой болезнью. Первое ясное воспоминание о сестре — встреча с ней в женском саду. Стояло лето, но небо затянули облака, а воздух был горячий и влажный. Мать моя заболела и послала Имму за растением. Я тайком последовала за ней и остановилась среди маленьких кустиков рампиона, усыпанных фиолетовыми и голубоватыми цветами. Каждый стебель возвышался, как жезл, посреди блестящих темно-зеленых листьев. Я уставилась на свою сестру. В то время я, разумеется, не знала, что она моя сестра. Мне, должно быть, было тогда года четыре. Для меня она была тогда просто Сиф, дочь сумасшедшей Зары. Со зрением у меня было неважно. Я узнавала людей скорее по фигуре и цвету волос, а черты лица разглядеть в подробностях не могла. Сиф была долговязой девочкой с прямыми, длинными, светлыми волосами, не знавшими расчески. Лицо ее было вечно перепачкано сажей, так же, как и ее кое-как залатанная одежда. Я разглядела лишь, что у нее был длинный упрямый подбородок с глубокой ямочкой, а цвет глаз — нечто среднее между серо-голубым и зеленым. День был облачный, надвигался шторм. Никогда еще не подходила я к ней так близко. — Что ты делаешь? — воскликнула я, топая туфелькой и собирая на боках в сборки пышную юбку. — Сейчас же прекрати. Я заметила, как она только что из корзины опрокинула прямо на цветы кухонные очистки. — Ты бросила мусор на рампион моей мамы, — визжала я. — А ну-ка подбери его! Сиф вздрогнула и оглянулась, но тут же расправила плечи. Видно было, что я застала ее врасплох, однако она не убежала и ничего мне не ответила. Я была нахальным, избалованным ребенком и, видя свое преимущество, продолжала наступать. — Сейчас же все подбери, — сказала я тоном, которым моя мать разговаривала с судомойками, но Сиф молча смотрела на меня. Я, сжав кулаки, в ярости налетела на нее и завизжала: — Я скажу! Скажу! Мама пошлет за лодочником, и он надерет тебе уши! Сиф не стала давать мне сдачи, хотя я и кулаками ее молотила, и ногами пинала. Вместо этого она ухватила меня за запястье и яростно прошептала: — Очень хорошо, малявка, скажи. Мне плевать. Хуже, чем есть, он мне уже не сделает. Я перестала драться и подняла глаза. Теперь мне удалось лучше разглядеть ее лицо, и я обнаружила, что пятно на ее щеке, которое я принимала за сажу, было на самом деле синяком. С этой же стороны у нее был и еще один синяк, возле подбородка. Пальцы ее слишком больно сжимали мое запястье. Я вырвала руку и отступила на шаг. Некоторое время мы, запыхавшись, смотрели друг на друга. — К тому же это вовсе не твоей матери сад, — сказала Сиф все еще сердито, но уже без прежней ярости. — Это сад моей матери. Она его здесь устроила. Я прищурилась, стараясь разглядеть ее получше. — Да ведь твоя мать умерла, — сказала я, стараясь сделать свою интонацию как можно более презрительной. Сказать по правде, синяк на лице Сиф меня потряс. Она ответила, не кивнув. — Да. — Она умерла на скалах, — добавила я, помолчав. — Да. За полгода до описываемого эпизода сумасшедшая Зара украла лодку и направилась в Арвон. С ее стороны это было очень глупо. Ведь женщины не приучены к плаванию в лодках. Она налетела на риф, и ее смыло волной. Тело ее и обломки лодки были вынесены на берег спустя два дня. Я слышала, как мать говорила об этом со служанками. В голосе ее слышны были и презрение, и ужас, и торжество. Когда нашли тело Зары, отец заперся в комнате на два дня и отказывался выйти. Я была тогда слишком мала, чтобы разбираться в таких вещах. Теперь старый лодочник Сул опекал Сиф. Я смотрела на нее через кусты рампиона. В этом сумрачном свете, да с плохим зрением, я не могла рассмотреть выражения ее лица. Мне показалось, что оно не выражало ничего. Просто белое как мел пятно. — А это вовсе не мусор, — сказала она, ткнув ногой между мясистых растений. Для маленькой девочки голос ее был слишком низким. Он был похож на звучание горна. — Посмотри сама. Это же рыбьи кости. Я присела и посмотрела на маленькие белые скелетики. От них пахло. — Зачем ты бросила их сюда? — сурово вопросила я, все еще пылая праведным гневом, и сморщила нос. — Отчего ты не отнесла их на помойку, как все делают? Сиф сидела на корточках напротив меня. — Я их не бросила, — возразила она, уже спокойнее. — Я положила их сюда специально. Для рампиона. Ему это полезно. Разве ты не видишь, что растения гибнут? Я, прищурившись, посмотрела на цветущие кустики. На мой взгляд, они выглядели вполне прилично. — Им требуются кости, — сказала Сиф. — В костях есть что-то такое, что их питает. А еще им нужны ракушки от устриц. Когда я их найду, то измельчу и тоже положу сюда. Я потерла запястье и посмотрела на нее. Платье мое запачкалось. Тут уж ничего не поделаешь. Мама, правда, сейчас так больна, что служанки не обратят внимания, а если и заметят, то вряд ли устроят скандал. Уже пора было домой, но, как ни странно, мне не хотелось уходить от Сиф. — А почему? — спросила я. — Кто тебе об этом рассказал? — Я же тебе сказала, — ответила она. — Моя мама устроила этот сад, когда она приехала в Улис десять лет назад. Она мне и рассказала. Я родилась в год Саламандры; Сиф — тремя годами раньше. Значит, в год нашей первой встречи ей было около восьми лет. Если она говорила правду, ее мать приехала в Улис за три года до рождения Сиф. Еще до того, как скончалась леди Алия. Я и не знала, этого. А Зара какое-то время жила в замке. Я где-то это слышала, кто-то об этом шептался. Моя мать даже слышать не хотела ее имя. Мать Сиф привезли на наш остров салкары. Они нашли ее в море, и так как у нее при себе не было денег — лишь один непромокаемый мешок с лечебными травами — они высадили ее на первой же пристани. Уехать куда-нибудь с острова она не могла: мой отец ее бы не выпустил. Из замка она ушла, когда он женился на Бенис. Отправилась на побережье и построила там себе маленькую лачугу. Жила она тем, что убирала мусор да лечила людей травами. Некоторые называли ее ведьмой, но рыбаки и даже иногда дворовые ходили к ней лечиться. Мать моя не разрешала ей и ногой ступить в наш двор, и даже приблизиться к воротам. Да она и не попыталась ни разу. А потом она сошла с ума. Улис уже многих свел с ума. Мать Сиф замуж так и не вышла. Мне хотелось расспросить Сиф о ее матери. Откуда она родом и почему она украла лодку? Зачем она хотела уехать в Верхний Холлек или куда там еще она хотела уехать; была ли она на самом деле ведьмой, как те безымянные женщины с драгоценными камнями, что живут за морем? Мне, разумеется, и в голову не могло прийти, что она вообще не из нашего мира, и даже не из нашего времени, что пришла она через Врата. В этот момент я услышала, что меня зовет няня, и так как мне не хотелось, чтобы она увидела меня рядом с грязной Сиф, я убежала. С тех пор мы перестали быть врагами. Я старалась при первой возможности улизнуть от няни и встретиться с Сиф. У меня еще не было подруг. Сиф брала меня с собой на широкую пустынную песчаную полосу за замком Ван. Море выбрасывало на берег разные обломки, ничего ценного, лишь обломки дерева да ракушки. Однажды мы нашли лопасть от салкарского весла, частично обгоревшую, а еще раз — наконечник от гарпуна, сделанного из кости. Сиф это все нравилось. Она продела в наконечник нитку и носила его на шее. Сиф научила меня находить под песком разных панцирных животных, а еще научила кидать в волны плоские камешки. При этом сама я не видела, как они долетают до воды, но рука моя вскоре почувствовала, удачен ли бросок. В свою очередь я показала ей свое секретное место на самом верху башни. Башня эта была построена очень давно. Она была сторожевой. Из нее высматривали боевые корабли и пиратские лодки, но Верхний Холлек уже давно жил с нами в мире, да к тому же с тех пор, как отец установил в море цепь, пираты нас больше не тревожили. Короче говоря, башней этой больше не пользовались. Кроме Сиф и меня. Всякий раз, как Сиф удавалось отделаться от лодочника, мы проводили время на верхнем этаже башни. Сул заставлял се делать самую тяжелую работу: она соскребала тину, приставшую к корпусу лодок, подносила улов к рыбным прилавкам. Меня же мать и служанки учили чинить одежду и рукодельничать. Сиф рассказывала мне истории, те, что слышала от матери, о земле по ту сторону Врат. Это были невероятные, сумасшедшие рассказы. Они становились с каждым разом все чудеснее. В этой земле у людей до самой их смерти не было возраста. Все там были волшебниками и ведьмами. У каждого был дом, такой же большой, как наш замок. Там стояли бок о бок сотни замков. Они образовывали города из мерцающего камня. Люди перемещались в лодках, летавших по воздуху. Повозки ездили сами по себе. Иногда, мне думается, она фантазировала. — Если твоя мать жила в таком замечательном месте, — сказала я однажды насмешливо, — в то время мне было уже лет семь или восемь, а Сиф — около одиннадцати, — зачем ей понадобилась ехать сюда? Темное осеннее небо. Мы стоим на скалистом склоне над маяком. Чтобы удержать равновесие, вытянули в стороны руки, как чайки крылья, и перепрыгиваем с камня на камень, посматривая вокруг в поисках яиц. Опершись на руку Сиф, я прыгнула на лежавший слишком далеко от меня камень. Я все еще была много меньше ее ростом, да к тому же мешало длинное платье, бившееся вокруг меня, словно крылья на ветру. — Она сказала, что мир ее был очень старым, перенаселенным, — ответила Сиф и, наклонившись, достала из расщелины голубое яйцо величиной с два моих больших пальца. Положила его в маленькую корзинку рядом с остальными. — У ведьм было слишком много детей. К тому же некоторые из них устали от своего ремесла, от дворцов, от карет. Они хотели увидеть новые места, хотели обойтись без всего этого. Она выпрямилась. Я смотрела на нее в изумлении: — Они хотели приехать сюда, в Улис? Сиф рассмеялась и покачала головой: — Не сюда. Куда-нибудь на север. Там, где Врата. Ее люди, как она сказала, в течение нескольких лет проходили через Врата небольшими группами. Все еще не сводя с нее изумленных глаз, я потеряла равновесие и схватила Сиф за руку, чтобы удержаться на ногах. Мы слышали легенды о Вратах, даже здесь, даже в Улисе. Но рассказы эти были отрывочные, неясные. Было какое-то место в Арвоне, ужасное место. Там пропадали люди и водились чудовища. В общем, там происходили такие страшные события, описать которые невозможно. Это место не существовало. То есть нет, оно существовало, но не одно. Оно передвигалось с одного места на другое. Найти его было невозможно. Попасть туда можно было лишь по несчастному стечению обстоятельств. — Зачем же твоя мать приехала в Улис? — не отставала я. Сиф в изнеможении вздохнула. — Она сюда не собиралась. Она плыла в Верхний Холлек, когда ее застала буря. Она была в море три дня, когда ее обнаружили салкары. — Зачем? — спросила я. Мы теперь шли осторожно. — Просто посмотреть! — воскликнула Сиф. — Она говорила, что ее люди сидели на одном месте в течение четырех поколений и никуда не двигались. Матери захотелось посмотреть мир. Она была великой путешественницей. Она рассказывала мне, что пересекла море, чтобы побывать в Колдовской земле, когда ее лодка пошла на дно. Я опять усмехнулась и тут же схватилась за руку Сиф, так как меня чуть не сдуло ветром. Сиф была сильной. — Женщины не путешествуют, — заявила я. — Если только замуж выходят. Иногда девушки с нашего острова находили себе мужей на материке. Но такие случаи были редкой удачей. В дорогу матери давали им корень какого-то растения, чтобы они спали, сажали в свадебную лодку и переправляли на материк. — Женщины не путешествуют, — повторила я твердо. — А моя мама путешествовала, — сказала Сиф. В тот день на лице се не было синяков. Накануне старый Сул не выпивал. — В лодках от них никакого проку, — упорствовала я, идя следом. — А моя мама не такая, — ответила Сиф и прыгнула. «Твоя мать умерла на скалах», — подумала я, но промолчала. Я прыгнула, и высокая девочка поймала меня на лету. — И я тоже не такая! Я подняла на нее глаза: — Что ты хочешь сказать? Сиф улыбнулась. Сейчас она была похожа на мальчика больше, чем всегда. Она выдвинула вперед свой длинный подбородок с ямочкой. Зубы у нее были длинные и ровные, а брови темнее золотых волос и сходились на переносице. Нос был тоже длинный и прямой. Я настаивала: — Что ты этим хочешь сказать? Она помогла мне спуститься со скалы. Мы вышли на берег. — Старый Сул учит меня управлять лодкой, — прошептала она и сжала мою руку. — Этого не может быть! — закричала я. — Женщины не могут управлять лодкой. Это… плохо, — женщины, управлявшие лодкой, приносили болезни и бури. Это было известно всем. Сиф пошла по берегу и потащила меня за собой. За ее длинными ногами трудно было угнаться. — А вот он учит. Он вынужден меня учить! — голос ее дрожал от волнения. — Полгода назад он крючком распорол себе руку, и с тех пор у него онемели три пальца. Ему нужна помощь, а кроме меня у него никого нет. Он обращается со мной, как с мальчишкой. Так что ничего страшного тут нет. Я остановилась и уставилась на нее. Прямо над нашими головами кружили моевки и топорики. Сиф сделала вид, будто хочет схватить одну. Птица отлетела. Сиф проводила ее взглядом и расхохоталась. Женская доля Мы с Сиф не жалели времени, ухаживая за рампионом. Она по-прежнему приносила рыбные кости и ракушки. Я тоже собирала кости и приносила, когда могла, яичную скорлупу из кухни. Рампион старался, как мог, хотя почва у нас песчаная и рыхлая. Растение было упрямое, но со временем Улис убивает все вокруг. Однажды Сиф принесла лист рампиона в наше убежище — в башню. Мы все еще были маленькими, слишком маленькими, чтобы понимать назначение этого растения. У нас было лишь слабое ощущение, что цветок может сделать нас женщинами. Сиф вытащила из рукава длинный, темно-зеленый, с зазубринами лист и стряхнула с него грязь. Мы некоторое время смотрели на него, а потом Сиф очень осторожно согнула его вдоль жилки и разорвала пополам. Сок был чистый и бесцветный. Мы молча ели. Я, правда, пробовала его однажды, до того как впервые увидела Сиф. Я протянула кожистый лист между зубами. Вкус был острый, запах — как от лука. Глаза налились слезами. Мы ждали, что с нами будет, в течение месяца, ощущая при этом гордость и тайный ужас. Но ничего не произошло. Мы были еще слишком малы. Однажды в башне Сиф рассказала мне больше о своей матери, рыжеволосой Заре. Она коротко стригла волосы и носила брюки, как мужчина. — Она и вправду была ведьмой? — спросила я. Сиф потерла руки и пожала плечами. Была ночь, за окном, возле которого она сидела, — кромешная тьма. Я пристроилась на ступеньках. Свечи оплывали на холодном ветру. Сиф оторвала горбушку от хлеба, который я ей принесла. Было лето, так что сегодня ночью она в башне не замерзнет. Старый Сул опять напился и оставил ей на плече красный след, который не пройдет еще несколько дней. Она мне его показала. Придется ей провести одну или две ночи в башне. Потом она вернется к Сулу, и некоторое время у них все будет спокойно. — Не знаю, — сказала она наконец и я не сразу догадалась, что она отвечает на мой вопрос. Какое-то время она молчала. Она всегда была молчалива, после того как Сул поднимал на нее руку. Потом она спокойно сказала: — Но я знаю место, из которого приехала моя мать. Это к северу отсюда. Это я точно знаю. Если бы у меня была лодка, я смогла бы найти его. Она посмотрела на меня. — Я настояла, чтобы мать рассказала мне, каким путем нам надо туда добраться. — Добраться? — переспросила я. Пламя свечи заставляло каменные стены подпрыгивать и пританцовывать. — Да ведь она же оставила тебя, когда отправилась в Арвон. Сиф, дернув плечом, покачала головой и откусила хлеб: — Она вовсе не в Арвон собиралась. И она взяла меня с собой. Свеча оплыла. — Взяла с собой на берег, чтобы попрощаться, — сказала я, не веря тому, что она мне только что сказала. Сиф опять покачала головой. — Взяла в лодку. Посадила меня в лодку и оттолкнула от берега. Вода дошла ей до бедер. Было раннее утро. Облака стояли над Верхним Холлеком, серые, как дыхание дракона. Говорила она спокойно, в своей обычной манере. Сиф редко давала волю своим чувствам, в отличие от меня. Я поднялась на последние две ступеньки и встала возле окна, глядя на далекое черное море. Луны в ту ночь не было. Море освещалось звездами. Мое зрение воспринимало этот свет как белое пятно. Зато я слышала, как разбиваются волны, слышала шум моря, ощущала его запах. — Это была легкая лодка, никакой осадки, — продолжила Сиф. — Она надеялась, что она сможет подняться достаточно высоко, чтобы пройти над рифами. В то время я ничего в лодках не смыслила. Ведь мне тогда было около шести лет. Она прошла по воде, толкая лодку вместе со мной, и, когда вода дошла ей до пояса, забралась сама. Я хотела помочь, но она приказала, чтобы я оставалась на месте, иначе лодка перевернется. Потом она взяла весла и начала грести. Сиф снова куснула хлеб. — Я никогда не видела, как гребет женщина. Гребки у нее были длинные и ровные. Это было очень красиво. Я тогда подумала, что моя мама — самая сильная женщина на свете. Мы подплыли к рифу. Вставало солнце. Вокруг Улиса на фоне серого неба образовался белый нимб. Прилив был еще высоким, но уже начал идти на убыль. В рифе было отверстие, к которому она направляла лодку. Маленькое отверстие. Я видела, как рука Сиф сжалась, обхватив колени. — Но она либо неправильно определила глубину, либо не угадала с лодкой, а может, надо было раньше выйти в море. Думаю, она могла бы осуществить задуманное, если бы отправилась на лодке меньшего размера, рассчитанной на одного человека, если бы в этой лодке не было меня. Ведь я добавляла вес… Голос ее теперь был очень спокойным, горьким и глубоким. — Наше судно село на остроконечную скалу. Мать попыталась веслом приподнять, снять лодку. Я стала вставать, но она приказала мне сидеть и крепко держаться за планшир* note 1 . Под дном лодки слышался скрежет. Мать со всей силы нажала на весло. Нас приподняло. Казалось, мы освободились, но тут пришла перекрестная волна, перевернула лодку и бросила на риф. Note1 Брус, проходящий по верхнему краю бортов шлюпки или поверх фальшборта у больших судов (мор.). — Примеч. пер Сиф не отрывала взгляда от пламени свечи. Я не знала, что сказать. — Мама перелетела через скалы, а может, ее о них ударило, не знаю. С тех пор я се не видела. Меня в тот момент выбросило к берегу. Течения вокруг рифа странные, очень сильные на глубине, во время прилива. Но я была очень легкая. Течение высоко подбросило меня вверх и несло какое-то время параллельно земле, а потом вынесло еще ближе. Старый Сул шел в то время по берегу, он меня и выловил. Даже при этом слабом освещении видно было, как побледнела Сиф. Я притронулась к ее руке. Она была холодной. — Я этого не знала, — сказала я тихонько, снова обретя способность говорить. — Я не знала, что она взяла тебя с собой в лодку. Сиф завернулась в морское одеяло, которое мы держали в башне, спасаясь от ветра. — Никто не знает, — ответила она, — за исключением, может, Сула. Думаю, он догадывается. Она доела хлеб и оглянулась по сторонам, вероятно, в поисках еще одного кусочка. Больше хлеба не было. Кухарка была в тот вечер в дурном настроении, и мне удалось выпросить лишь полбуханки. — Твою маму выбросило на берег через два дня, — добавила я. Сиф кивнула и плотнее закуталась в одеяло: — Да. Прошло несколько лет. Сиф стала еще выше, я же едва прибавила дюйм. Она рассказывала мне истории, которые слышала от рыбаков: о людях и королевствах, что находятся на морском дне. Сиф была хорошей рассказчицей, не то что я. Я же рассказывала ей о том, о чем на рынке говорили жены рыбаков, да кухонные сплетни, да сплетни служанок моей матери. В волосах у матери появилась первая седина. У нее родился еще один сын, который опять вскоре умер. Однажды я пришла в башню и увидела, что Сиф скорчилась, согнулась вдвое, но не на верхней площадке, а на нижних ступеньках лестницы. Она стояла на коленях, нагнувшись вперед, прижимаясь лбом к дереву. — Сиф, Сиф, — закричала я, уронив салфетку с пресной лепешки, которую принесла к нашему ужину. Подбежала к ней и наклонилась. Когда она подняла лицо, я увидела, что она очень бледна. Под глазами темные круги, а сами глаза — дикие и беспомощные. Она отдувалась и тряслась, и видно было, что она кусала губы. Ей было в это время двенадцать, мне — девять. — Что случилось, Сул тебя избил? — спросила я. Но синяков не было. Она посмотрела на меня без выражения, а потом отвернулась и опять опустила голову. — Нет, не в этом дело. Я наклонилась поближе. — Ты заболела? У тебя жар? — я дотронулась до ее руки, но кожа была прохладная и влажная. Сиф дернулась. — Я… нет, не трогай меня, — еле дыша, сказала она. — Я не переношу, когда до меня дотрагиваются, — зубы ее были сжаты. Озадаченная, я не знала, что делать. — Может, ты съела что-нибудь не то? — пытала я. Мы были морской народ и знали, что рыбу надо есть свежей или не есть совсем. Но Сул был неряшлив и ленив. Кто знает, что он ей мог приготовить? Она покачала головой. — Нет, нет, — руки ее, лежавшие на деревянной ступеньке, сжались в кулаки. Помолчав еще минуту, она тихо сказала: — Уйди. Я уселась, глядя на нее в изумлении. Такого я от нее еще ни разу не слышала. Нахмурившись, я водила пальцем по деревянной ступеньке и думала. Уходить я не собиралась. Еще чего! Ведь Сиф нужна была помощь, и мне необходимо было понять, что я должна сделать. Я смотрела на ее согнутую фигуру, прислушивалась к поверхностному дыханию и внезапно все поняла. — Да ведь это женская болезнь, да? — спросила я ее. Сиф тяжко вздохнула и ничего не сказала. — Старый Сул сказал тебе, что надо делать? Сиф издала полузадушенный звук. Я не поняла, плачет она или нет. Он ничего не знает, старый дурак. Да и не сказал бы, если бы даже и знал. «Странно», — подумала я. Впервые о чем-то важном мне было известно больше, чем Сифу. По ступеньке мимо моей руки пробежал бледный паук, подпрыгнул и спустился вниз по шелковой нитке. — У тебя ничего нет при себе? — Нет! — выдохнула Сиф. Зубы ее были сжаты. — Я ненавижу это, — прошептала она. Она плакала. — Лучше бы я была мальчиком. Я поднялась. — Оставайся здесь, — выдала я идиотское распоряжение. Сиф и не собиралась никуда идти. Я сняла свою накидку и набросила на нее. Она не двинулась и не повернулась ко мне. Я поставила рядом с ней на ступеньку салфетку с едой и ушла. Вернувшись домой, я зашла в комнату матери и стащила несколько ее прокладок. Никто меня не видел. Должно быть, она со служанками была в кухне или в мастерской ткала ковер, а может, ее и вообще не было в замке, и она пошла на деревенский рынок. Неважно. Я пошла в женский сад и сорвала горсть жирных темно-зеленых листьев. Прижав их и мешочек с прокладками к груди, я вернулась к Сиф в башню. Сиф за это время не только не притронулась к еде, но даже и не пошевелилась. Накидка моя сползла с ее плеч, но она ее даже не поправила. — Сиф, — сказала я, присев рядом. — Это я, Элис. Съешь это. Она подняла голову. Лицо ее было мучнисто-белым. — Я не могу есть, — прошептала она. — У меня морская болезнь. — Да ведь это рампион, — сказала я. — Моя мама в таких случаях ест его. Ешь. Обещаю тебе, он поможет. Она тупо посмотрела на протянутый ей лист, словно видела его впервые, словно понятия не имела, что это такое. Потом медленно протянула к нему руку и остановилась: — У меня онемели пальцы. Голос ее был чуть слышен. Я скормила ей лист кусок за куском. Губы ее были сухими. и потрескавшимися. Потом я заставила ее съесть еще два листа. Потом мы стали ждать. В башне пахло пылью и ракушками. Летний воздух был теплым. Я играла с муравьями, тащившими мелкие кусочки соломы вниз по стене башни. Чуть шелестел ветер. Примерно через час Сиф медленно выпрямилась. Она все еще казалась слабой, но дыхание ее стало ровнее, и щеки чуть порозовели. — Мне теперь лучше, — сказала она спокойно. — Болит, но терпимо. Я дала ей остатки рампиона, который она послушно съела. Потом я дала ей прокладки. Она уставилась на них. — Это моей матери, — сказала я ей. — Возьми. Сиф все смотрела, потом взглянула на меня. — Как? — спросила она, с таким недоумением, что я расхохоталась. Я показала ей. Мы повозились, но справились. Мне это все было еще рано, но я видела, как это делает мама. — Когда это началось?.. — начала я. Сиф покраснела до корней волос. — Прошлой ночью. В это утро я почувствовала себя так плохо, что не могла тащить сети… Сул хотел надрать мне уши, но я убежала, — она пожала плечами. Теперь, когда боль прошла, она уже больше была похожа сама на себя. — Но когда я побежала, мне стало еще хуже. Я вздохнула и произнесла фразу, которую неоднократно слышала от матери: — Мы рождены, чтобы страдать. Сил фыркнула и собрала крошки от лепешки, которую я принесла, в салфетку. — Моя мать никогда этого не говорила, — она опять пожала плечами и отдала мне мою накидку. — Держу пари, что за Вратами все по-другому. Зимой мне исполнилось десять, и мать надела на меня платье, как у взрослой женщины: оно волочилось по земле. Я была еще маленькой, чтобы считаться женщиной. Платье было настолько тяжелым, словно свинец, что я даже ходила медленнее. Она заставляла меня сидеть вместе с женщинами, чтобы научиться ткать, плести кружева, а также обслуживать за столом мужа. Все это мне казалось глупым. Кто захочет жениться на десятилетней дочери лорда крошечного острова, хотела бы я знать? — Да тот, кто захочет поблизости заняться торговлей мехом, — смеялся отец. Он стряхнул снег с сапог и поднес руки поближе к огню, горевшему в очаге большого зала. Мать счистила кровь с его рук мягкой мокрой салфеткой. — В этом году хорошая охота, мех густой и мягкий. Весной получим неплохую прибыль, когда к нам съедутся торговцы с материка, отец опять рассмеялся. — Один бог знает, зачем я женился. А уж сказать по правде, за красоту на тебе никто не женится. Не знаю, шутил он тогда или нет. Он хлопнул меня по спине, когда я проходила мимо, довольно сильно так, что я чуть не выронила кувшин. От него пахло элем и кровью лисичек. Мать не промолвила ни слова. Она публично никогда не ругала отца, да и наедине — тоже. Теперь мне запрещали гулять, я потеряла свободу, ветер, запах волны, пробежки вместе с Сиф по морскому берегу. Видела теперь ее редко. Старый Сул заставлял се тяжко работать и с сетями, и с лодками. Он теперь и пальцем не хотел шевельнуть. Всю работу выполняла Сиф. В башне мы встречались теперь очень редко. Сиф загорела, как мальчик. Узкая рубашка была ей мала в плечах. Я сшила ей новую. Грудь у нее всегда была маленькой — не то что у меня. Мать мне ее даже перетягивала, чтобы я не выглядела старше своих лет. А грудь Сиф в просторной блузке вообще была незаметна. Когда она закатывала рукава, на натруженных руках ее резко выступали вены. Говорила она теперь, как рыбаки. Я едва ее узнавала. Встречались мы редко, но она всегда старалась оставить для меня какой-нибудь подарок в зарослях рампиона: яркую ракушку, морскую звезду, пятнистую клешню огромного рака. Мне было почти одиннадцать, а Сиф — около четырнадцати лет. Зима закончилась, наступало полнолуние. Погода стояла теплой для этого времени года. Я увидела длинную прядь водорослей, повешенных на воротах, ведущих к морю. Это был знак: встречаемся в башне. Стало смеркаться, и мне надлежало вовремя явиться к ужину. Мать всегда ругала меня за опоздания, иногда даже щипала. Но Сиф повесила водоросли, и я пошла. Она не сидела, как обычно, а расхаживала по площадке. Рубашка была разорвана на плече, и она придерживала ее рукой, а сама все ходила, ходила по узкому пространству. Она была выше меня на ширину двух ладоней, и это меня поразило. Дело в том, что, когда мы встречались с ней в прошлом году, то вечно сидели где-нибудь, скорчившись, а не бегали и не гуляли по берегу, как раньше. Увидев выражение ее глаз, я замерла на последней ступеньке. Оно было дикое, полубезумное. Такой я ее никогда раньше не видела. Лицо ее было красным и исцарапанным. — Сиф, — выдохнула я. Она тут же меня прервала. — Я уезжаю. У меня есть лодка. Я потеряла дар речи. Свечка в моей руке горела и оплывала, стены в ее свете подпрыгивали и танцевали. Я в недоумении покачала головой. Сердце колотилось от быстрого подъема по ступенькам. — Сул разрешил мне взять се. Он сказал, что она никуда не годится. Но я отремонтировала ее. Она выдержит. Во всяком случае, я как-нибудь доберусь до Джорби. — О чем ты говоришь? Что ты имеешь в виду? — начала я, но она опять не дала мне говорить. Рука ее сжалась, и костяшки на пальцах побелели. — Сул опять пил. Начал в полдень. Утром он нашел на берегу выброшенный морем бочонок с красным вином. Совершенно целый, неиспорченный. Только не говори об этом милорду. Забрал весь себе. И мне ни капли. Слова се шипели и взрывались, как пламя свечи. — А два часа назад он стал говорить, что я очень хорошенькая, что ему всегда нравились высокие и светловолосые девушки. Он сказал, что я напоминаю ему одну девушку, которую он когда-то знал, только она не была такой худой. А потом спросил, не хотела бы я, чтобы он меня обнял. Мол, я так давно живу с ним под одной крышей, что он уже и позабыл, мальчик я или девочка, так вот, не покажу ли я ему, кто я такая. Она потрогала рубашку в том месте, где она была разорвана. От ярости ее всю трясло. — Я ударила его острогой. Потекла кровь. Он упал. Может, я и убила его. Выяснять не стала, — она потерла руку. По коже у меня побежали мурашки. — Не может быть, чтобы он умер, Сиф, — прошептала я. — Ты не могла ударить его так сильно. — Могла, и ударила бы еще раз, — пробормотала она и пронзила меня своими серо-зелено-синими глазами. — Даже если он и не умер, здесь я больше не останусь. Уеду из Улиса, иначе сойду с ума. Теперь меня всю охватило холодом. Я стала трястись. — Не надо, не уезжай, — воскликнула я. — Я скажу отцу. Он накажет Сула, прикажет ему оставить тебя в покое. Я попрошу кухарку, чтобы она дала тебе место в кухне… Я замолчала. Сиф перестала ходить. Прислонилась спиной к каменному простенку и посмотрела на меня. Потом недоверчиво рассмеялась. — Ты думаешь, что твоего отца хоть сколько-нибудь волнует, что со мной будет? — спросила она. — Если бы у него было хоть чуточку совести, он взял бы меня к себе, когда Зара умерла. — Не понимаю, о чем ты говоришь, — запинаясь, проговорила я. — Мой отец — справедливый и благородный человек… — Ради бога, не рассказывай мне о твоем «справедливом и благородном» лорде, — опять взъярилась Сиф. Она выпрямилась и отодвинулась от стены. — Это он, такой справедливый и благородный, оставил меня на попечение Сула на все эти годы, — она готова была закричать. — Да твой прекрасный благородный отец женился бы на моей матери, если бы родилась не я, а мальчик! Я нащупала за спиной стену и прислонилась к ней. Мне нужна была сейчас опора. Я не сводила глаз с Сиф. Она не подошла ко мне. — Я не понимаю, что ты имеешь в виду, — прошептала я наконец, — Во имя Гунноры, — задохнулась Сиф, — Кто же, ты думаешь, был моим отцом? Я не ответила. Не могла. Я почувствовала, что бледнею. Ни за что в жизни, ни на один миг не могла я предположить такое. Но если бы я даже озадачилась этим вопросом, то уж решила бы, что это Сул. — Он обещал, что поможет ей благополучно добраться до Верхнего Холлека, — говорила Сиф, — и даст денег на дорогу. Он обещал сам ее отвезти на север, но позже, после того как его положение лорда на острове станет более прочным, — Сиф прислонилась затылком к стене. — Она со временем полюбила его. Он был к ней добр. Она мне об этом говорила. Но она не родила ему наследника. Родила меня. Поэтому он женился на твоей матери, а моей пришлось самостоятельно искать путь домой. — Этого не может быть, — прошептала я. Голос мой дрожал. Я готова была расплакаться. — Мой отец никогда… — Не был так бесчестен? — закончила она за меня и устало вздохнула. Теперь она говорила негромко, но в словах ее звучала ярость. — Радуйся тому, что он был бесчестен. Тебе это пошло на пользу. Иначе это я ходила бы в твоих красивых платьях, а ты бы никогда не родилась. Мы молча смотрели друг на друга. Весенний вечерний воздух был холоден. Глаза ее наконец обратились на меня с мольбой. — Мне нужна еда, Элис. Лодка у меня уже есть. Я зарыдала. Удержаться я не могла. Неужели она и в самом деле задумала это. Не могла же Сиф и в самом деле уехать от меня. — Куда ты поедешь? — выговорила я наконец. Сиф повернулась и опять зашагала взад и вперед. — Не знаю. Сначала — в Верхний Холлек. Наймусь в моряки. Они подумают, что я мальчик. — Да нет, — сказала я. — Они скоро узнают правду. — Прежде чем узнают, поеду дальше, — проворчала Сиф. — Поеду на север. И найду Врата моей матери. Все это было ужасно глупо, начиная с того, что она вообще уедет с острова. — Они никогда тебя отсюда не выпустят, — сказала я. — Даже если Сул и не умер, они не поднимут для тебя цепь в гавани. — А я оттуда и не поплыву, — отрезала моя сестра. Меня охватила паника. — Да ведь ты утонешь, как когда-то твоя мать. Умрешь на скалах! Она перестала ходить и подошла ко мне. Она стояла на площадке, а я — на ступеньках. Сиф протянула руку и дотронулась до моего плеча. — Сейчас середина месяца, Элис, — прошептала она и удивленно посмотрела на меня. — Через два дня полнолуние. Весенний прилив. Вода глубока. Разве тебе это неизвестно? Я покачала головой. Прожив на острове всю свою жизнь, я ни разу не садилась в лодку и ничегошеньки не знала о приливах. Сиф крепче сжала мое плечо. — Ты должна мне помочь, — сказала она. — У Сула нет никаких припасов, а у меня не было времени делать их. Я думала, что у меня впереди еще один год. Но придется ехать сейчас, сегодня ночью. Сама я не могу пойти в кухню, а ты можешь. Я и в самом деле могла, но не хотела. Я не хотела помогать ей меня бросить. И в то же самое время знала, что Сиф сделает то, что задумала. Она всегда все делала по-своему. И она сделает это в любом случае — с моей помощью или без нее. Тут я подумала, что она могла бы и вовсе ничего мне не говорить. В действительности она во мне вовсе не нуждалась. Она скорее поехала бы голодной до своего Верхнего Холлека. Она просто пришла со мной попрощаться. В какой-то безумный момент я хотела отправиться вместе с ней, хотела умолять ее, чтобы она взяла меня с собой, только бы не оставаться здесь без нее. Но тут я вспомнила ее рассказ о материнской лодке, наскочившей на риф, оттого что она была тяжелее, чем требовалось. Я стану для нее лишним весом, обузой. Я была просто девочкой. Женщины в лодках, как утверждают, к несчастью. Всем это известно. Я была просто девочкой, а Сиф… была Сиф. По этой причине я не стала ее просить, лишь молча стояла перед ней, а она держала руку на моем плече. Другая же причина заключалась в том, что я знала, совершенно была уверена, что — будь там полнолуние, высокий прилив, или, нет, весенний прилив, что бы ни было — ей не удастся исполнить задуманное. Сиф умрет на скалах. Я принесла ей все, о чем она просила, и даже больше, хотя мне пришлось дожидаться удобного момента после ужина. Во время еды я обслуживала стол отца. Я смотрела, как он ест, смеялась вместе с его охранниками и принимала участие в азартных играх, пока мать не ущипнула меня и не спросила, отчего я веду себя так развязно. Оба они казались мне чужими. Я их не знала. После того как меня отпустили, я еще долго крутилась в кухне, пока кухарка с помощницами не удалилась ужинать в соседнюю комнату. Я схватила все, что можно, и завернула в салфетку. Там была и жареная птица, и печенье, и две бутылочки вина. Я принесла все этой ей в башню, вместе с мешочком для рукоделия. Я починила ей рубашку при свете свечи и помогла отнести вещи к морским воротам. Никто нас не видел. Охранники у моего отца были важными и нерадивыми. На нашем острове и не надо было никакой охраны. Острые рифы с одной стороны и цепь с другой — вот и все, что требовалось. Я отдала ей дорогой зеленый плащ — он был связан из шерсти, не пропускавшей влагу, — и золотую брошь, которую мать подарила мне годом раньше (тогда она впервые надела на меня «взрослое» платье). Через месяц я сказала матери, что потеряла брошь. Она ударила меня по лицу так, что из носа пошла кровь. Луна на небе почти достигла полнолуния. Возле морских ворот Сиф нагнулась и поцеловала меня в щеку, чего она раньше никогда не делала. Потом протянула мне наконечник от гарпуна — тот, что постоянно носила на шее. Последний раз я как следует всмотрелась в ее лицо. Она улыбалась. — А ты не боишься? — спросила я. Она покачала головой. — Я знаю дорогу до Джорби. Я часто расспрашивала о ней моряков в трактире. Я стиснула ее в объятиях. Гарпунный наконечник, который я держала в руке, оцарапал мне ладонь. Мне не хотелось отпускать ее, но пришлось, когда я услышала, как она нетерпеливо вздыхает. Она и в самом деле не боялась. Я отпустила ее и сделала шаг назад. Она наклонилась, подобрала все вещи, что я дала ей в дорогу, и пошла по крутой, узкой, залитой лунным светом тропинке вниз, к морю. Глаза у нее в темноте видели не хуже кошки. Я же была слепая, как крот. Я не стала смотреть ей вслед. Все равно я бы ее не увидела. Я заперла ворота и вернулась в замок Ван. Я знала: больше я ее уже не увижу. Морской певец Странно, когда чей-то запах сохраняется в комнате, когда человека уже давно там нет. Это похоже на запах дыма от свечи, когда она догорела. Присутствие Сиф я ощущала еще несколько месяцев. Я все надеялась увидеть ее вновь и ходила по морскому берегу, или забиралась в башню, или смотрела на ворота — не висит ли там плеть водорослей. Но водорослей не было. Тела ее так и не нашли. Иногда море не отдает назад своих мертвых. Старый Сул, оказывается, тогда не умер. И я даже жалела, что он до сих пор жив. Это означало, что сестра моя умерла понапрасну. Она и сейчас была бы со мной. С той весны, когда исчезла Сиф, настали нескончаемые невзгоды Улиса. Словно всю его удачу смыло морем. Погода испортилась. Бесконечный унылый влажный ветер, такой холодный, что он, казалось, промораживал насквозь. Зимой, при большой влажности, не было снега. С рыбалкой не ладилось. Лихорадка скосила многих рыбаков, но только не старого Сула. Он прожил еще три года, пока не скончался от апоплексического удара. В душе я даже этому обрадовалась. Но самый страшный удар — пропали морские лисички. Возможно, они нашли другое место для зимовки. Во всяком случае, я на это надеялась. Каждый год охотники приносили в замок все меньше тушек, притом среди них почти не было белых, пятнистых или серебристых, лишь черные да коричневые, да и то маленькие, с низкокачественным мехом. За второсортный мех жители Долин платили мало. Замок Ван залез в долги к торговцам из Холлека. Мы у них покупали многие товары. Из замка мало-помалу исчезали ценные фамильные вещи. Думаю, их продавали на материк. Отец не один раз ездил за кредитами. Каждый раз он получал все меньше и под заоблачные проценты. Большую часть этих денег он проиграл и, возможно, много истратил на женщин. Мать моя была в гневе и шептала — но не ему — что он должен обратиться к своим родственникам из Долин с просьбой о помощи. Но он для этого был слишком горд. Много лет назад они лишили его всякого наследства. Пришло время, когда кредиты ему давать перестали. Отец слонялся по маленькому замку и крошечному острову и начинал сходить с ума. Мать упрямо отказывалась приходить в отчаяние. Все будет в порядке, твердила она, когда я выйду замуж. Она вместе со служанками в буквальном смысле схватили меня за волосы и начали приводить меня в порядок. Она жалела, что не занялась мной раньше. Повторюсь, что, схватив в буквальном смысле меня за волосы, она не разрешала мне больше их стричь. Начав с уровня плеч, она заставляла бедные волосы расти и расти. Этот рыже-золотистый водопад был очень тяжел, а летом из-за них было еще и жарко вдвойне. — Почему я не могла их остричь? — не понимала я. — Зачем они должны быть такими длинными? — Потому что для этого и существуют женские волосы, — говорила мать, разделяя пряди прямым пробором. — На взгляд мужа, в этом и красота. — Но ведь у меня не было мужа, — протестовала я. — Пока, — возражала она, водя и водя щеткой. Это произойдет скорее, чем я думаю. Разве мне не хочется мужа? «Нет, не хочется,» — отвечала я мысленно. Я хотела вернуть свое детство. Я хотела вернуть Сиф. Когда мне исполнилось тринадцать, отец устроил мне помолвку с незнатным лордом маленького клана из Верхнего Холлека, неким Олсаном. Отец, однако, назвал это блестящей удачей. Прошло уже шестьдесят лет с тех пор, как дочь лорда Улиса выходила замуж на материк, в Долины. Я должна была оставаться на Улисе до тех пор, пока мне не исполнится пятнадцать, а потом ехать к своему лорду. Он писал мне письма, которые я не могла читать. Читала их мне мать (а может, делала вид) и комментировала. У меня сложилось впечатление, что жених старше моего отца. Никто мне в точности не мог сказать, но у него уже были дети, сыновья. Первая жена его умерла. Когда мне сказали, что к помолвке делаются приготовления и что сваты уже в дороге, я пошла к берегу и посмотрела на скалы. Я подумала, что неплохо было бы спрыгнуть с них и утонуть. Хорошо бы, чтобы меня разорвало на части это серое, вздымающееся море, хорошо бы умереть на остром гребне скалы. «Хватило бы у меня смелости, — думала я, — последовать за Сиф, встретить смерть, нежели выйти замуж за старика и жить с ним в доме, где, вероятно, все домочадцы будут издеваться надо мной?» Нет, смелости у меня не было. В душе я была трусихой. А может, я была просто практичной? Я знала, что свобода не для меня. Передо мной стоял выбор между жизнью и смертью. А я хотела жить. Пусть даже это будет жизнь некрасивой, невежественной, провинциальной жены чужого человека. Отвернувшись от скал, от грозового моря, я пошла в замок, к своей судьбе. После помолвки меня научили, как надо причесываться, ходить, говорить, носить одежду. Мать посылала на материк разведать, как одеваются сейчас в Долинах. Заставляли разучивать стихи (от пения отказались: у меня не было голоса). Танцевать я немного могла. Мать изо всех сил старалась вложить в меня все, что, по ее мнению, должна была знать и уметь дама из Верхнего Холлека. Мой будущий муж даже прислал женщину, одну из тех религиозных женщин Долин, которые живут без мужчин в священных домах и поклоняются Огню. Эта женщина должна была приобщить меня религии мужа (клан отца поклонялся другим богам). Я весьма мало поняла из того, что она мне рассказала, но готова была отбарабанить наизусть нужные фразы. Полагаю, госпожа Элит заметила мое нерасположение. Надолго она не задержалась, лишь на два месяца. Унылая наша погода действовала на нее не лучшим образом. Потрепав меня по щеке, она сказала матери, что продолжит наши занятия позднее, когда милорд пошлет за мной. Затем спустилась к бухте и села в лодку, шедшую на материк. Мать рвала и метала. Она говорила, что я отпугнула учительницу своей глупостью. Рампион умер. Когда Сиф не стало, у меня пропало всякое желание ухаживать за ним. Я вступила в период половой зрелости вскоре после помолвки и присоединилась к числу страждущих женщин. Облегчения теперь нам не было: в саду больше ничего не росло. С тех пор регулярно, как только луна становилась темной, все повторялось сызнова. Я вспоминала Сиф и мечтала о темно-зеленых листьях и горьком вкусе. Когда мне исполнилось четырнадцать, умер мой нареченный, лорд Олсан из Верхнего Холлека. Он был убит на меже в результате спора за землю. У нас был траур. В течение трех месяцев мать вплетала черные ленты в мои волосы. Мне было приказано иметь печальный вид. В душе я, по правде, и не думала горевать. Потом я узнала, что отец, даже не дождавшись окончания траура, предложил меня одному из сыновей Олсана, но получил резкий отказ. Все сыновья Олсана, кроме одного, были уже женаты на хороших женщинах из Долин. Для их старого отца я была бы лишь игрушкой. Сыновья же хотели иметь наследников, и в нищих из Улиса не нуждались. Тогда отец потребовал, чтобы они вернули часть моего приданого, которая была выслана в Долины заранее, и был осмеян. Сыновья Олсана знали, что у нас нет ни друзей, ни военной силы, которые могли бы настоять на восстановлении справедливости. Мать страшно гневалась. Отец страдал от нестерпимых головных болей и приступов бешенства. Я тихонько ходила по дому, как побитый пес, пока не поняла: то, что произошло между отцом и жителями Долин, не имеет ко мне никакого отношения. Когда над замком нависли долги, он стал предлагать меня всему Верхнему Холлеку. Несколько лордов даже не снизошли до ответа. Частично их насмешка относилась ко мне как к дочери нищего, но по большей части они смеялись над ним — сумасшедшим, вздумавшим открыто предлагать родную дочь. В бартере дочерьми полагалось соблюдать такт, а он пренебрег условностями. Теперь смеялись над всем Улисом, и рыбаки даже стали думать, что остров кто-то проклял, поэтому морские лисички исчезли, а лорд сошел с ума. Отец слишком часто заглядывал в рюмку, а по вечерам играл со своими охранниками в азартные игры. Когда продуктовые запасы в замке почти истощились, он посылал охранников отбирать у рыбаков их улов. Приказывал людям собирать ракушки и искать жемчуг, хотя в наших ракушках редко можно его найти. Головная боль мучила его все сильнее. По вечерам ворота в замок стали запирать на засов, чего никогда еще не было в истории Улиса. Со временем он начал оскорблять маму. Помню, как после ужина мы сидели в комнате, что рядом с кухней — отец, мать, я и несколько охранников и служанок. В этой комнате был затоплен очаг, и все собрались там, чтобы согреться. Стояла зима, а топлива у нас было мало. Милорд и госпожа заспорили о какой-то мелочи, а потом замолчали, как вдруг отец поднял голову от бокала и прорычал: — Что там у тебя не в порядке, женщина, что ты никак не родишь мне сыновей? Сыновья занялись бы торговлей, сели бы в лодки да выяснили, куда подевались проклятые лисы, — он поднял бокал и посмотрел на темное вино. — Только и смогла, что родить девчонку. Мать, с плотно сжатыми губами обрубавшая носовой платок перед очагом, многое могла принять от моего отца и многого натерпелась от него за все годы, но стерпеть то, что она, оказывается, не могла исполнить своего женского назначения и не подарила мужу лордов-наследников… это было для нее уже слишком. Не успела я моргнуть, как мама вскочила на ноги и закричала: — Да я родила тебе четверых сыновей, живых, — все они родились после того, как мне исполнилось два года и до моих девяти лет. — Все они произошли от твоего семени, милорд, но они умерли, — она уколола палец иголкой, и на платке расплылось красное пятно. — Так что не обвиняй меня в том, что у тебя нет сыновей. Услышав это, отец с криком отшвырнул бокал и нанес ей такой удар, что она свалилась на пол. В то время его мучили тяжелейшие приступы головной боли, и к нему лучше было не подходить. Он был воистину сумасшедшим. Мы все его боялись. Мать видеть меня не хотела, как, впрочем, и отец. Я, как тень, крадучись ходила между ними. Да тут еще и мое слабое зрение. Я не могла разобрать выражение их лиц и старалась поменьше попадаться им на глаза. Я вспоминала, как Сиф пряталась от старого Сула. Теперь я се хорошо понимала. На Улисс для меня не находилось никого ни богатого, ни знатного, а в Верхнем Холлеке я никому не была нужна. Мать один раз предложила отправить меня пожить с женщинами в Норстеде, но отец поклялся Рогатым Охотником, что никогда не пошлет даже самую никудышную девчонку к трижды проклятым жителям Долины. Не хватает ей еще перенять их религиозные воззрения и поклоняться Огню. Вряд ли, думаю, он забыл, что сам был выходцем из Долин. Именно потому он так и злился, что знал: никогда ему больше не вернуться в Долины. Улис и его схватил за волосы. Назад ему пути нет. Мне стукнуло семнадцать. Я была не замужем и не просватана, когда у нас на острове появился морской певец. Наши девушки выходили замуж в тринадцать и в четырнадцать лет. Я же была аномалией, вывертом. Некоторые говорили, что я приношу несчастье. Ни одному мужчине я не была нужна. На рынок я уже больше не ходила, даже со служанками матери. Мне было тошно от взглядов женщин, жен рыбаков. Быть может, они думали, что я и была причиной тому, что на острове почти не осталось морских лис. А может, они так смотрели просто потому, что я была дочь своего отца. Он забирал их улов, называя это данью, он не делился с ними продуктовыми запасами, даже когда они голодали. Думаю, они начали ненавидеть нас. Но с появлением морского певца все переменилось. Он приехал на корабле вместе с торговцами из Холлека, чтобы посмотреть на тех лис, которые у нас еще оставались. Была весна. Сам он не был торговцем, это было видно сразу. Говорил он как житель Долин, но причесан по-другому: на лбу челка, а на затылке волосы спускаются на шею. Волосы светлые, темно-золотые, а борода — рыжеватая. Борода красивая, густая. Должно быть, ему уже под тридцать. Лицо, правда, гладкое, загорелое и ухоженное. Быть может, это не простой торговец? Быть может, он более знатного происхождения? Об этом разговаривали между собой служанки. Я всю информацию получала от них. Они придумывали повод, чтобы сходить на рынок и посмотреть на него, узнать о нем что-либо новое. В тавернах возле причала он пел песни Верхнего Холлека, а также другие песни, которых никто из нас никогда не слышал, хотя рыбачьи песни Улиса ему тоже были известны. Дикция у него была хорошая. Он быстро усвоил нашу манеру речи. Все материнские служанки с ума по нему сходили. Он был любезен со всеми, и только. Они же бесстыдно увивались за ним и вздыхали. Он же, никого из них не обижая, все же не отдавал ни одной предпочтения, не бросал ни на кого из них страстных, многозначительных взглядов, не приглашал на свидания за таверной или в коровнике, или на берегу. Когда в конце недели торговцы пушниной вернулись в Верхний Холлек, он остался. Это обстоятельство вызвало живейший интерес у рыбаков и, разумеется, у служанок матери. Прошло четыре дня, но никто так и не понял, что за дела у чужестранца в Улисе. Сам он не говорил. Прошла неделя с тех пор, как незнакомец появился на нашем острове. Ко мне пришла одна из служанок матери. Звали ее Данна. Это была веселая девушка с темно-каштановыми кудрями. Она была моложе меня на год, тоже не замужем, но зато помолвлена. Помолвка не помешала ей флиртовать. В это время я сидела возле окна и ткала ковер, низко склонившись над работой, чтобы считать нити. Данна была хорошей девушкой. Я была к ней расположена. — Сегодня он о тебе спрашивал, — сказала она, заговорщицки понизив голос. Я вздохнула. — Может, он послал тебя за мной? — спросила я, привыкнув к капризам своего отца, но не особенно желая появляться ему на глаза, так как это было небезопасно. — А где мама? Данна рассмеялась и хлопнула себя по бедру. — Твоя мать внизу, с кухаркой, иначе я бы тебе этого не стала говорить. И спрашивал о тебе вовсе не отец. Я имею в виду чужестранца, того, что в таверне. Певца — он спрашивал. Я нахмурилась и подняла глаза. — Что ты имеешь в виду? Данна стояла не так близко ко мне, и я не могла рассмотреть как следует выражение ее лица. Поэтому не знала, смеется она надо мной или нет. Как выяснилось, она говорила правду. — Я ходила на рынок, — сказала она, — покупала пятнистую зубатку — твоя мать обсуждает сейчас с кухаркой, как ее приготовить. И видела его. Он стоял на площади возле стены и ел хурму. Отрезал от нее кусочки кинжалом. Ну, я бойко так его окликнула: «Эй, певец, отчего ты не поешь в таверне как положено?» Она нервно хихикнула, удивляясь собственной смелости. — А он мне кусок хурмы на кинжале поднес и говорит: «Не все же время мне петь. Человек должен иногда и поесть». Я смотрела на нее. Она прикрывала рот руками и краснела. Но я прекрасно видела, что ей вовсе не стыдно, а наоборот, она пребывает в восторге. — А потом он сказал, — прошептала Данна, — потом он сказал: «Ты ведь Данна, дочь Ульдинны?» Когда я это услышала, то так и подпрыгнула. Я и говорю: «А откуда ты это знаешь?» А он от стены отодвинулся и улыбается. Ой, у него улыбка, как у лисы: все зубы ровные, все на месте. Честно говорю, теперь я буду с ним осторожна. Но он ответил, тихо так и вежливо, как лорд: «Да я много чего узнал, Данна, за то время, что нахожусь здесь. И о тебе, и об этом месте. Мне, например, известно, что ты работаешь в замке лорда Улиса». «Да, — отвечаю. — Я горничная леди Бенис». «А, — говорит он, — я слышал, что у госпожи Бенис есть дочь, знаменитая дочь, о которой говорит весь Холлек…» И тут я говорю, позабыв обо всем: «Давай-ка поосторожнее. Не вина леди Алии, что ее нареченный лорд из Долин умер, а мой лорд весь в долгах. Она хорошая, хорошая девушка, а все эти разговоры о проклятии ничего не…» Но тут он как засмеется! «Нет, нет. Ты меня не поняла. Я вовсе не об этом слышал», — говорит он. — Там, откуда я приехал, говорят, что она красивая девушка, светлая, как утренний свет, что у нее все достоинства, какими должна обладать высокородная девушка. Но она горда, потому что отец у нее богат, и она отказала лорду, с которым была помолвлена. Поэтому тот с горя и умер. Потом она отказала и всем другим поклонникам, которые добивались ее руки, — тут он мне улыбнулся. — Во всяком случае, так сложили песню в тех местах, откуда я родом». «А откуда вы родом, сэр?» — спрашиваю я, но он только смеется. «Но вот этого я тебе, милая, пока не скажу», — тут он опять заговорил как житель Долин. Но не как торговец, а скорее как твой отец, как лорд. Я уверена: он знатного происхождения, из Верхнего Холлека, а то, что он поет в таверне, это все притворство. Данна смотрела теперь на меня серьезно. Я не знала, что стояло за ее рассказом. Неужели она меня разыгрывает? В смятении я вернулась к рукоделию, но нити путались. Горничная тем временем продолжала: — «Но как же так, — говорит он, — за все те дни, что я здесь, все леди из замка лорда Халсса, — представляешь, он служанок называет леди, — все они пришли послушать мое пение, а эту знаменитую девушку я так ни разу и не видел?» «Да, из замка она никогда не выходит», — говорю я. — «Как же это, никогда? — спрашивает он. Он и вправду удивился. — Разве она по утрам не выходит на берег и на рынке днем никогда не бывает?» «Нет, сэр. Милорд и леди строго за ней следят. Они не хотят, чтобы она общалась с простым народом», я ему это говорю, и пристально так на него смотрю. И сама уже не знаю, кто он такой: обыкновенный морской певец или высокородный лорд из Долин, а ведь за минуту до этого я была уверена. А он и глазом не моргнул. Я посмотрела в окно. Слова Данны некоторое время текли как вода мимо меня, совсем ничего не означая. «Строго следят» — и верно! Я и в самом деле была узницей в замке отца и матери, каждый день подсыхая и умирая, как рампион. Я чувствовала себя замерзшей и старой. — Он, похоже, уже обо всем подумал, — сказала Данна, и я опять прислушалась к ней. — А потом он и говорит: «А может, молодая леди хочет, чтобы ей дали уроки музыки? Все прекрасные дочери высокородных лордов непременно должны…» «Да нет, что вы, сэр, это бесполезно, — говорю я. — Госпожа Бенис уж старалась-старалась…» Я посмотрела на Данну, и темноволосая девушка запнулась и покраснела. Я опять вздохнула и вернулась к рукоделию, удовлетворенная тем, что поняла наконец, кто такой чужестранец. Он просто охотник за приданым. Он думал, что отец мой богат. Золота у нас нет, чтобы тратить его на такие безделушки, как музыка. Но даже мой взгляд не заставил Данну замолчать. — «Ну что поделаешь, — вот и все, что он сказал, — доложи обо мне молодой леди Алии и передай, что я всегда к ее услугам», а я сказала, что не буду этого делать. Слишком уж красиво он говорит. Вот я лучше скажу лорду Халсу, что дерзкий музыкант расспрашивал меня о его дочери. — Но, — вот это самое странное, миледи, — он лишь улыбнулся мне. Он не выглядел ни рассерженным, ни испуганным, а ведь любой простой человек на его месте наверняка бы испугался. И он вдруг заговорил как высокородный человек из Верхнего Холлека. Улыбнувшись, он сказал, что я не сделаю ничего подобного, и лучше уж мне доесть фрукт, а то он закапал мне руку. И это правда. Я не собиралась говорить об этом милорду или еще кому-то, только тебе. А фрукт этот я съела с превеликим удовольствием. Такой сладкий! Последние слова Данны немало меня удивили. Может, и в самом деле чужестранец не обычный охотник за приданым? Служанки матери продолжали высказывать глупые догадки о том, что он, дескать, принц с материка, и скрывает это, а ездит в поисках приключений или — здесь они вздыхали, — может, даже в поисках невесты. Чем больше раздумывала я над рассказом Данны, особенно над тем, что, улыбнувшись и сказав ей лишь слово, чужестранец заставил ее позабыть о намерении пожаловаться милорду, да еще и фрукт съесть, который она не хотела, тем больше боялась, что он, должно быть, волшебник и затевает игру, цель которой была мне неясна. Я решила держаться от него подальше, хотя это было нетрудно: я — заключенная в замке, а ворота всегда на засове. К своему удивлению, я обнаружила, что решение держаться подальше от незнакомца и в самом деле надо было выполнять. На следующий день морской певец появился у ворот замка. У отца в это время был приступ головной боли, и он никого не принимал, тогда чужестранец спросил о матери. Она была возмущена наглостью актеришки и заставила ждать себя целый час. Нарядившись в красивое, отороченное лисой платье, она спустилась в зал. Толпа служанок и компаньонок крутилась вокруг нее, как спутники вокруг планеты. Мне было приказано не высовываться и ни в коем случае не появляться в зале. Я была только рада. У меня не было ни малейшего желания надевать официальное платье, слишком тесное в груди, так что в нем было не вздохнуть, и слишком широкое внизу, так что трудно было сделать шаг. Я была в кухне: помогала кухарке печь торты. Морского певца я видеть не хотела. Я лишь надеялась, что мать поскорее от него избавится. Но этого не случилось. Она два часа провела с ним в зале, с восторгом слушая его песни и рассказы. Дважды посылала в кухню — сначала за пирогами и засахаренными угрями, а потом — за хорошим желтым вином из личных запасов лорда. Кухарка была изумлена. Я пошла в комнаты матери и стала с большим беспокойством ожидать ее возвращения. Наконец она вернулась, вместе со служанками. Они были возбуждены, лица раскраснелись от выпитого крепкого желтого вина. — Ох, — сказала мать, хватаясь за Имму, чтобы удержать равновесие, в то время как другая служанка стягивала с нее туфли. — Ох, этот молодой человек производит сильное впечатление. Третья служанка помогала снять верхнее платье. Все они не слишком уверенно стояли на ногах. — Такой умный. Такой любезный. На Улисе такого еще никогда не было, ну, кроме милорда, конечно. Она икнула и неожиданно села. Другие служанки тоже икали и хихикали. Мать тоже засмеялась. — А разве не умно я поступила, — продолжила она, — разве не умно было послать за вином? Он стал таким разговорчивым, правда? — Он был в прекрасном настроении, миледи, — подтвердила Имма. Я заметила, что Данна, присев на стул, тут же задремала. — А после второго бокала он раз или два сболтнул лишнего! — засмеялась мать, стараясь вытащить шпильки. Имма, встав с трудом, поспешила помочь ей. — А как он говорит, миледи. Я не удивлюсь, если он и в самом деле переодетый принц. Принц из Верхнего Холлека, отправившийся в поисках приключений. По моей коже побежали мурашки. Он их всех заставил в это поверить. Они даже говорят об этом перед матерью. Я быстро взглянула на Данну, но она уже спала глубоким сном. Мать кивнула. — Я уверена, что он из клана Харила, — откликнулась она. — Он упомянул их Долину. Я покраснела. Запах желтого вина наполнял комнату, словно пролитый сидр. Имма и другие служанки бесконечно жужжали, как пчелы. После второго бокала они явно выпили еще несколько. Представляю, как глупо они себя вели перед этим колдуном. Мать опять весело рассмеялась. — Убеждена в том, что он богат. Я резко подняла голову. Что она хочет сказать? Морской певец — богат? Похоже, мать впервые обратила на меня внимание. — Посмотри, Алия, посмотри, — воскликнула она. — Видишь, что подарил мне молодой человек? Она сделала знак другой служанке, Ролле. Девушка держала какой-то прямоугольный предмет, завернутый в грубую мешковину. Она положила его на кровать. Мать неуклюже развернула его, и я увидела отрез ткани. Такую ткань видеть мне еще не приходилось. Нити были очень тонкие и гладкие, переплетение плотное. Я провела по ткани рукой. Она была мягкой, но в то же время, как ни странно, твердой. Она складывалась в мелкие морщинки, которые тут же расправлялись от прикосновения. Я была уверена, что вода на ткани образует каплю. Ткань шелестела, шептала. Но самым странным был ее цвет. Он переливался — от жемчужного серо-голубого или серебристого до разных оттенков розового. Я не могла отвести от нее глаз. Одно лишь прикосновение к ней производило волшебное впечатление. Даже пушок на моей руке вдруг приподнялся. Мать прикладывала к себе отрез и гладила его. — О, мы должны его отблагодарить, обязательно, — ликовала она. — Если он скажет, где изготавливают такие ткани, он нас обогатит! Алия, ты видела что-нибудь подобное? Стоит нам продать хотя бы ярд такой ткани в Верхнем Холлеке, и мы тут же разбогатеем! Волосы на моей голове зарядились и ожили, как это бывало со мной перед грозой. Я ощутила странную тревогу и не знала, что сказать. Мать вдруг уронила отрез на кровать и слегка нахмурилась. — Как жаль, что он отклонил мое приглашение остаться в крепости. Она посмотрела на меня. — Ладно, неважно, — сказала она. — Алия, детка, — теперь она говорила очень четко, несмотря на выпитое вино, — мы должны тебя подготовить. Я пригласила этого молодого человека через два дня, на праздник полнолуния. К тому времени у твоего отца закончится приступ, и мы должны постараться, чтобы ты выглядела как можно лучше. Я попятилась. На сердце словно свалился тяжелый камень. Горло перехватило. Ткань на кровати переливалась и сверкала под материнской рукой. Я испугалась того, что на мать, очевидно, подействовали не одна только лесть и вино. Ее околдовали, раз она стала приглашать к столу незнакомцев и называть их лордами. Волшебник, колдун! Я не хочу иметь с ним дела. — Должна ли я, мама? — заикаясь, проговорила я. — Эта фаза луны мне не подходит. Я в этот день буду нездорова. Я знаю это, — я говорила неправду. Мое время наступало при заходе луны, а не при полнолунии. Но это была единственная отговорка, которую я могла придумать. Мать сжала губы. — Здоровая ты или больная, — отчеканила она, — изволь хорошо подготовиться, и будь счастлива. Молодой джентльмен — он сказал, что его зовут Джирек — выразил особое желание познакомиться с тобой, — она отвернулась, глаза ее были не в фокусе. — Имма, подай мне мои выкройки. Мы должны сшить моей дочери новое платье. Я содрогнулась и чуть не заплакала. Выходит, теперь они стали предлагать меня морским певцам. Кто же следующий? Салкары? Капитаны? А я было решила, что от меня уже отстали. Ведь отец слишком болен, и весь в долгах, а мать уже перепробовала все средства и не в силах начать с начала. Глупо было с моей стороны надеяться. Я вспомнила о Сиф, выброшенной на скалы, и позавидовала ей. Праздник полнолуния К празднику полнолуния я была готова: вымыта, надушена и засунута в пышное, отороченное мехом лисы платье в красновато-коричневых и оливковых тонах. До сих пор у меня еще не было ни одного платья с меховой отделкой. Сначала мать хотела нарядить меня в платье, сшитое из ткани, подаренной чужестранцем, но отец, прослышав о подарке, тут же завладел им, несмотря на протесты матери, и тут же отослал его на материк для продажи. За ткань была выручена ошеломляющая сумма. Можно было сразу же заплатить долги за полгода и даже больше. Отец был в прекрасном настроении, трепал мать по щеке и говорил, что она умница, раз пригласила этого превосходного молодого человека, жителя Долин, к нашему столу. Глядишь, они и выдадут меня замуж. Ну и стол же они устроили! Мы, должно быть, истратили на этот обед все свои месячные запасы: отборная мука, лучший сахар, мед, орехи для пирогов и пирожных. Отварная рыба и жареная птица, жареные угри, приготовленные семью способами. Крабы под красным соусом и сочная рыба под шубой, морская смородина и океанские сливы, яблоки со специями, запеченные в сидре. Свежее масло, привезенное в бочонках с материка. Кухарка была, как сумасшедшая, и била кухонных мальчишек за кражи. Стол наконец был накрыт, и гости в сборе. Отец восседал на стуле с высокой спинкой в центре стола. На нем был наряд, который он приобрел в Верхнем Холлеке. Наряд этот был стар и немного поношен, на животе он еле сходился, даже швы слегка разошлись. Но он держался в нем так гордо и непринужденно, что, приблизившись к нему, я почувствовала, как он, должно быть, хорош был в молодости. Мать сидела слева от него. Она никогда не отличалась красотой. Волосы ее уже сильно поседели, глаза окружали тонкие морщинки, но в тот вечер она производила очень сильное впечатление. Чужестранец сидел справа от отца. Среднего роста для мужчины, но пропорционально сложен, с длинными ногами. На нем был плащ и бриджи синего и темно-красного цветов. Золотые украшения, намного превосходившие украшения присутствовавших в зале, подкрепляли слухи о том, что он — переодетый лорд из Верхнего Холлека. Без сомнения, думала я, что он на это и рассчитывал. Волосы у него, как и рассказывали, были темно-золотистого цвета. На лбу челка, а на затылке волосы намного длиннее, чем у любого мужчины с нашего острова. К тому же, в отличие от наших мужчин, он носил бороду и усы. Густая, кудрявая рыжеватая борода скрывала его подбородок, щеки же он гладко брил. Внешность его производила на меня странное впечатление: она и притягивала, и отталкивала одновременно: Приблизившись, я опустила глаза (об этом меня заранее проинструктировала мать), хотя меня разбирало сильное любопытство. За столом я, разумеется, сидеть не могла: ведь я была незамужняя девица. В мои обязанности входило подавать вино и разные закуски. Говорить я не могла, пока ко мне не обратятся. Отвечать надо было тихим голосом, делая при этом реверанс. Любой другой ответ означал бы недостаток девичьей скромности. Я наполнила бокал отца, потом матери, а когда склонилась, чтобы налить вино чужестранцу, сразу ощутила неловкость, заметив, что он за мной наблюдает. Я знала, что мне не положено смотреть на гостя, но взгляд его на меня был столь настойчив, что по моей коже словно иголки побежали. Я не выдержала и взглянула на него. Наши глаза встретились. Глаза у него были серые, темные в пламени свечей. Зал в тот вечер был освещен сверху донизу: и факелы, и свечи. Решив не ударить в грязь, мы, должно быть, истратили в тот вечер многодневный запас. Глаза морского певца, словно ровное пламя свечи, не дрогнули. Он ничего не сказал. Я попятилась и опустила глаза. Исполнив первую обязанность, я в смятении ретировалась на кухню. Взгляд его будто хотел проникнуть в самую душу, словно он хотел сообщить мне что-то важное. Должно быть, так он смотрел на Данну, заставив ее тем самым съесть фрукт. Меня охватил страх, и я скрывалась в кухне, пока не была выпита гостевая чаша, и надо было подавать следующую перемену. Каждый раз, когда я появлялась в зале, я ощущала на себе его взгляд. Милорд и миледи никак этому не противились. Между выходами я сидела в кухне и тряслась. Есть я не могла. Вскоре родители мои начали открыто нахваливать ему меня, расписывая необыкновенные достоинства своей прекрасной дочери, сущего ребенка. Они сообщили, что воспитывали меня для жизни в Верхнем Холлеке, пока не случилась неожиданная кончина жениха-лорда. Они рассказывали об этом так, словно произошло это всего несколько месяцев назад, а не несколько лет, как было на самом деле, словно я была все еще убита горем. Молодой человек, Джирек, разговаривал с ними остроумно, хотя и рассеянно, и по-прежнему не сводил с меня глаз. У него был красивый голос, высоковатый, но зато он хорошо им владел. Выговор его отличался от нашего, островного, но сама манера речи была очень близка нашей. Звучало в ней еще что-то такое, что я слышала раньше. Речь салкаров? Не знаю, но меня это почему-то тревожило. Мне одновременно хотелось и слушать его, и поскорее скрыться. Родители стали перечислять мои достоинства одно за другим. Лорд Хале восхвалял мою юность, красоту, скромность, послушание, хороший характер. Мне казалось, он говорит о ком-то незнакомом. Затем выступила мать и рассказала о моих успехах во всех женских занятиях: как хорошо я шью и готовлю, и могу починить чулки. Она рассказала, что я знаю наизусть религиозные обряды, посвященные Огню, а пою, прямо как соловей весной. Чужестранец вдруг рассмеялся. Смех у него был очень приятный и заразительный. Он загладил свою оплошность комплиментом. Сказал, что если голос ее дочери так же хорош, как у нее, то, дочь, должно быть, настоящее сокровище. Родители постарались улыбнуться. Я же была уверена: певцу прекрасно известно, что голоса у меня нет. Данна рассказала ему об этом на рыночной площади. А ему, кажется, было это безразлично. Когда я принесла следующую закуску, что шла между супом и мясом, пальцы певца притронулись к моей руке. Я отпрянула и поскорее вышла. Когда же я принесла мясо и стала убирать суповые тарелки, он уже просто взял меня за запястье, но не грубо. Тем не менее я была настолько поражена, что вырвала руку и чуть не выронила тарелку. Похоже, он не рассердился, только несколько смутился, и когда я в следующий раз вошла в зал, он уже не смотрел в мою сторону. Родителям моим, однако, это не понравилось. Мать тихонько прошипела мне: — Не будь такой букой, дурочка. Улыбнись молодому человеку, обращайся с ним любезнее. Если он заговорит с тобой, отвечай ему. Услышав это, я напугалась еще больше. Отчаяние сделало меня смелой. — Не буду! — прошептала я. Никакой он не лорд из Холлека. Это я знала. — Он — колдун… — Никакой он не колдун, а ты будешь делать, как я скажу, — отрезала мать и ущипнула меня так сильно, что у меня даже слезы выступили на глаза. — Я не могу, — задохнулась я, почти уже плача. Бросив осторожный взгляд, я увидела, что отец и длинноволосый волшебник углубились в конфиденциальный разговор. — Мне он не нравится! — Неважно, — тихонько и яростно прошептала мать. Она слегка меня тряхнула. — Делай, как тебе говорят. На меня вдруг сошло странное спокойствие, сродни тупости, и слезы высохли. Я поняла, что никогда и ни за что не выйду замуж по приказу родителей. Буду жить в замке Ван всю жизнь, увяну в старых девах, но не подчинюсь. Скорее выброшусь из башни и умру на скалах. Как мне только сегодняшний вечер пережить, мучилась я. Опять пошла в кухню и вернулась с очередным блюдом. В этот раз я увидела, что отец с чужестранцем играют в кости. Мать в полном восторге следила за их игрой. Играть она не умела. Кости — не та игра, в которую играют леди. А я играть умела. Меня выучила в свое время Сиф. Отец был хорошим игроком, но гость играл лучше. Тем не менее в течение нескольких раундов я заметила, что наш гость исподтишка идет на поддавки, с тем чтобы остаться в проигрыше. — Ну, — сказал отец, растирая кости между ладонями на удачу, — скажите, где вы раздобыли эту чудную ткань, которую вы подарили моей жене? Где-то на севере, может, в Арвоне? Он бросил кости, а чужестранец рассмеялся. — Ах, милорд, да если человек начнет раскрывать свои секреты, монополию он надолго не удержит, — он потряс в руках кости. — Нет, милорд, я не ищу наперсника. Я ищу порт, а желательно — остров вдали от побережья Верхнего Холлека. Я уже побывал у ваших соседей и к северу от вас, и к югу. Он бросил, но неудачно. Отец выиграл раунд. — Зачем вам нужен такой остров? — спросил отец, записывая счет и собирая фишки. — Мне нужно место, где я смогу показать свои товары лордам из Долин, — ответил морской певец. Отец бросил. — Почему бы вам не сразу привезти товары в их порты? Морской певец улыбнулся и собрал свои фишки. — Потому что они возьмут с меня налог, милорд. Он подышал на фишки. Отец взял бокал с вином и в раздумье посмотрел на собеседника. Большинство людей чувствовали себя неуверенно в присутствии отца, если он того желал. Но морской певец и глазом не моргнул. Рука его была так же тверда, манеры так же спокойны. Отец потирал ножку своего бокала. — А если я не соглашусь? Певец бросил. — Подумайте, милорд, — пробормотал он, глядя за полетом фишек. — Подумайте о богатых кораблях из Холлека, которые станут приставать к вашей гавани, да и салкары тоже. Берите с них налоги, милорд, когда они придут покупать мою ткань. Отец громко захохотал и поставил на стол пустой бокал. Раунд опять был за ним. Мать пропускала между пальцами полотняную салфетку и смотрела, смотрела. Золото, которое бородач отсчитал отцу, было только что отлито в Верхнем Холлеке. «Тинг, тенг», — пело оно. Глаза отца заблестели. Но я поймала взгляд, который чужестранец украдкой бросил на него, отдавая ему золото. В сузившихся глазах, в приценивающемся взоре не было и тени улыбки. Я почувствовала вдруг, что отец мой ему не нравится, нет, больше того: он его ненавидит. Что за причина тому была, понять я не могла. Родители же нисколько этого не почувствовали, а выражение глаз певца моментально изменилось, словно мне все это привиделось. Я несколько помедлила, приглядываясь и прислушиваясь к тому, о чем говорили два игрока. Я даже, сама того не замечая, поближе подошла к гостю. В этот раз он не только поймал меня за запястье, но и схватил за рукав. Милорд и миледи в это время изучали игровое положение. — Ну, нежная девушка, — пробормотал чужестранец, и опять устремил на меня пытливый взор, — постойте рядом со мной и принесите мне удачу. Он сунул исподтишка что-то маленькое и скомканное мне в ладонь и притянул меня поближе к себе, но я в тревоге отскочила, покраснев до корней волос, и решила отныне к нему не приближаться. — Оставьте меня в покое, — пробормотала я, но так тихо, чтобы не услышали родители. Спасшись в кухню, я посмотрела на то, что он мне всучил. Это был маленький кусок коричневого пергамента, покрытого мелкими значками. Мне они ничего не говорили. Наверное, какое-нибудь колдовское заклинание. Я бросила его в горевший очаг и оттерла руку солью. Мне не хотелось идти в зал, но кухарка меня заставила. Это было последнее блюдо. Потом улизну. В открытое окно зала заглядывала полная луна. Вечер затянулся допоздна. Войдя в зал, я сразу опустила глаза. Я не хотела на него смотреть. Волшебник, колдун… он, наверное, думает, что его колдовское заклинание сделало меня податливой. Гордо расправив плечи, я внесла корзину золотых фруктов. Кожица на них была без единого пятнышка. Они были такими сладкими и зрелыми, что, казалось, один только вздох мог их поранить. Опустив глаза, я подошла сначала к отцу. Он обнял меня за талию с притворной лаской. — Не так быстро, не так быстро, — засмеялся он, хотя в его голосе я уловила нотку раздражения. Я приучилась улавливать нюансы его настроения. — Задержись на минутку, ласточка. Не спеши. Ты так торопишься. Могут подумать, что тебе не терпится закончить этот вечер. Улыбка, смех, и не слишком нежное пожатие руки. Он был на меня страшно зол и, конечно, не упустит случая в следующие несколько дней надрать мне уши. Мне все равно. Потом я подошла к матери. Та злобно посмотрела на меня. Она не говорила, но я как будто слышала, что она думает: «Подними подбородок, девочка. Он на тебя смотрит. Тряхни волосами и слегка покрути юбкой. Покажи покупателю свои жалкие достоинства в лучшем виде». Я опустила подбородок и, не двигая шеей, приняла свирепый вид, но чужестранец все так же не сводил с меня глаз. Отец поднялся с бокалом в руке и предложил тост, стараясь предоставить гостю возможность поговорить со мной. В этот момент я ненавидела отца. Думаю даже, что я ненавидела его всю жизнь. Ведь, устраивая мою жизнь, он ни разу не советовался со мной о моей судьбе. В этот момент я готова была всадить ему в сердце кинжал. Чужестранец понял уловку отца и наклонился ко мне, когда я проходила мимо. В этот раз он задержал меня не за запястье и не за рукав, а за край корзины под предлогом изучить ее содержимое. Я встала перед ним, дрожа от ярости. Колдун он или нет, мне надоело все время бояться. — Вы прочитали записку? — спросил он очень тихо и, взяв из корзины фрукт, повернул его к свету. — Я бросила ваше колдовское заклинание в огонь, — прошипела я. Он в изумлении поднял на меня глаза и чуть не выронил фрукт. Я увидела, как в гладкой золотой кожице плода образовались яркие красные раны, следы от его пальцев. — Как… почему? — даже задохнулся он в изумлении. Я втайне восторжествовала. — Я не стала бы читать ваше заклинание, если бы даже умела, — сказала я тихо. — Я не умею читать. — Не умеете?.. — вздрогнул он. — Но ваша мать… — Она солгала, — пробормотала я радостно. — Я и петь не умею. Да вы, наверное, и сами это знаете от Данны, на рынке. — Прекрасная Гуннора… — он замял остальную часть ругательства. — Сейчас уже нет времени. Давайте встретимся на берегу около полуночи, я должен… Но я прервала его и вырвала от него корзинку. — Я не приду. Я никуда не пойду с тобой, колдун. — Элис, — сказала он, и я раскрыла рот. Откуда ему известно мое домашнее имя? Ведь родители весь этот вечер называли меня Алия. Ну, разумеется, он волшебник, раз ему известны такие вещи. Я забрала от него корзинку и, попятившись, наткнулась на отца. Вино выплеснулось из его бокала и замочило рукав, а фрукты выпали и покатились, сминаясь по дороге, между тарелок по белой скатерти. — Глупая!.. — вырвалось у отца, и он поднял руку, словно желая при всех ударить меня. Это, кстати, бывало, и не однажды. Чужестранец вдруг вскочил и встал между нами, как бы желая поднять бокал отца. Он был одного с ним роста, но более изящного сложения. — Милорд, — добродушно воскликнул он. В его голосе не слышно было ни тревоги, ни гнева. При этом он даже не взглянул на меня. — Милорд, вы сегодня оказали мне роскошный прием. Примите мою сердечную благодарность. Ресурсы мои в настоящий момент весьма невелики, но позвольте мне отплатить за ваше гостеприимство так, как смогу. Милорд перевел на него взгляд, и я, воспользовавшись моментом, отошла на несколько шагов, подальше от отца. Дальше я отойти не посмела. Взор отца, устремленный на молодого человека, все еще дышал гневом. Если бы я не знала, как обстоит дело, то решила бы, что певец меня защищает. Нет. Эту мысль я подавила. Наверняка это часть его игры. — Пришло время, милорд, открыть бочонок, который я преподнес вам в начале вечера. Голос его звенел, и внимание всех присутствовавших в зале обратилось на него. Отец слегка смягчился. Видимо, певец смог и его околдовать. Он уже стал забывать обо мне. Прошло мгновение, и отец улыбнулся. — И в самом деле, — воскликнул он и сделал знак двум своим людям, стоявшим в другом конце зала. — Внесите его. Солдаты отца присели и подняли что-то стоявшее между ними. Они принесли это и поставили перед столом. Это был винный бочонок. Один из охранников вынул из него пробку. Чужестранец заговорил. — Милорд, леди и все собравшиеся в этом зале! Я морской певец. Изъездил океан вдоль и поперек, повидал много стран, пил много прекрасных вин, но нет на земле лучше вина, чем то, что называют морским молоком. Его изготавливают на севере, далеко отсюда. Там я недавно торговал. Он протянул свой бокал, и жидкость вылилась в него. Вино было цвета янтаря, с сильным ароматом. Я стояла близко и разглядела, что в глубине золотистого напитка видна была темнота, голубизна, как дым или тень. Поверхность же сверкала и сияла, как огонь. — Ну а теперь по глотку, по одному глотку каждому в зале — за удачу, — продолжил чужестранец, и я обратила внимание, что он заговорил быстрее. Это был не страх, а нетерпение, чего раньше я у него не замечала. Протянув бокал моему отцу, он и солдатам плеснул немного в их кубки, смешав с тем, что они не успели допить. Отец стоял в некоторой растерянности, словно не зная, как ему следует отнестись к предложению гостя. Охранники подошли к столу и налили немного вина в бокал матери. Она встала с бокалом в руке и растерянно посмотрела на отца. Он даже не взглянул в ее сторону, но когда охранники остановились в нерешительности, он кивнул им, и они пошли обносить вином присутствовавших. — Пейте, пейте, миледи, лорд, — уговаривал чужестранец. Тон его был весело-приказным. Улыбаясь, он приветственно поднял бокал. Отец поднес к губам свой бокал и сделал глоток. Брови его удивленно поднялись, а лицо разгладилось. — Клянусь Рогатым Охотником, это вино превосходно, — воскликнул он и осушил кубок одним глотком. — Налейте-ка мне еще. Пусть все в зале выпьют! Чужестранец отдал отцу свой, нетронутый, бокал. Я видела, что и мать пригубила. Лицо ее также выразило удивление и удовольствие. — Так как, вы говорите, оно называется? — спросил отец, с восторгом принимая бокал из рук чужестранца. Мать с сожалением смотрела на дно своего кубка. — Морское молоко, милорд. — С севера, а откуда с севера? — Оттуда же, откуда и шелковая ткань, но вы обещали мне за это бартер, — засмеялся гость. При этом он глянул на меня. Отец, проследив за его взглядом, громко расхохотался. — А еще у вас с собой есть такое вино? — Сейчас нет. Пейте! Пусть пьет весь зал! — воскликнул певец. Солдаты к тому времени обошли четверть зала, и я слышала вздохи и тихие восклицания. Я видела, как прислуга и кухонные мальчики тоже протягивают свои кубки. Никому не было отказа, даже слугам. А зал был полон, переполнен. Я только сейчас обратила на это внимание. Все пришли посмотреть на морского певца, а может, стащить что-нибудь с пиршественного стола. Скорее всего, в крепости не осталось ни одного мальчика с конюшни или горничной, кто бы не пришел. Все они протягивали свои кубки, а охранники обходили их с морским молоком. Певец тем временем говорил: — Но, милорд, миледи, выпьем за ваше здоровье. Морское молоко — это мой первый подарок. Теперь вас ожидает второй. Человек-лис Нагнувшись, певец достал маленькую арфу — чуть больше моей ладони — я даже и не поняла, где он ее держал. Казалось, он вынул ее из воздуха. Затем одним прыжком обогнул стол и оказался в середине зала, в пространстве между другими столами. — Позвольте мне, милорд, рассказать вам историю морских лисичек — песню, что поют весной в отдаленных местах на севере. Оттуда я сейчас и приехал. Вам это будет небезынтересно. Отец опять рассмеялся, а с ним и весь зал, хотя мне показалась, что шутка чужестранца, если это и была шутка, не отличалась особым остроумием. Солдаты образовали полукруг, и мне показалось, что половина зала была очень весела. Певец прикоснулся к струнам, и маленькая арфа, несмотря на крошечный размер, вдруг откликнулась сильным, полным звуком. Солдаты продолжали обносить угощеньем гостей, зал наполнился сильным ароматом морского молока. — Жил да был, добрые люди, на крошечном острове, к северу отсюда принц, предводитель морских лисичек. На земле он был человеком, а на воде — серебристым лисом… Он рассказал историю о принце-лисе и о его прекрасной сестре, которая однажды уплыла на юг и пропала. Ее захватил жестокий лорд. Он заточил ее в своей крепости, и она утратила способность превращаться в морскую лисичку. Она попыталась уплыть от него и утонула. История была захватывающая и исполнение прекрасное. У певца был красивый звучный тенор. Высокие ноты он брал безо всякого труда. Охранники закончили обносить гостей, но в бочонке еще оставалось немного вина. Мне вина никто не предложил, и я отчего-то была рада. Я заметила, как служанка несла в кухню кубок, полный вина. Видимо, для кухарки и ее помощниц. Мне хотелось потихоньку выскользнуть из зала, но мне трудно было это сделать, не привлекая внимания отца. Он, правда, сидя рядом с матерю, был поглощен пением, но все же надо было соблюдать осторожность. Два охранника, крадучись, покинули зал, унося с собой бочонок. По всей видимости, они хотели закончить его со своими товарищами. — Принц этот долгие годы ждал возвращения сестры, — пел гость. — Но наконец он сказал: «Боюсь, случилось самое худшее. Я продам свое человечье обличье в обмен на лисью шкуру и пойду искать ее». Людям следовало бы из уважения к певцу сидеть очень тихо, но нет. Слышался постоянный негромкий смех, видны были улыбки, иногда кто-то даже, не сдерживаясь, громко хохотал, хотя в странной этой песне не было ничего веселого. Певцу, очевидно, было это безразлично. Находясь поодаль, я не могла разглядеть выражения его лица, но он, похоже, улыбался. — Прошло много времени, пробежали долгие годы, когда принц наконец нашел остров, где скрылась его сестра. Он опять принял человеческое обличье и появился в городе как морской певец. Так он и узнал се судьбу. Сейчас смеялась половина зала. Казалось, они сошли с ума, как люди, увидевшие землю после долгого путешествия или бури. В их смехе звучала дикая веселость. Видно было, что смешил их не рассказ. Они попросту не могли ничего с собой поделать. Меня вдруг охватил озноб. — Затем, неделю спустя, лорд острова пригласил его в свой замок, — пел чужестранец. — Приди, спой моим людям, посиди за моим столом, — и принц спел им песню и дал лорду два подарка: бочонок морского молока, слаще меда, и отрез шелковой ткани, мерцавшей, как рыбья чешуя, как жемчужина или масло. Рукам и ногам моим стало вдруг очень холодно. Я стояла и смотрела на морского певца, не в силах пошевельнуться. Он отвернулся от зала и посмотрел на моего отца. Притворная улыбка сошла с его лица. Тон его голоса тоже изменился. — Лорд предложил ему руку своей дочери и сказал: — «Возьми ее, господин. Ты вроде бы неплохой молодой человек. А мне нужен наследник». В зале стало тише, но тревоги никто не испытывал. Та половина, что пила морское вино во вторую очередь, очень громко смеялась. Первая же половина кивала головами и зевала, даже охрана. Я заметила, как мать склонилась над своим бокалом, а отец, придерживая подбородок одной рукой, тер глаза другой. — «Я возьму твою дочь, — ответил морской певец, — и твое богатство, и богатство всех людей, что собрались здесь, потому что я узнал, что не только моя сестра погибла здесь. Огромное количество моего народа потеряло жизнь на этих скалах. Зимой ты и твои люди выходите на охоту, бьете морских лисичек по голове и крадете их шкуры…» Голос его совершенно изменился. Он уже не пел. Остановившись на полуслове, он оглядел зал. — Довольно песен, — прорычал чужестранец и опять посмотрел на отца. Потом подошел к столу и так небрежно бросил на него арфу, что я испугалась и попятилась к стене. Пронзительные глаза его опять глянули на меня и словно пришпилили к тому месту, где я стояла. Отец совершенно не обращал ни на что внимания, и только тер глаза. — Милорд, морское молоко и песня лишь первая половина дела, что привела меня в ваш дом. Есть и вторая половина. Как вы думаете, что это могло быть? Отец поднял на него мутные глаза и облизал губы: — Э? Я хотела выкрикнуть предупреждение или броситься бежать, но глаза колдуна парализовали меня. — Так знаете ли вы вторую половину моего дела, милорд? — сурово повторил певец. Мать всхрапну л а над своим кубком. Голова отца, дернувшись было, быстро поникла. — Ох… моя дочь, — пробормотал он. — Бенис говорит… нельзя терять время, надо заключить контракт и выдать ее замуж… пока вы не уехали с нашего острова. У меня перехватило дыхание. Морской певец засмеялся. — Можете не беспокоиться. Ваша дочь поедет со мной, — ответил он, казалось бы, легкомысленно, но в то же время с каким-то мрачным намеком. — После сегодняшнего вечера вы ее больше никогда не увидите. Но уедет она отсюда не в качестве невесты, милорд. Сердце чуть не выскочило из моей груди. Я прислонилась к стене. Камень был твердым и холодным, но я почти не чувствовала этого. — Что? — воскликнул отец, приподнимаясь, но ногам его, казалось, трудно было удержать туловище, и он оперся одной рукой о стол. Другой рукой он взялся за спинку стула. — Девушка… девчонка не поедет никуда, пока не выйдет замуж и не родит наследника, — он прищурился и уставился на бородатого молодого человека. — Ты не лорд из Холлека… — А я и не говорил, что я из Холлека, — отрезал гость. — Но я и не морской певец. Вы что же, решили, что я исполнил вам песню из репертуара простого морского певца? Я рассказал вам всю правду. Я тот самый принц-лис. А ваш остров — это место, где погибла женщина из моего племени. А вы — тот самый жестокий лорд, что держали ее здесь в заточении. Он опять оглядел зал. В зале стало тихо. Люди свалились там, где сидели. Некоторые, правда, были еще на ногах, но передвигались как во сне, с бессмысленным взором. Я увидел, как мальчик-слуга широко зевнул и лег прямо на пол. Солдат пошатнулся и привалился к стене. Отец шлепнулся в кресло и с глупым видом смотрел на чужестранца, словно тот говорил с ним на иностранном языке. — Женщина из племени? — бормотал отец. — Женщина из племени? Чужестранец опять злобно рассмеялся. — Разве вы забыли ее имя, милорд. Ведь прошло не так много времени. Зара. Отец закашлялся и покачал головой, чтобы очистить горло. Он прошептал: «Зара». Я увидела, как двое охранников отца попытались подняться из кресел и упали. Рука певца метнулась к рукаву, словно он хотел что-то вытащить из него. Оружие? Кинжал? Но он, по-видимому, передумал, увидев, что охранники упали. И опять повернулся к милорду. — Да, Зара, — голос его был очень тихим и яростным. — Вы десять лет держали ее в заточении на этом острове. Отец опять затряс головой. Язык его еле ворочался, речь почти неразборчивая: — Нет, — бормотал он. — Нет, — потом: — Зара. — Вы обещали забрать ее на материк и оплатить дорогу на север, — наступал чужестранец на отца. — Как тебе стало об этом известно? — прошептал отец. — Колдун. Морской певец улыбнулся и придвинулся ближе. Глаза у отца закатились. Никогда еще я не видела его испуганным. — Вы нарушили обещание, — очень тихо сказал он. — Я сказал ей… сказал ей, что я должен… — Должны? — Держать се. Держать ее при себе! — простонал отец. Я еще больше напугалась. Кроме гнева, я никогда не замечала проявления с его стороны сильных эмоций. — Она больше не хотела иметь с вами дело, — почти закричал певец. На какой-то миг гримаса исчезла с лица отца. Голова его откинулась. Он неловко улыбнулся, припоминая. — Нет, нет, после. Но первые годы, первые годы она любила меня. — Почему же вы на ней не женились? — потребовал ответа чужестранец. Он взял себя в руки и говорил спокойно. Отец сжал зубы. Лицо выразило боль. — Я хотел. Если бы она родила мне сына…! — Но она не родила. И вы женились на Бенис. — Должен был! Они никогда не сделали бы меня лордом без наследника. Пришлось жениться. Это все Бенис… Она племянница старого лорда, и она хотела выйти за меня. Она настояла. Ну а если бы она вышла замуж за кого-то другого, то он стал бы лордом. Он все говорил и говорил, никак не мог остановиться. Видимо, на него так действовал колдун. Отец положил голову на руки, и они сжались в кулаки. Голос его дрожал. — Если бы у меня был сын, сын от Зары, я бы еще оказал сопротивление. Если бы у меня появился наследник, то никто не стал бы настаивать, чтобы я женился на Бенис. Я держался, надеялся… — голос его зазвучал мрачно, но уже не дрожал. Челюсть напряглась. — Но все, что мне досталось, — девчонка, Сива. — Сиф, — голос бородача стал совсем тихим и опасным. — Тоже моя родня. Отчего ты не отпустил женщину моего племени? Стон: — Я хотел… я думал, она ко мне вернется. — В то время, как вы женились на другой? Отец вздернул голову. Голос его поднялся до визга. — Я не думал, что моя корова будет жить вечно! Ее кузина, Алия, первая моя жена, умерла молодой, — помолчав с минуту, сказал уже тише: — Я думал, что дождусь сына от Бенис, а Зара опять позовет меня к себе. — Десять лет, — прошептал певец. — А что стало с этой девчонкой Сиф? Отец покачал головой и махнул рукой по воздуху, словно отгоняя надоедливую муху. — Умерла. Умерла. — Вы оставили ее на попечение старого лодочника Сула. Да он бы заморил ее, если бы она от него не убежала. Или сделал бы что-нибудь похуже. Почти уже сделал. Отец смотрел перед собой невидящим взором. — Пойман, — пробормотал он что-то невразумительное. — Узник. — Вы могли бы воспитать ее в замке, — настаивал певец. — Ведь она была вашей дочерью. Неужели трудно было это сделать? Отец раздраженно пожал плечами. Его все больше развозило. — Бенис бы ее убила. Спустила бы ее с лестницы. Или отравила на кухне, — он вздохнул, нахмурился, почесал руку, оглядываясь по сторонам, словно потерял что-то. — Если бы у Бенис был сын, — бормотал он, — она бы и внимания не обратила на девчонку. Или на Зару. — А вам безразлично было, что будет с девочкой? — Мне нужен был сын. Это была последняя вспышка отца, которая тут же и погасла. Певец стал очень спокоен и все трогал что-то в своем рукаве. — А вы?.. — начал он и запнулся, словно у него перехватило горло. — Вы когда-нибудь любили ее, лорд? Отец медленно, в замешательстве, моргал. — Алию? Женился на ней из-за замка. — Нет, не Алию, — сказал певец. — Бенис. Должен был жениться. Чтобы сохранить титул. Это все, что у меня оставалось. А еще — из-за сыновей. — Сиф? — Девчонку? — Зару, — сказал певец, и отец снова пробормотал: — Зара. Я подумала, что больше он уже ничего не скажет. Но он сделал вдох и с трудом произнес: — Ее одну только и любил. Единственную. Никогда ничего не делал ей во вред. Полюбил ее сразу… как только увидел. И первые годы… она меня тоже любила. Слова его замерли. В глазах отца не было никакого выражения. Голова слегка склонилась набок. Чужестранец, что-то обдумывал, но потом выпрямился, и выражение лица его — хотя и гневное, и решительное — стало чуть мягче. Он перестал трогать то, что было у него в рукаве. — Я не стану убивать тебя, старик. Он отвернулся в сторону и дотронулся до щеки. Не знаю, что он хотел сделать, но вдруг передумал и, выйдя из-за стола, стал осматривать других гостей. Я все стояла, как приклеенная, возле стены и смотрела, как он оглядывает гостей, иногда трясет одного, или легонько хлопает другого по щеке. Все гости оставались как были, с отсутствующим выражением в глазах. Лишь одна девушка из кухни стонала. Чужестранец поднес кубок к ее губам и дал допить остальное вино. Больше она уже не шевелилась. Охранников он осматривал особенно придирчиво и сильно тряс их за плечи. Одного хлопнул со всей силы, но никто из них даже не шевельнулся. Должно быть, они как следует приложились к вину. Что ж, другого от них и ждать нечего. Они, как и все остальные в зале, либо стояли, прислонившись к стене, либо лежали неподвижно, как мешки, на полу. Певец взял их мечи и швырнул в огонь. Во всем зале не пили лишь сам чужестранец да я. Я, как дурочка, стояла и наблюдала за колдуном. А потом вдруг поняла: не должна я так стоять. Вот так я всю жизнь и прождала, ожидая, что другие будут со мной делать. Мне хотелось закричать, взывать о помощи, но я боялась привлечь к себе внимание колдуна. Я стояла так тихо. Быть может, он и не понял, что я здесь, под его колдовским влиянием. Надежда на это была, конечно, слабая, но я все равно ухватилась за нее, как утопающий за соломинку. Быть может, он позабыл обо мне. Я старалась заставить себя думать. Что я должна делать? Где-то я слышала, что колдовство похоже на круг или цепь. Если одно звено нарушено, если один человек очнется, то вся магия ослабеет, и других людей уже легче освободить. Я решила разбудить кого-нибудь, вывести из этого волшебного сна. Пригнувшись, я стала потихоньку пробираться вдоль стола, так, чтобы он меня не видел. Все еще согнувшись, я схватила отца за рукав и потянула за него. — Отец, — прошептала я, боясь говорить слишком громко, — отец, проснись. Он сидел, как в трансе. Тело его сохраняло устойчивое положение, но глаза были пустые, челюсть отвисла. Я потрясла сильнее. — Отец, — прошептала я. — Очнись. Певец околдовал тебя. Проснись! Он не шевельнулся. Я отпустила рукав, и рука его упала с подлокотника кресла и безжизненно повисла. Я опять его схватила, в этот раз за плечи, и потрясла так сильно, что даже запыхалась. Певец был в другом конце комнаты, спиной ко мне. Держа в руках пустую тарелку, он накладывал в нее со стола еду. Я смотрела на него в изумлении. Отец не двигался. — Поднимитесь же, милорд! Певец повернулся и пошел по залу. Я нырнула за отцовское кресло. Сердце билось у меня в горле. Я испугалась того, что он услышал меня и теперь разыскивает. Нет, он увидел на другом столе графин с вином и пошел за ним. Опять он повернулся ко мне спиной. Крадучись, я приблизилась к материнскому креслу. — Мама, — в отчаянии прошептала я. — Мама! — она не двигалась и лишь похрапывала, уткнувшись головой в сложенные на столе руки. — Проснись и помоги мне поднять остальных, помоги мне! — умоляла я, голос мой переходил в вопль. Опомнившись, я перешла на шепот и трясла ее так сильно, что голова ее сползла с рук и легла на стол, где и осталась. Я была в панике. — Элис! Услышав призыв, я тут же нырнула под стол. Морской певец, с графином в одной руке и с тарелкой еды в другой, ходил по комнате. Звал меня он негромко. — Элис, где ты? — у меня даже мурашки бегали по коже: так странно было мне слышать от незнакомого человека свое домашнее имя. Я не шевелилась. — Элис, я знаю, что ты здесь, — воскликнул он негромко. — Не прячься от меня. И тут он меня увидел. Я попыталась нагнуться, выйти из поля его зрения, но напрасно. Напряжение в его взгляде ослабло. Мне это показалось странным. Он двинулся ко мне, а я вскочила, стала яростно трясти отца и уже не шептала больше. — Отец. Помоги! Слышишь меня? Ну, пожалуйста! Чужестранец в удивлении остановился. — Оставь его, — сказал он. — Ты что, хочешь разбудить его? Да ведь он продал мне тебя за отрез лисьего шелка да за бочонок вина. В ужасе я попятилась от него, однако смотрел он не на меня. Все его внимание было приковано к отцу. С омрачившимся лицом он встал перед милордом. — Да будет тебе известно, лорд, — сказал он спокойно, но ясно, как человек, старающийся войти в сон спящего. — У меня есть причина ненавидеть тебя, но я сохраню тебе жизнь и жизни всего острова, но при одном условии. На острове и в самом деле лежит проклятие, оттого что вы убиваете морских лис. Так вот, отныне и навсегда убивать вы их не должны. Он поставил графин. — Морские лисички восстановят свою прежнюю численность, так как они поедают коралловые полипы, разрушающие места обитания крабов. Когда крабы вернутся, они уничтожат токсины, скопившиеся в воде вокруг острова. Рыба покинула ваши воды из-за этих токсинов. Говорил он спокойно, но настойчиво. Потом лицо его просветлело, и он слегка откинулся назад, как человек, достигший цели. — В обмен на женщину из моего племени я заберу у тебя, — он кивнул в мою сторону, — твою дочь. Одна женщина за другую. Это справедливый обмен. Наследников у тебя так и не будет, а на Улисе больше не будет лордов. Он придвинул ко мне тарелку с едой, все так же не глядя в мою сторону. Потом заговорил со мной, не отрывая при этом глаз от отца. — На, съешь это. У нас впереди долгая дорога, а ты до сих пор не притронулась к еде, — потом бросил через плечо: — Вон тот мальчик, что работает в кухне, примерно твоих габаритов. Возьми его одежду. Потом я обрежу тебе волосы. Я не в силах была пошевелиться. Чужестранец взглянул на меня с неудовольствием. — Элис, — сказал он. — У нас мало времени. Он потянулся через стол, видимо, чтобы взять мою руку. Я схватила кинжал отца. Вне себя я завизжала и нанесла удар, не целясь. Лезвие лишь оцарапало руку певца. Вскрикнув, он отпрянул, а потом схватил кувшин и опустил его на мою руку так сильно, что кинжал выскользнул из нее и покатился по полу. На секунду я испытала торжество. Колдун он там или нет, но холодного оружия боится, как любой человек из плоти и крови. Оттолкнув его, так что он потерял равновесие, я выбежала через кухонную дверь. Скалы Через долю мгновения он помчался за мной, перепрыгнув через стол, вместо того чтобы обойти его. Этого я не ожидала. Я едва успела закрыть за собой тяжелую дубовую дверь, как почувствовала, что он напирает на нее с другой стороны. Дрожащими руками я успела накинуть засов. Он бешено барабанил в дверь. — Элис, — кричал он, стараясь вломиться, и раз, и другой. Голос его из-за двери звучал приглушенно. — Элис, впусти меня. Я не отщепенец! — на дверь обрушился дождь ударов. — У нас нет времени. Опьянение долго не продержится. А нам нужно отправляться, пока луна высоко. В течение часа! Он еще что-то говорил, но я заткнула уши пальцами: боялась, что он пустит в ход колдовство. Я слышала, что такое бывает. Дверь держалась, и я опять возликовала. Данна однажды рассказывала мне, что колдуны могут пройти сквозь двери, как сквозь туман. Этот, во всяком случае, не может. Я прислонилась к дверям, отдуваясь, а потом оглянулась. Я вскрикнула от неожиданности. Кухарка лежала возле большого очага, а с нею две ее служанки. Другая стояла с недопитой чаркой в руке. Я выбежала из кухни и понеслась по длинному коридору. Вокруг никого не было. Мне хотелось кричать, но голоса не было. Добежав до лестницы, я взлетела по ней, задыхаясь, в свои комнаты. Войдя, нервно оглянулась, ожидая в каждом углу увидеть колдуна. Комнаты были пусты. Где же служанки? Неужели все внизу, на пире? Ну конечно, где же им еще быть? Там были все. А если уж кому-то и не нашлось места в зале, то, скорее всего, тот пошел в городскую таверну. Всюду было очень тихо. Маленькая квадратная комната казалась мне чужой. У меня было одно-единственное желание: стоять и ничего не делать. На полу танцевал паук. Наткнувшись на стол, я вздрогнула. Щетка для волос упала на каменные плиты пола со стуком. Через мгновение я опять была снаружи и спускалась по длинной узкой лестнице, потом побежала по другому залу. Повсюду меня окружали темные и пустые комнаты. Я подбежала к двери, ведущей во двор. Ночь была тихой и теплой, небо чистым. Прямо над моей головой висела новая полная луна, окруженная ясными звездами. Я побежала к главным воротам. Там на часах стоял отцовский охранник. Я окликнула его, подбегая, но он не шевельнулся, не ответил, не дал знак, что слышит меня. Подбежав поближе, я замерла: в руке его был кубок. Потрясла его, хотя заранее знала, что это бесполезно. Кубок упал на брусчатку и громко зазвенел. Я оглянулась через плечо. Из открытых окон большого зала лился свет. Движения внутри не было никакого, но и колдуна я не заметила. Как ни странно, это напугало меня еще больше. Мне необходимо было знать, где он. Обойдя часового, попробовала открыть ворота. Ворота, разумеется, были на засове. На закате их всегда запирали на засов. Отец боялся, что жители острова стащат продуктовые запасы. Засов был очень тяжелым и к тому же находился слишком для меня высоко. Тогда я подумала о морских воротах. На них был только замок, а засова не было. Их-то я открою. На береговой полосе не было построек, а до деревни далеко, но все же это лучше, чем быть здесь. Я пошла по двору, но вдруг встала как вкопанная. Колдун появился в дверях, совсем близко ко мне. У него был факел. Должно быть, он прошел в кухню другим путем и искал меня там. Он меня не видел, но теперь мне было не пройти к морским воротам. Я встала в тень и стояла неподвижно. Чужестранец, повернувшись ко мне спиной, стал осматривать двор — Где ты? — воскликнул он негромко, но озабоченно. Я вспомнила, что, по его словам, в нашем распоряжении оставался час. Если его заклятие длилось так недолго, то, возможно, мне удастся не попасться ему на глаза все это время. Я начала надеяться. Он со вздохом отчаяния переложил факел в другую руку и пошел по двору к морским воротам. Факел отбрасывает свет, но в то же время не дает факелоносцу возможности увидеть то, что находится за ним, в тени. Я пробиралась вдоль стены, находясь вне поля его зрения. Если бы он оглянулся, то увидел бы меня. Через мгновение я добралась до своей новой цели и шмыгнула в открытые двери башни. Я не была в башне уже много лет, с тех самых пор, как пропала Сиф. Туда с тех пор не ходил и никто другой. Башня была в ужасном состоянии, но света мне было не нужно. Я отлично знала путь наверх по винтовой деревянной лесенке. Гнилая ступенька хрустнула под моим весом, и я упала, сильно ушибив колено. Подобрав подол и задыхаясь, я стала карабкаться наверх. Я добралась до площадки. Через окно струился лунный свет и отливал серебром на полу. Что-то там лежало, маленькое и темное. Не разобравшись, что это могло быть, я наклонилась и подняла его. Это был мой мешочек для рукоделия. Шесть лет назад, когда Сиф уехала, я взяла его с собой в башню, а дома, схватившись о пропаже, даже и не вспомнила, где его оставила. Ткань мешочка стала совсем тонкой, как паутина. Она рассыпалась в моих руках. Оттуда выпал маленький моток выцветших ниток и иголки, блестевшие в лунном свете. Они дождем просыпались на пол, некоторые из них закатились в щели между досками. Меня охватили воспоминания и тоска по Сиф. Она, во всяком случае, прожила свою жизнь, а не чужую. Никогда не делала того, что ей приказывал Су л, если считала, что делать этого не следует. Вот поэтому он так часто ее бил. Она не была счастлива, и никто, кроме меня, се не любил, но она была свободна. Свободнее меня. И за это она умерла. И сейчас я поняла, что лучше умру, но не дам всяким лордам и колдунам запереть себя в каменную ловушку. Я услышала грохот и ругательства. Осторожно я выглянула из окна. Внизу, во дворе, певец обнаружил, что морские ворота заперты, и, следовательно, я через них не проходила. Он глянул наверх, но не туда, где я стояла. Он глянул в сторону окон моей комнаты. Я занервничала, оттого что он правильно угадал расположение моих комнат. Может, все дело в колдовстве? Потом он взглянул на луну. Очевидно, определял точное время. Затем побежал через двор к входу, ведущему в мои комнаты. Отвернувшись от окна, я прислонилась к стене. Ноги дрожали. Я села, надеясь, что в этот раз он отступится и оставит меня в покое. Бросит все и уедет прочь! Я вдруг обнаружила, что рыдаю без слез. Лучше пойти сейчас к морским воротам, подумалось вдруг. Сейчас, пока он ищет меня в доме. К воротам он больше не пойдет — он там был, и перепроверять не станет. Но окна моей комнаты выходят во двор, значит, я иду на риск. Не знаю, сколько времени я просидела так, трясясь и раздумывая. Дыхание мое успокоилось, я поднялась на ноги и вдруг замерла. Внизу в башне кто-то был. Я услышала шаги. Дрожа, посмотрела через перила и увидела факел. Чужестранец стоял внизу с факелом в руке. Он посмотрел наверх и увидел меня. Я нырнула в тень… слишком поздно. — Вот ты где, — воскликнул он. Я услышала, как он шагает через две ступеньки. Свет факела приближался. Сердце колотилось, я вскочила и посмотрела из окна вниз. Земля была очень далеко. Мгновенно я приняла решение. Я схватилась за ветхий серый ставень, жалобно скрипнувший под моей рукой, и вскочила на каменный подоконник. Держась за ставень, я оглянулась через плечо. Чужестранец, увидев меня, изумленно вскрикнул. — Элис! Не надо… — он бежал наверх. Я не ждала. Я была совершенно спокойна. Он был быстрее, чем я думала, но у меня было в запасе еще много времени. Я подумала, что он остановится, пустится в переговоры, попробует обмануть меня, а может, станет приказывать или угрожать. А может, пустит в ход колдовство, если я дам ему на это время. Но ничего этого он делать не стал, а просто поднимался по ступеням, называя меня по имени. Отвернувшись, я смотрела вниз, на камни. Свет из банкетного зала все так же освещал двор, ворота, запертые на засов, и неподвижного часового, а за стеной, со стороны моря, волны вздымались, разбрызгивая пену, и выплескивались на берег. Я подумала о Сиф, умершей на скалах, и отпустила руку. Небо закрутилось. Ветер, ударивший меня по щекам, был холоден. Я услышала, как закричал, вернее, застонал, чужестранец. Этот крик раздался рядом со мной, очень близко… и потом меня что-то сильно дернуло. Платье очень сильно натянулось на груди и под мышками. Я не могла вздохнуть. Чужестранец тащил меня за платье. Как я была зла на свое женское одеяние! Ноги мои даже не успели покинуть подоконник. Я боролась, пыталась соскочить вниз, но я была наполовину прижата, наполовину висела под таким неудобным углом, что оказалась совершенно беспомощной. Потом меня неприятно качнуло, и чужестранец втащил меня обратно в окно. Певец бросил свой факел. Он лежал на ступеньке под площадкой, горящий конец его свешивался над пустым пространством. Свет в башне был желтовато-янтарным. Я рвалась к окну, но он держал меня сзади за платье. Он оказался намного сильнее меня. Сопротивление было бесполезно. Он отдувался, тихонько ругался, но не отпускал меня. Я заметила, как он шарит другой рукой в поисках факела. Ему пришлось на одном колене спуститься за ним, и он при этом тащил меня за собой. Взяв факел, он выпрямился, перегнулся через меня, чтобы поставить его в нишу возле окна. Я расцарапала ему лицо. Он опустил голову, прикусил губу от боли и выпустил факел, но не меня. Древко в нише покачнулось, но не упало. Я схватилась за что-то и потянула, потом опять потянула. Борода его осталась в моих руках. Я уставилась на темно рыжие завитки, которые сжимала в руке. Крови на их кончиках не было. Они были без корней. Они были приклеены. Я покачала головой, не в силах ничего понять. Разве мужские бороды могут быть такими слабыми? Морской певец зашипел от боли и схватился за мое запястье. — Именем Гунноры, маленькая идиотка, — в голосе его звучала злость. — Элис, остановись. Прекрати, ты что же, до сих пор меня не узнала? Это же я. Я, Сиф. Я остановилась, прекратила молотить его и бороться, перестала пинать его ногами. Я ничего не соображала, пока не остановилась. Я уже почти перестала дышать. Сердце, казалось, перестало биться. Морской певец выпустил меня, Я отлетела к стене, глядя во все глаза. Из моих сжатых кулаков торчали пучки волос. Стоявший передо мною человек поднял руки к лицу, дернул и соскреб с него рыжие завитки и… передо мной предстала Сиф. Даже со своим плохим зрением я видела это. Сиф, с ее подбородком, выступающим, с ямочкой. Челюсть и верхняя губа ее были красными и воспаленными. — Рогатый Охотник, до чего же саднит, — выдохнула она, яростно расчесывая подбородок. — Мне пришлось посадить ее на рыбий клей. Я попыталась глотнуть и не смогла. — Сиф, — сказала я. Голос мой был больше похож на писк. — Сиф. Она, прислонившись к стене и сложив на груди руки, посмотрела на меня и кивнула. — Это я, — подтвердила она. — Не оборотень и не привидение. С тех пор, как я ее видела последний раз, она выросла еще на два дюйма. Наверно, ей было уже около двадцати лет. — Зачем же ты, дурочка, хотела выскочить из окна? Здесь высоко. Ты сломала бы себе ногу. «Или умерла». Она этого не сказала. Я опять глотнула и в этот раз мне это удалось — и постаралась наладить дыхание. Она осторожно потрогала исцарапанную щеку. — Неужели ты меня не узнала? Я думала: если на острове кто-нибудь догадается, то это будешь ты. Я поднялась на ноги, чувствуя одновременно и облегчение, и злость. — Как же мне догадаться? — заикаясь, проговорила я. — У тебя же все лицо укрыто волосами. Почему ты мне не сказала?.. Сиф тоже поднялась. Она посмотрела на меня, а потом откинула голову и расхохоталась. — Гуннора! Как я старалась. Я думала, что встречу тебя на рынке или на побережье. Потом я узнала, что они держат тебя взаперти в замке. Мне некому было довериться и прислать тебе весточку. Я думала, что увижу тебя, когда приду в крепость, но мне сказали, что наедине ты не можешь видеться с мужчиной. Банкетный зал — единственное, что оставалось, да и время поджимало… Я прислонилась к стене, кровь моя вдруг похолодела. — А ты колдунья? Сиф опять рассмеялась. — Нет! — А что же ты рассказывала в банкетном зале, история… которую ты всем рассказала… Она фыркнула. — Да это просто рассказ. Я сама его сочинила. Я ведь и в самом деле морской певец. Я вздрогнула, не желая ей верить. — А это зелье, которое ты дала моим родителям и всем остальным гостям в зале… Сиф покачала головой. — Это всего лишь морское молоко. Клянусь. Я подумала о кухарке и Имме, стоявших в кухне с отсутствующим выражением на лице. Обо всех остальных я и в самом деле не тревожилась. — А им это не повредит? — воскликнула я, подходя к Сиф. Руки мои все еще были сжаты в кулаки. — Если ты им причинила зло?! Сиф тихонько взяла меня за плечи. Она возвышалась надо мной. Я едва подросла с тех пор, как она уехала. — Ничуть, — ответила она спокойно, и я наконец ей поверила, — они так и простоят во сне час-другой, а потом проснутся. Обещаю тебе. Что-то зазвенело в ее рукаве. Я потрогала его. Нет, это был не кинжал, скорее какая-то трубка. Я не могла порыть, что это было. — Ты собиралась убить моего отца… там, в банкетном зале? Сиф оггустила руки и отвернулась. Лицо порозовело. — Сначала нет. Сначала я просто хотела увезти тебя. Но потом… потом… не знаю, — замялась она. — Я и сама не знаю, что хотела сделать. Я догадалась. — Ты сделала бы это, — спросила я, — если бы меня там не было? Сиф сильно покраснела. — Я хотела, — прошептала она, — но не смогла. Я стояла неподвижно, ощущая холод и скованность, вспоминая собственные мысли в банкетном зале. Кто я такая, чтобы осуждать Сиф? Я содрогнулась. — Неважно. Он все равно скоро умрет. У него постоянно болит голова. Сиф посмотрела на меня большими глазами. Этого она, конечно, не знала. На лице ее читалась неуверенность. — Ты его любишь? Я покачала головой. Сиф опять отвернулась. — Я раньше завидовала тебе, — пробормотала она, — завидовала тому, что ты живешь в замке, в тепле и в заботе, завидовала тому, что у тебя всегда много еды, много платьев, а не обносков. А потом я услышала песни, которые пели о тебе в Верхнем Холлеке. Сама себе удивляясь, я рассмеялась. Руки и ноги мои расслабились. — Я привыкла завидовать тебе. Я осторожно протянула к ней руку. Несмотря на тени, я знала, что она настоящая. — Ты не умерла, — прошептала я. — Ты не умерла на скалах. — Я благополучно добралась до Верхнего Холлека, — ответила она, откидывая с глаз волосы. Теперь я увидела ее брови, сходящиеся над переносицей. — Починенная мной лодка всю дорогу черпала воду. Брошку твою я продала за еду и одежду, потом нанялась юнгой на судно салкаров. Я много плавала, Элис, и повидала восточные земли: Эсткарп и Карстен, и Ализон. У меня перехватило дыхание. — Не может быть. Я слышала эти названия лишь в рассказах и песнях. Я думала, что они выдуманы. Сиф опять села. Мы теперь обе сидели. — Эсткарпом управляет племя ведьм. В горах, к югу от Эскарпа, живет раса сокольничьих. Они навещают женщин один раз в год. Карстен и Ализон, — она тут пожала плечами, — мало чем отличаются от нас. Она вздохнула и, не глядя на меня, слегка нахмурилась. — Салкары — хорошие люди. Они не сделали мне ничего плохого, но на острове Горм, рядом с крепостью салкаров, есть какое-то волшебство. Что-то там нехорошее. Мне не понравился запах ветра в Эсткарпе. Так что через два года я от салкаров уехала и вернулась в Верхний Холлек. Я смотрела на нее. Все еще глядя вниз, она заметила одну из моих иголок и, подняв ее, вертела в пальцах. Она блестела. Огонь от факела, мерцая, отбрасывал тени на ее лицо. — К тому времени я скопила на собственную лодку, маленькую, двухмачтовую. Поплыла вдоль побережья Холлека, торговала, а когда не смогла содержать себя торговлей, пела и рассказывала истории в тавернах. Голос у меня неплохой. Она глянула на меня. — Вот там я и услышала, как жители Долин поют о тебе, — она поскребла иголкой сухую доску в полу и подняла пыль. — Я и сама придумала несколько песен о тебе и пела их. Если они что-то изменили в головах людей, то я этому рада, — на лице ее промелькнула и исчезла улыбка. — Потом я отправилась на север, — отложив мою иголку, она пошевелила плечами, разминая их, и потерла руки. — Ты нашла Врата своей матери? — спросила я, когда она замолчала. Она невесело рассмеялась. — Я нашла какие-то Врата в Арвоне. Через них уже давно никто не проходил. Они обгорели и никуда не ведут. Это не те Врата, о которых говорила мне мать. Она тяжело вздохнула. — Я почти уже была дома. Этот Арвон — странное место, к тому же я очень устала. Я там провела в размышлениях несколько месяцев, а потом разразилась буря, и отогнала меня от земли далеко на север, даже дальше, чем это изображено на морских картах. Мое судно чуть не утонуло. — Но наконец я пристала к архипелагу из крошечных островов. Жители называют его Веллас. Они говорят на языке, похожем на язык моей матери, и они ничего не слышали о Вратах. Но, Элис, какое это место! В большой бухте между островами проводят лето морские лисички, а детенышей выводят на берегу. Она наклонилась вперед и смотрела на серый пол, словно это была та самая бухта. — Жители Велласа не убивают морских лис, Элис, но собирают шерсть во время линьки. Ее прибивает к берегу, она похожа на серебро, разбросанное по волнам. А весенними вечерами жители выходят на побережье и поют: «Илилй или или. Улулулй улй улй». Долгое, странное, мелодичное пение, и лисы, слушая его, выходят на побережье. Они выходят и черные, и пятнистые, и серебристые, они выходят и цвета известняка, и цвета жженого янтаря, и белоснежные. Они подходят к певцам совершенно ручные, как маленькие дети, ибо знают, что эти люди не причинят им никакого вреда, они лишь вычешут их густой мех, а потом соберут его в длинные мешки. Из этой-то шерсти, Элис, они и ткут лисий шелк. Они все это мне показали: и пение, и вычесывание, и ткачество, все. Тот отрез, что я подарила твоей матери, я сделала сама. Я сидела и тихо удивлялась. Никогда еще Сиф не говорила с такой гордостью и уважением о женских ремеслах. — Там, на островах, они не делят работу, — сказала она. — Женщины ходят на лодках и рыбачат. Мужчины не чураются ухаживать за детьми. Они поют, приманивая лис, и вычесывают их шерсть и прядут. Дети учатся тем ремеслам, которые им нравятся. Ткать шелк меня научил мальчик. Там очень странно. Так странно, — она вздрогнула и слегка покачала головой. — Они почти ничего не знают о нас, южанах, да и не хотят ничего знать. И мне это нравится. — Если там так хорошо, — сказала я тихо, — зачем же ты оттуда уехала? Она улыбнулась и глянула на меня. — Я приехала за тобой, — сказала она. — Я была там счастлива и думала о тебе. Я решила обязательно вернуться и рассказать тебе обо всем. И забрать тебя с собой. Она говорила, и глаза ее сияли. Так они сияли у нее прежде, когда она рассказывала мне материнские истории о сказочной стране за Вратами. Но сейчас она говорила не об этой стране. Сейчас она говорила о крошечном архипелаге, находящемся в нашем мире далеко на севере. Я сидела и не знала, что сказать и о чем подумать. Мне никогда не приходило в голову оставить Улис. Если только в случае замужества сменить свою тюрьму на тюрьму в Верхнем Холлеке. О побеге здесь нечего было и думать, поэтому я ни о чем и не мечтала. Теперь же я должна была принять решение. Я медленно сказала: — Как же ты сможешь увезти меня отсюда? У тебя нет своей лодки, да и даже если бы она у тебя была, в море проложена цепь. Сиф улыбнулась мне. — Я и не собираюсь плыть из гавани, — должно быть, она увидела, как я широко раскрыла глаза, потому что взяла меня за руку. — У меня есть маленькая лодка. Она спрятана на берегу. Но мы должны ехать, пока луна высоко. Сейчас. Она поднялась и потянула меня за руку, но я упиралась. — Мы никогда не сможем миновать скалы, — воскликнула я. — Но я же смогла однажды. — Но сейчас нас будет двое в лодке! Твоя мать уже пыталась это сделать. — Сейчас у меня другая лодка, — ответила Сиф. В голосе ее звучало нетерпение. — Ты должна поехать, Элис. Поехали сейчас. Он выдаст тебя замуж за первого встречного, лишь бы получить наследников. — Но… но что же будут делать здесь люди? — заикалась я, цепляясь за соломинку. Слишком уж все быстро решалось. — Когда умрет отец, у них не останется лорда. — А что хорошего им сделали твои лорды? — вспылила Сиф. — Забирали у них половину улова и заставляли работать на себя два дня из трех. Разве не лорд Улиса уничтожил их рыбалку, тем, что убивал морских лисичек? Ведь лисички поедают коралловые полипы. То, что я говорила об этом в банкетном зале, чистая правда. Она смотрела мне в глаза. — Когда морские лисички вернутся, они будут есть полипы, и тогда сюда вернутся крабы. А когда вернутся крабы, то очистят воду, и здесь опять будет водиться рыба. На это уйдут годы, но это так и будет. Я не знала, можно ли ей верить. Все это звучало так же фантастически, сказочно, как и те рассказы ее матери о сияющих городах и самодвижущихся повозках. Сиф фыркнула. — У людей с Велласа нет лорда, и они этому рады. Она подняла меня на ноги и потащила вниз по лестнице. Я все еще сопротивлялась. — Но Сиф, — кричала я. — А вдруг ты не найдешь этот Веллас? Ты сама говорила, что его нет на картах… — Мы его найдем, — заявила она тоном, не терпящим возражения. — А если не найдем? — настаивала я. — Что со мной будет? Ты высокая и сильная, у тебя прекрасный голос и бесстрашное сердце. Ты даже сойдешь за мужчину, если захочешь. А что же будет со мной? Любой человек примет меня только за то, чем я являюсь. Я не могу стать ни моряком, ни морским певцом. В голосе моем уже звучало отчаяние. Она собиралась рисковать моей жизнью, всем, что у меня было. — Я не могу притвориться мужчиной, — кричала я. — Не могу. Я не похожа на тебя, Сиф. Я никогда не стану такой, как ты. Я не надену мужские бриджи и не обрежу волосы! Сиф остановилась и впервые оглядела меня. Она меня изучала, и я поняла, что никогда еще не была с ней так откровенна, а уж тем более с кем-то другим. Даже Сиф не могла мне подсказать, что же мне делать. Если уж мне придется оставить Улис, то не потому, что этого хочет Сиф, но потому, что этого хочу я. Сиф дотронулась до моей щеки и выпустила мое запястье. Она улыбнулась усталой и грустной улыбкой. — Тогда тебе придется ехать в том, в чем ты есть. Я посмотрела на нее и почувствовала, что страх мой начал рассеиваться. Я могла ехать. Мне не надо было менять себя, становиться кем-то другим. Мои родители всю мою жизнь старались сделать из меня кого-то другого. И я им это позволяла. «Моя свобода, — подумала я, — не яйцо моевки, легко сваливающееся мне в руку, но сама моевка, птица, на которую можно охотиться и через очень долгое время поймать, а может быть, и не поймать совсем. Однажды я уже держала такую моевку и дала ей улететь. Теперь, спустя годы, она ко мне снова вернулась. Если я отпущу ее в этот раз, то она уже не вернется». — Хорошо, я поеду, — сказала я Сиф. Она кивнула и облегченно вздохнула. Потом она вынула что-то из рукава. Глаза мои расширились. Я никогда не видела такой вещи. Она была похожа на полую трубку. — Что это? — прошептала я. — Метательное оружие, — ответила она. — Я приобрела его в Эсткарпе. Это если охрана проснется. Она протянула мне руку, и я крепко за нее схватилась. Она говорила, что она не колдунья, но она за то время, что мы не виделись, столько всего узнала… Я вздрогнула и отбросила все сомнения. Больше ничего не имело значения. Она же ведь Сиф. Мы поспешили вниз по прогнившим ступеням и вышли из башни. Факел остался гореть в верхнем окне. Мы пересекли залитый луной двор к морским воротам. Сиф отперла их. Охранников было не видно. Каменные ступени спускались по скалистому крутому склону. Они были скользкими, так как их занесло песком. Внизу расстилалось плоское побережье. Мы пробежали по сухой серебристой гальке. Начинался отлив. Я слышала, как по рифу бьет волна. Сиф опять сунула в рукав ружье и присела возле большой груды морских водорослей. Она сбросила их в сторону — там была лодка. Такой лодки я раньше не видела. Она была сделана не из досок, а из шкур (или, быть может, из какой-то ткани… не знаю). Шкуры эти были натянуты на деревянную раму. Я молча уставилась на нес. Она казалась слишком легкой, слишком уязвимой, чтобы считаться настоящей лодкой. Она скорее была похожа на детскую игрушку. Сиф взяла ее под мышку и понесла в волны. Лодка поднялась так высоко, что я изумилась. Потом Сиф подала мне руку, помогая забраться на борт. Я взяла руку, но медлила, оглядываясь через плечо на замок Ван. Тот стоял под луной тихий и молчаливый, будто привидение. — Люди, — сказала я, — гости отца в банкетном зале, и кухарка, и охрана… ты им в самом деле не причинила вреда? — я глянула на Сиф. — Они проснутся? Она сжала мне руку. — Не беспокойся. Они проснутся очень скоро. Я отвернулась от крепости. — Они будут помнить? Она улыбнулась. — Очень смутно. Что-то насчет принца-лиса, который пришел за дочерью лорда Улиса. Поехали. Она взяла мою руку. Волны лизали мне ноги, подол платья намок. Я подняла его. — А ты так и не нашла Врата своей матери. Сиф засмеялась. — Нет, но, возможно, мы их еще найдем. Я дала ей руку, и она подняла меня в лодку. Она закачалась подо мной, и я ухватилась за борта. Сиф оттолкнула ее, сначала вода ей была по колено, потом дошла до талии. Волны отступали от побережья. Я чувствовала их движение. Сиф взобралась в лодку, и утлое суденышко затряслось и завертелось. Сиф села на корму и вынула весла. Они были намного короче и шире, чем те, которыми пользовались наши рыбаки. Лодка пошла вперед, подчиняясь ее сильным ровным гребкам. Я скорчилась и приникла к ахтерштевню. Волны, поднимаясь, вздымали лодку и толкались под дном. Плавать я не умела. Если мы перевернемся, то в своем тяжелом платье я наверняка утону. Я старалась не думать об этом. Я слышала от других, что движение моря вызывает у людей болезнь и тошноту, но тошноты я не чувствовала. Тем более что за весь тот вечер я не притронулась к еде. Мне было легко. Улис становился все меньше, отдалялся с каждым гребком моей сестры. Я вспомнила о матери Сиф, Заре, и ее чудесной земле за Вратами, которую мне не суждено увидеть, а потом — об островах Веллас, которые, быть может, увижу, если минуем риф. Я видела, как Сиф налегает на весла, закусывает губу, слышала ее тяжелое дыхание. Она, полуобернувшись, смотрела через плечо, ноги ее упирались в днище, и она маневрировала лодкой, направляя ее, по всей видимости, в какой-то зазор, которого я не видела. Я сидела спокойно, доверяя ей. Вокруг нас, отсвечивая под луной, вздымались и опадали волны, такие же дикие и зеленые, как рампион. Джудит Тарр — Закон Сокола I I Шэдоу лежит лицом к стене на узкой твердой полке, служащей кроватью, и старается не слушать, не обращать внимания и даже не помнить о том, что в комнате есть и другие люди. Комната холодная, вся из камня, без освещения. Сейчас, ночью, в ней перешептываются, шуршат и храпят еще семеро. Это все мальчики, и имен у них нет, лишь прозвища, которые они сами дали друг другу. Одни прозвища звучат, как оскорбление, другие выражают восхищение, а некоторые одновременно и то, и другое. Шэдоу* note 2 — прозвище, полученное за быстроту, молчаливость и умение держаться в тени. Все-таки это лучше, чем Граб* note 3 , или Дауничик* note 4 , или бедный Мэйд* note 5 , который никогда не получил бы настоящего имени, если бы сейчас были старые времена и старое Соколиное Гнездо. А уничтожили то гнездо ведьмы. Ради спасения земли и мира (даже наиболее радикально на строенные братья вынуждены были это признать), но тем не менее ведьм здесь проклинали. И Мэйду, которого в старые времена непременно бы забраковали, представилась возможность побороться за обретение и собственного имени, и сокола. Note2 Shadow — тень (англ.) Note3 Grub — неряха (англ.) Note4 Downychik — пушистый цыпленок (англ.) Note5 Maid — девица (англ.) Было их теперь слишком мало. Многие погибли в сражениях и во время Великой Перемены, остальные рассеялись по Долинам, подыскав себе там работу. Они, правда, ненавидели жару и плоский ландшафт, и даже само небо над равниной, другие, обзаведясь женой и ребенком, а то и двумя, сели на корабли и поплыли через море. Только сейчас они, откликнувшись на призыв Командующего, опять стали съезжаться в новое Соколиное Гнездо, в древнюю крепость. Возможно, она когда-то принадлежала людям Древней Расы. Но Сила их, если даже она и была здесь когда-то, уже давно пропала. Теперь здесь были соколы и сокольничьи. Возможно, когда-нибудь крепость снова станет неприступной. Тонкое одеяло не грело, и Шэдоу лежит, свернувшись в клубок. Морской ребенок, один из тех, кто плавал и вернулся. Когда сон долго не идет, в воображении подкатываются волны. Но только не сегодня. — Завтра, — прошептал кто-то. Это Сноукэт* note 6 , со светлыми глазами и ставшим уже мужским голосом. Даже разговаривая шепотом, он старался сохранить в голосе басовые нотки, — завтра я получу своего сокола. — Завтра твой сокол получит тебя, — это был Айэс* note 7 , и у Шэдоу потеплело на сердце, потому что это был Айэс. Еще один морской ребенок. Друг. Почти. Шэдоу не требовалось освещения, чтобы знать, что тот лежит на боку и брови его сходятся на переносице. Быть может, по этой причине он получил свое прозвище. А может, потому, что всегда говорит в глаза правду, даже жестокому, высокомерному Сноукэту. Note6 Снежный барс (англ.) Note7 Молодой сокол (англ.) — Выбор за соколами. Иногда они отказываются от выбора. И тут ты уже ничего не можешь поделать. Сноукэт что-то прорычал. Если бы это был кто-то другой, а не Айэс, он вскочил бы с постели. Но за эти годы он кое-что осознал. В драке он был для Айэса не соперник, хотя Айэс был и ростом его ниже, и уже в плечах, и моложе. Сноукэту хотелось верховодить подростками, ожидавшими в конце года своей участи. Айэс же вожаком быть не хотел, но фактически им являлся. — Женщины, — сказал Дансер в наступившей тишине. Шэдоу вздрагивает. Никто не обратил внимания. Остальные мальчики громко хмыкнули — кто издевательски, а кто с отвращением. Кто-то призвал к тишине. Дансер засмеялся, — чего вы испугались? Никто не слушает. Мы в полной безопасности. Послушайте. Женщины, женщины, женщины! — он хрюкнул. Кто-то завопил: — Ой! Убери колено с моего живота, идиот. Что в этом слове такого ужасного? — Дело не в слове, — пробормотал Сноукэт. — Дело в сути. Голоса хором выразили согласие. — Животные, — сказал Кольт. Он всегда говорил это, задыхаясь от волнения. — Как вы думаете, когда мы получим наши имена, мы должны будем?.. — Нет, до тех пор пока мы не примем участие в кровопролитном бою и пока Командующий не решит, что мы готовы, — казалось, что Дансера вовсе не страшит такая перспектива. — Ну до этого еще долго, не бойтесь. Ну а кроме того, не так уж это и страшно. Скот же с этим как-то справляется, да и лошади тоже. К тому же я слышал, что у женщины мозгов чуть побольше, чем у кобылы. — И мозги эти злобные, — прошипел Кольт. — Все дело в колдовстве. Они заманивают души. Нам нужно держаться от них подальше, не разговаривать с ними, не прикасаться к ним, если уж только нам прикажет это Командующий. Мы даже думать о них не должны. Иначе они нас уничтожат. Дансер хмыкнул. — Глупости! Они другие, в этом все дело. Непохожи на нас. Ну вроде Древней Расы. Ими управляет Луна. Разве вы этого не знали? Кровь движется в них приливами, как в море. — Ты богохульствуешь, — возмутился Кольт. Дансер рассмеялся. Тут в разговор вступил Айэс. Голос его был тих, но отчетлив. — Насчет приливов это верно. Я знаю это, помню. А все остальное — ерунда. Она мертва, и вам это известно. Та, которой мы должны остерегаться. Колдунья, крадущая души, Йонкара, — услышав это имя, все содрогнулись. Даже он запнулся, произнося его. — Женщины такие же люди, как и мужчины, только слабее. Вот эта их слабость и была оружием Джонкары. Она управляла нашими женщинами, а через них — всеми нами. И все же именно женщина помогла ее уничтожить. — Да, — подтвердил Сноукэт. — Колдунья из салкаров. Вспомните, что она сделала с Ривери. Заманила его, превратила в тряпку, увела из братства. Теперь он с ней и с соколом скитается по миру и как только встречает брата, тут же старается обратить его в свою веру. «Освободите женщин, — говорит он, — Живите с ними. Учите их. Заставьте их любить мужчин». К чему это все приведет? Женщины ездят верхом, носят оружие, приручают соколов. Все задохнулись от возмущения. Сноукэт перешел все границы дозволенного. — Да если бы тебя сейчас услышали братья… — закричал Кольт. — Тебя-то они точно услышат, — громко зевнул Дансер. — Не будьте же смешными. Соколы никогда не выберут женщину. Мне жаль бедного Ривери. Если он не будет осторожен, то сделается парией, а этого я не пожелаю никому. Даже сокольничему с салкарской женщиной в придачу. Шэдоу старается не слушать. Рука скользнула под грубую рубашку. Пока маленькая, но растет, так же, как и ее сестра-близнец. И Луна откликается на ее приливы. Детская магия уходит и дает дорогу взрослой магии. Магии женщины. Соколы знают. Когда Шэдоу будет проходить испытание, они поднимутся все разом и станут рвать ее на мелкие кусочки. Потому что ее избрали. Потому что с помощью магии, хитрости, лжи и умолчания, с помощью заклинаний, обращений к Луне и к другим Силам женщина пробралась в ряды молодых кандидатов в братство. — Нет, — беззвучно произнесли ее губы. В мозгу зазвучали голоса. Появились таинственные лица. Они то утрачивали выражение, когда думали, что их могут увидеть мужчины, то не скрывали страсти и ума, когда высокомерные и трусливые мужчины были далеко. Одно лицо она видела отчетливее других. Годы и боль, вызванная жестокостью Поворота, оставили на нем глубокий след. Иверна, предводительница женщин из рода сокольничьих: — Джонкара умерла, — сказала она. — Мы ждали, страдали, скрывали ото всех, кто мы такие и что делаем, чтобы не знали мужчины, а через мужчин — Йонкара. Теперь мы свободны. Она не может больше влиять на нас, подчинять своей воле, соблазнять обещаниями власти. Это все пустые обещания. Она ничего бы нам не дала. Напротив, мы стали бы ее слугами. — Почему? — одними губами спросила Шэдоу. — Сила. Все дело в Силе. У ведьм из Эсткарпа была Сила: они не только знали магию, они управляли странами. У лордов есть эта Сила. Колдеры хотели ее заполучить. Вот и наши мужчины думают завладеть ею, хотя бы через нас. — И вы хотите ее получить. А меня избрали, чтобы я для вас ее добыла. Приказали скрываться под видом мальчика. Быть скромной, но в случае нужды произносить заклинание. Пройти испытание. Быть избранной соколом. Но, — сказала Шэдоу, — соколы все знают. Они знают. — А разве они ненавидят? Шэдоу легла лицом вниз. Грудям это не понравилось, но поблажки она им не дала. Иверна была не сновидением, и не воплощением ее страха. Она и в самом деле была там, в мозгу Шэдоу. И ждала. — Нет, — прошептала Шэдоу. — Нет. Они не ненавидят меня. Иногда… кое-кто разрешает к нему прикоснуться и даже, когда он в полете, дает тайком способность видеть его глазами. Когда никто не смотрит. Чтобы нас обоих не наказали. Но быть не может, чтобы меня избрали. У соколов сохранились прежние страхи. Они никогда не отдадут брата женщине. — Ты должна попросить. — Да разве у меня когда-нибудь был выбор? — горько рассмеялась Шэдоу. — Я всегда была твоим послушным орудием. Я позволила тебе выковать себя по твоему образцу, а братьям — обточить. Ну а сейчас разрешила тебе собой владеть. И даже не могу спросить, по какому праву. — Потому что настало время. Потому что мы уже достаточно настрадались. Потому что ты не первая, но зато единственная, кто зашла так далеко и нигде себя не уронила — ни в испытаниях, ни в обучении, ни в силе духа. У Шэдоу оставалось мало сил. Она могла убежать. Ей были известны один-два магических приема, с помощью которых можно ослепить даже сокола. Шэдоу владела оружием, ездила верхом, знала военное дело. У нее была Сила. Только за одно это ведьмы приняли бы ее в свои ряды. Какое бы это было торжество. Колдунья из рода сокольничьих, Сила из Соколиного Гнезда. Это было бы сильным ударом по самолюбию братьев, даже и без избрания. Шэдоу вздохнула. Пусть она женщина, и колдунья, и шпионка, и будущая предательница, но она из сокольничьих. Эсткарп не ее земля, и люди в нем чужие. Она перестала думать об Иверне. Думать о будущем и бояться его тоже не стала. Весь свой страх она приберегла для избрания. Ночь тянулась целую вечность, но все же и ей пришел конец. Прозвучал гонг, и все вскочили на ноги, даже Граб, который, если ему не мешать, готов был спать и после восхода. Кто-то по привычке потянулся за обычной одеждой, но, вспомнив, обрядился в кожу и хлопок, как полагалось настоящему брату. Для них все было впервые. Вполне возможно, что для некоторых из них это был первый и последний раз. Такая одежда возбуждала в них гордость, и в то же время они чувствовали себя в ней скованно — кто от напряжения, а кто и от страха. В центре комнаты они образовали волнистую линию. Айэс шикнул, и линия тут же выпрямилась. Оказалось — не зря. Тут же появились братья. По описаниям чужестранцев, сокольничьи носили шлемы с украшением в виде сокола, лиц под маской не было видно. Крылатые братья сидели у них на плече. Но соколы видели все. Шэдоу чувствовала, как глаза их, точно острые иглы, вонзаются ей прямо в душу. Она не сможет. Полные семь лет она прожила во лжи. Слишком долго. Она провалится и умрет. Нет, не сможет. Кто-то к ней притронулся. Она вздрогнула, как кошка. Айэс, стоя рядом с ней, плечо к плечу, слегка ей улыбнулся. — Удачи, — прошептал он. Он всегда был ей другом, и она даже не знала, почему. Возможно, потому что она перед ним никогда не заискивала, но и не заносилась. Иногда в практических упражнениях и на уроках она его превосходила. Однажды он попросил ее стать ему братом по оружию. Она отказалась. Он не стал спрашивать о причине отказа, но отношения к ней не изменил. Чувствовал себя он с ней легко, по-братски. Мэйд начал потихоньку хныкать. Шэдоу выпрямила спину. Она не была трусливой девчонкой, ужас которой виден каждому. — Удачи, — откликнулась она и пошла на испытания. Они состояли из трех этапов. Первый этап — испытание тела. Борьба с оружием или рукопашная. Второй — испытание ума. Его надо было сдать Командующему или старшим братьям. И, наконец, прошедшие успешно первые два этапа должны были сдать последний экзамен — избрание. О том, как этот экзамен будет проходить, никто не говорил. Шэдоу знала, что кандидаты заходили на последнее испытание поодиночке и возвращались с соколом, но некоторые уже не возвращались. Три испытания, три площадки. Первая площадка, там, где сходились плоть и сталь, была приятно знакомой. В этом каменном дворе они всегда тренировались. Над воротами — выточенный из камня спящий сокол. Стоя навытяжку между Айэсом и бледным одеревеневшим Мэйдом, Шэдоу не сводила глаз с каменного изваяния. Слова молитвы окатывали ее, словно волны. Братья, как камни, неподвижно застыли вдоль периметра двора. У каждого — сокол, неотлучная тень. Молитва звучала то громче, то тише. Знакомый голос — пусть и приглушенный маской, — с приятной хрипотцой, как медовое пиво. Слепой Вериан, видевший восемь питомцев на всех тренировках, досмотрит их до конца. Голос его возвысился последний раз: «Пусть Крылатый лорд благословит ваши руки!» Не успело отзвучать эхо, как в центр двора легло оружие. Семь видов. Меч, копье, арбалет, топор, дубина, кинжал. Экзаменующиеся устремились к оружию. В тот же момент возле них сомкнулся круг братьев. Их было восемь. Без соколов. Семеро вооружены, один — безоружный. Мысль Шэдоу работала быстрее, чем ее тело. Она выбрала уже давно. Так же, как и другие. Сноукэт встретился с ней взглядом. Рука ее опередила его руку и схватила меч, а потом отбросила. Меч взял Айэс. Сноукэту досталось копье. Ей — ничего. Все было разобрано. Это было испытание, но в то же время и ритуал, шедший по заведенному порядку. Точно, как в танце. Сноукэт должен был метать первым. Он стал против копьеметателя, быстрым, плавным движением поднял стрелу и пустил ее в полет. Она улетела в сторону. Стрела брата не отклонилась. Сноукэт успел отскочить, иначе она впилась бы ему в тело. Споткнувшись, он упал на колено. Брат насел на него, злобный, как враг. Они и были враги. Они могли убить друг друга. Они были противниками. В их рядах слабым не было места. Вероятно, Сноукэт не мог до конца в это поверить. Это знание давалось ему с трудом. Руку Шэдоу оцарапало копье брата, но она и виду не подала, что ей больно. Если ее тактика и удивила партнера, то он этого тоже не показал. Он не двигался. Она не знала, кто ей противостоит. Копье она не метала, не двигалась, а лишь выжидала. Вокруг них свистели стрелы. Безоружный человек двинулся, сделал легкий шаг вперед и чуть в сторону. Она, закрутив, метнула стрелу. Он поймал ее. Она беззвучно засмеялась и позволила ему перебросить себя через голову. Потом пнула ногой. В ноге вспыхнула боль. Она упала на землю, прокатилась, увернулась от тени и подскочила, как пружина. Сверкнул металл. Нож. Ладонь ее сжала рукоятку. Тело ее знало, что делать: согнуться, подготовиться, выжидать. Она увидела лицо человека. Нога у нее болела не зря: шлем она с него скинуть сумела. Она его, кажется, знала. И знала, что должна испытать благоговейный ужас, а может быть, почувствовать, что ей оказали великую честь. Элмери считался самым сильным бойцом в Соколином гнезде. В братстве, возможно, было один или два человека, равных ему. Он выжидал, как и она, был осторожен, как и она. Глаза его были спокойны, и в них не было снисходительности, что само по себе было для нее честью. И это ее почти сломило. Будь она даже мальчиком, а не молоденькой девушкой, она не смогла бы ему быть соперником. Она могла бы даже и не стараться. Ей не нужно было стараться победить. Просто не поддаваться. Она не могла. Она должна. И она терпеливо выжидала. Ждала, когда он начнет. Она знала, что Айэс сейчас успешно управляется с мечом, а Дансер — с дубиной. И Мэйд превзошел сам себя. У него была пика. Других она не видела. Она бросила нож. Пусть сталь состязается со сталью. У тела другие законы. Дрогнули ли глаза Элмери? Тело ее не стало мешкать в ожидании ответа. Оно, как в танце, двинулось вперед и в сторону, сделало полный оборот. Запястье ее сжало тисками. Она инстинктивно попятилась; воля и тренировка заставили ее расслабить мышцы, позволили его силе бороться за нее. Элмери придвинул ее к себе. Он был на голову выше ее и твердый, как камень, но холодным, как камень, он не был. Колено ее взметнулось вверх. Он отскочил в сторону, но запястья не выпустил и схватил ее за другое. Она ударила его головой в лицо. Опять он увернулся. Сейчас он завладел обеими се руками. Дважды она вступала в борьбу, теперь она собирала все свои силы для третьей атаки. Если только он помедлит, если не будет двигаться… Ответ… и боль, темнота, но не полная, пока еще не полная, ну ударь же ногами, призови всю свою волю и мозги, поднимись и прокатись, и отскочи в сторону. А небо ясное, и руки свободны, а тень заслонила свет. Теперь он упадет на нее, и все будет кончено. Она лежала и старалась дышать, и больше уже не волновалась. — Вставай, воин, — обращение было теплое, веселое, и в нем чудилось… что? Уважение? — Ну хватит, вставай. Так ты и день проспишь. Это был Элмери. Она и не знала, что он может улыбнуться новичку. Элмери поднял ее на ноги. Она не сопротивлялась. Положил руку ей на плечи. Она с изумлением огляделась по сторонам. У Айэса на лице была кровь, но он улыбался. Мэйд, Дансер, Дауничик — все в восторге. Сноукэт что-то рычал, но держался прямо. Граба и Кольта не было видно. Тел на камнях она тоже не приметила. Испытания не выдержали двое, но впереди были еще два экзамена. Результат был не худший, но и далеко не блестящий. Времени осталось лишь на то, чтобы вымыться, прополоскать горло да наложить Айэсу пластырь на щеку. Отдыхать нельзя: их ждал Командующий. Этот зал не был им абсолютно чужим, однако и своим они его назвать не могли. До этого дня они были здесь раза два, во время больших праздников. Им, как старшим ученикам, полагалось обслуживать столы. Зал пустовал, как, впрочем, и остальные помещения Соколиного гнезда. Сейчас в нем не было ни столов, ни огня в каминах, лишь черный сокол на алом знамени за спиной Командующего. Тот ожидал их вместе с четырьмя экзаменаторами. На этот раз масок не было, знаков различия — тоже, правда, на плече у каждого — значок: у капитанов — сокол камнем падает на добычу, у Командующего — сокол в полете. Лица их, пусть и открытые, были не выразительнее масок, а позы полны величия. Осанка и манеры — как у людей, рожденных и выученных повелевать. Атака развивалась в трех направлениях: глаза, язык и мозг. Она пришла без предупреждения, без подготовки. Набросившись на Мэйда, как самого слабого, они отхлестали его быстрыми словами: — Каждый сокольничий неразрывно связан со своим соколом. Зачем к его путам привешены побрякушки? Мэйд побледнел. Это стало заметно даже под синяками, сплошь покрывшими его лицо после боя. Он открыл и тут же закрыл рот. Дансер сделал движение. Возможно, пытался прийти на помощь. Одно слово тут же превратило его в соляной столб. — Я… — пропищал Мэйд. — Я… я не… — наступила страшная тишина. Мэйд в отчаянии заполнил ее потоком слов. — По… побрякушки придуманы для посторонних. Скрыть связь. В этом состоит наш величайший секрет. В случае необходимости мы переговариваемся с союзниками, подаем команды во время сражения и предупреждаем об опасности. Он остановился, запыхавшись, словно пробежал дистанцию. Они тут же накинулись на другого. На Дансера. По-видимому, за его самонадеянность. — Соколиное Гнездо раньше было известно всем. Отчего сейчас оно спрятано? Дансер был и увереннее, и быстрее на язык. — Старое Соколиное Гнездо пало по вине ведьм во времена Великой Перемены. Местоположение новой крепости должно храниться в тайне, пока мы не обеспечим ей должную защиту. Немало на свете тех, кто с радостью бы нас уничтожил и захватил богатые земли, которые мы охраняем. Или просто избавил бы мир от нашего племени, потому что мы живем по закону Сокола. — А что это за закон? — они обратились к Айэсу. Несмотря на кажущуюся простоту вопроса, ответил он не сразу. — Этот закон установили люди и их пернатые братья. Жить в союзе; заботиться друг о друге; слушаться командиров; в случае войны честно сражаться; убивать только в целях самозащиты или защищая жизнь брата или жизнь союзника. Хранить тайны братства, блюсти веру и уничтожать Тьму, где бы она ни появилась. И никогда не подчинять себя женщине или колдунье, или любому другому врагу братства. — Ты. Сколько Командующих побывало до меня на моем месте? Назови их по порядку. Опиши достоинства каждого. И так далее. Простые вопросы, вопросы не такие простые, вопросы, которые требовалось обдумать… но времени на обдумывание не было. Нужно было отвечать сразу. И не важно, успел ты подготовить ответ или нет. Односложный ответ «да» и «нет» не принимался, вопросы обрушивались один за другим на новую жертву. Во всех этих вопросах, однако, можно было усмотреть порядок, некий шаблон. Шэдоу научилась такой шаблон выявлять. В магии все обстояло намного тоньше. В данном случае экзаменаторы, заметив слабость, сразу же на нее набрасывались. К силе они придирались тоже. Шэдоу хорошо разбиралась в морских вопросах и в стратегии боя; историю братства знала назубок, зато вычисления ей не слишком давались, да и с лошадьми чувствовала себя не очень уверенно. И когда она изнемогла под градом вопросов, на которые только успевала отвечать, Командующий задал ей последний вопрос: — Расскажи нам о женщинах и их Силе. Вот, значит, как. Ее вычислили. Она была почти рада тому, что скоро настанет конец. Они молча ждали. Она постаралась напрячь мозги. Сокольничьих обучали цветам магии, учили избегать их; они знали кое-что о ведьмах и их искусстве: каждый мужчина должен знать своего врага. Но ведь об этом уже кто-то только что рассказывал. Дансер осторожно попытался изобразить должную ненависть к женщинам в целом и к ведьмам в частности. — Женщины, — медленно начала она со скованностью, которую можно было при желании принять за отвращение, — не стоят того, чтобы о них думать. В давние времена нас по их вине заманили в ловушку и управляли нами. Эсткарп до сих пор платит за эту глупость. Мы заплатили и теперь вознаграждены. Та, проклятая, мертва… Йонкара. Имя ее лишний раз трудно произнести. Женщины ее племени расселены по разным местам, чтобы она с их помощью не воскресла. Она — враг, о котором мы не должны забывать. Нам необходимо засеять поле смерти, чтобы на нем поднялась и расцвела жизнь братства. Через эту тень мы должны выйти к свету. Говорят, — добавила она осторожно, — что ни один мужчина не будет сильным, если доверит свою силу женщине; и все же без женщины он не появился бы на свет. Нас не учат ненавидеть и презирать женщин. Нас учат ненавидеть и презирать то, за что они воюют. Вот против этого нам и нужно вести вечный бой. Так учат нас учителя. И так должно быть. Она замолчала. Горло ее болело от усилия, оттого, что она говорила чужие, заученные слова. Она жила во лжи, но так и не выучилась лгать, даже перед угрозой смерти. Командующий молчал. Молчали и капитаны. Сокол расправил крылья, прошипел и тут же замолк. Никто не встал. Никто не обнажил меч, не обличил самозванку, не объявил громогласно правду. Учащиеся, несмотря на многолетнюю тренировку, чуть не падали от изнеможения. Айэс легонько прислонился к Шэдоу, делая вид, что просто стоит рядом, плечо к плечу. Фокус, которому все обучились за это время. И она, в свою очередь, оперлась на него, давая отдых уставшим ногам. Не глядя на него прямо, заметила боковым зрением, что лицо его было страшно бледно. Шрам на щеке так и останется у него на всю жизнь. И тут она неуместно подумала, что внешность его это не испортит. Командующий поднял руку. — Ты. Мэйд вздрогнул и чуть не упал. Но вышел вперед, пошатываясь. Затем Дансер и Сноукэт. Потом повисла долгая пауза. Шэдоу стояла с остальными, слишком усталая, чтобы прийти в отчаяние, но достаточная сильная, чтобы разгневаться. Ладно, пусть эти старые дураки исключат ее и Дауничика (тот не смог выдержать безжалостного испытания). Но ведь Айэс был среди них лучшим. Как они посмели исключить его? Командующий легонько наклонил голову. Айэс неохотно вышел вперед, оглядываясь назад. Шэдоу натянуто улыбнулась. Ну, теперь не так все плохо. До сих пор ни одна женщина так далеко не прошла. — Ты. Она моргнула. Дауничик выглядел так же, как всегда: чуть перекошенный, немного замкнутый и ничуть не удивленный. Он не двинулся. Глаза пронзили ее. И тут ноги ее шевельнулись и вынесли ее вперед. Отупевший мозг ее вдруг окатила дикая смесь разнообразных чувств — и облегчения, и протеста, и ужаса. Не прошедшего испытание учащегося вывели из зала. Заговорил Командующий. Сам порядок перечисления имен означал оценку их ответов. Названный последним имел высший балл. И опять ее охватил гнев. Лучшим был Айэс. Она же — лгунья. С ее стороны все было ложью. Теперь помощи ждать было не от кого. Соколы снимут с нее маску. Она всегда знала, что это так и будет. Последнее, самое правдивое испытание было абсолютно простым по форме. Каждый испытуемый в сопровождении брата уходил в маленькую комнату без окон. В каморке этой стоял табурет и горела лампа. Там и надо было, замирая от страха, ожидать своей участи… если у испытуемого оставался еще страх после первых двух этапов. У Шэдоу страха не было. Она отнеслась к последнему экзамену с терпением, к которому приучена с колыбели каждая женщина. Сила ее была подобна ножнам. Шэдоу могла потерпеть поражение, но бороться собиралась до конца, дабы не посрамить чести своего пола. И вот она стоит в одиночестве под безжалостным небом. Ей припомнилась улыбка брата Элмери. Он дал ей тогда перчатку сокольничьего и алые ленты пут. Как он тогда сказал?.. — Будь сильным, воин, и лети высоко. Крылатый лорд да благословит твою охоту. В этом состоял весь ритуал, и этого было достаточно. Шэдоу была сейчас в святом месте, сердце Соколиного гнезда. Она стояла на вершине горы, в Храме Крыльев. Крыша храма — небо, стены — бескрайние воздушные пространства, пол — живой камень, сформированный и выточенный ветром. В том месте, где полагалось быть алтарю, возносился к небу каменный зубец. А на нем — соколы. Настоящие соколы. Не черные самцы с белой грудью, прекрасные крупные и мудрые птицы, боевые братья воинов братства. Нет, это были самки, в полтора раза крупнее своих братьев-соколов, мудрее их и во много раз опаснее. Они были белыми, как облака, и перья на крыльях, хвосте и груди отливали серебром, как облака. Глаза их горели золотым огнем. Шэдоу, как кролик, замерла под их взглядом. Этого она никак не ожидала. Говорят, что соколы либо изберут, либо откажут. Но сейчас она стояла перед большими птицами, королевами, неприрученными и не желающими приручаться. Они слыли полулегендарными птицами даже здесь, в Соколином гнезде, хотя именно они и нашли, и облюбовали это место. Чужакам они не показывались и редко снисходили до братьев. Места их гнездования хранились в секрете. Никто-не знал, как они спариваются и растят птенцов. Сокольничьи знали, что самцы и самки живут отдельно, и не удивлялись этому. Молодые самцы, только что покинувшие гнездо, и те, что не избрали себе брата, охотились в компаниях, как люди. Как учили Шэдоу, в таких компаниях они являлись на избрание. В мозгу Шэдоу прозвучал смех. Смеялись соколы. Смех был дикий и холодный. Она разобрала слова: «Невежество! Да ведь это только неизбранные собираются в стаи, как скворцы». Кто это говорил, она не поняла. Возможно, это не имело значения. Они смотрели на нее, не мигая. Их было столько, сколько пальцев на обеих руках, сосчитала она, да еще один. «Не избранные, — продолжал беззвучный голос, — нами. Те, что похуже, находят себе товарищей среди бескрылых мужчин, — в словах их не было издевки, простая констатация факта. Самка избирала себе самца. Самец, не избранный самкой, выбирал себе человека». Шэдоу почти рассмеялась. Какая ирония. Интересно, знали ли об этом братья? А если знали, то, значит, волей-неволей жили с этим: признавали, что по значению они ниже женщины, даже если эта женщина — самка сокола. — И прежде чем самцы изберут, — сказала она, стараясь вникнуть в услышанное, — вы изучаете человека, которого надо избрать. Опять смех. В ледяном этом смехе на этот раз проскакивали горячие искры нетерпения. «На это хватит ума и невылупившемуся соколу». Одна из птиц расправила крылья. Она сидела на самой вершине. Шэдоу встретилась с ней глазами. Птица мысленно обратилась к ней, по всей видимости, не желая тратить время на вежливое предисловие: «Эй, ты, новичок. Ты не похож на остальных. Подойди-ка поближе и дай нам разглядеть себя». Шэдоу стало холодно, но вовсе не от ветра. Ни одному соколу не требовалось еще приближаться к предмету, чтобы лучше его разглядеть. Но она тем не менее послушно шагнула вперед. Страха она пока не чувствовала, только любопытство. Однако и приятного было мало. Соколы убивали не со зла, просто такова была их природа. Сверкающие и твердые, как драгоценные камни, глаза уставились на нее. Шэдоу чувствовала, что они разговаривают друг с другом. Они опустились до самого дна ее души, и сделали это уже давно, прежде чем она успела заметить. Испытание закончилось, и началось обсуждение. Приговор был заранее известен. Ни один сокол не подлетел к ее руке и не подлетит. Она обнаружила, что молит о смерти. Пусть лучше смерть. Смерть менее жестокое наказание, чем жизнь. Вернуться назад, к женщинам, искалеченной или ослепленной, стать такой же рабыней, как они? Соколы отберут ее дар. У них была Сила. Она билась в их теле сильнее, чем Сила самого Гнезда. Наступила мертвая тишина. Даже ветер стих. Шэдоу стояла прямо, закрыв свой мозг на все замки. Если и потерпит поражение, то по-своему, не уронив себя. «Женщина, — сказала птица, свободно пройдя через все се засовы, рассыпав собранную ею защиту, — мужчины боятся таких, как ты. Они боятся Силы, что летает неоперенной». — Но ведь она умерла! — в отчаянии воскликнула Шэдоу. — Она прошла. «Твоя не прошла,» — королева широко раскинула крылья, а потом тщательно сложила их. Слегка склонила голову набок. «Мы знали, как только ты пришла. Твоя магия тогда была еще маленькой. С тех пор она очень выросла». — Тогда, — сказала Шэдоу с легкой горечью, — к чему тогда было все затевать. Вы уже давно могли вонзить в меня когти. Тут заговорила другая птица. Она была моложе и меньше всех, но очень горда: «Разумеется, могли! И самцы нас к этому побуждали. Они думают, как мужчины и боятся, как мужчины». — Вы позволили мне жить. Так делает кошка. Вы хотели посмотреть, как я буду бегать. Соколы возмущенно закричали. Двое даже взлетели со своих насестов. Королева моргнула нижним веком. Молодая птица сказала: « Когда мы охотимся, то убиваем». Птицы уселись одна за другой. Шэдоу перевела дыхание. Она глотнула воздух и сказала: — Чего вы хотите от меня? Почему вы так долго меня не убиваете? «А заслуживаешь ли ты смерти?» — поинтересовалась королева. — Братья наверняка сказали бы, что я ее заслужила. «Мы не принадлежим братьям». Молодая птица взмыла вверх и со свистом рассекла воздух. Шэдоу окаменела, но храбро встретила ее взгляд. Соколица протянула к ней когти. Рука Шэдоу поднялась сама по себе. Когти сжали ей руку. Белые крылья сложились. Птица тщательно огладила перья. «Меня зовут, — сказала она, — Северный Ветер». Имя это ей подходило. В мозгу Шэдоу раздавался ее чистый и холодный голос с чуть заметным сладким оттенком. Такое же впечатление производила она сама. Ветер из заснеженных полян, с легчайшим «амеком на приближение весны. Шэдоу с трудом глотнула: в горле пересохло. Птица на руке весила не так уж мало, да и когти кололи даже через перчатку. Но в мозгу прикосновение когтей казалось еще сильнее. Она ощущала в себе присутствие чего-то нового — Силу. Это одновременно было и странно, и не странно. Словно до сих пор в ее сердце была пустота, о которой она и не подозревала, а теперь она заполнилась. Она и не знала, что была до этого момента неполной. Теперь она стала полной. Однако нельзя было назвать это избранием. Самки соколов не выбирали. Они были выше этого. Северный Ветер согнула когти, твердые, как сталь, и громко заговорила на соколином языке. «Назови себя, ученица». Это было избрание. Невероятно, невозможно, но это было. Птицы стали терять терпение. Шэдоу почувствовала, что они начинают презирать ее. Даже самый последний из мужчин вел себя в этой ситуации достойнее. У самого последнего из мужчин была хоть какая-то надежда на избрание. Шэдоу взяла себя в руки. — Джованна, — сказала она хрипло, а потом еще раз, уже ясно: — Меня зовут Джованна. «Джованна». Соколы повторили это хором. Когда все голоса затихли, голос королевы продолжил: «Джованна — наша сестра. Наша гордая птица выбрала тебя. Она выберет не всякого. Но тебе нужно заплатить цену». Так избрание обычно не проходило. Шэдоу, настоящее имя которой было Джованна, это, по меньшей мере, знала. Связь должна быть свободной, ведь это встреча двух умов, двух жизней. Она открыла рот, чтобы сказать об этом. Королева опередила ее: «Это твоя собственная цена, назначенная тобой. Ты избрана, и по праву. Но ты пришла во лжи. За это должна заплатить». Джованна сжала зубы. В словах королевы была правда… правда Сокола, стремительная, безжалостная и неизбежная. — Как только меня изберут, я тут же прекращу обман. Я готова к этому, готова к любому исходу. «Нет, — сказала королева. — Ты этого не сделаешь. Вот какую цену ты должна заплатить. Тебе придется жить во лжи до тех пор, пока другой тебя не освободит». Джованна постаралась скрыть нахлынувшую на нее сумасшедшую радость. Значит, ей не придется разоблачать себя перед всеми, к чему она заранее готовилась. Значит, на нее не обрушатся ненависть, горькое отторжение, а потом и смерть — от руки ли, от клинка, а может, от клюва. Значит, теперь ей не нужно… и все же… Она не должна проиграть. Северный Ветер не допустит этого. Она была не в силах пошевельнуться. Продолжать. Жить во лжи. Поклясться в зале на мече. Быть мужчиной среди мужчин. Заслоняться от них своей магией, когда она стала сейчас более чем женщиной… До тех пор, пока другой не освободит ее. Другой мужчина? Другая женщина? Еще одна ложь? Она произнесла клятву воина. Соколы даже не моргнули. Похоже, им было весело. — Да ведь я собиралась здесь все закончить! — взъярилась Джованна. — Я готовилась умереть! «Ничего подобного, — с полным спокойствием молвила Северный Ветер. — Ты должна принадлежать мне. Еще в яйце я выбрала тебя». — Но только самцы… «Самка делает так, как ей захочется, — Северный Ветер вспрыгнула на плечо к Джованне и ущипнула за ухо, не слишком-то нежно. — Они избраны, твои товарищи. Они тебя ждут. Разве тебе хочется, чтобы они посчитали тебя проигравшей?» Джованна гордо вскинула голову. Она заставила колени не дрожать и привела в порядок свои порядком потрепанные мозги. Если она выбирала, как только что выбрали ее соколихи, то она должна быть Джованом. Братом братьев соколов. Выбранным королевой. Как у них, должно быть, раскроются глаза, только от одного этого. — По меньшей мере, — заметила Джованна, обращаясь к Северному Ветру, как, впрочем, и к остальным соколицам, — погибну я не от скуки. «Пока я жива, — сказала Северный Ветер, — ничего подобного не произойдет». Джованна жадно вдохнула холодный чистый воздух. Солнце садилось, братья ждали. Элмери и Айэс, и Сноукэт, и Дансер, и Мэйд… У всех них теперь были настоящие имена и соколы в придачу. Они вступили в ряды воинов. Как и она, сейчас, а там… будь, что будет. Она поприветствовала королеву. Так меченосец приветствует того, кто является для него одновременно и хозяином, и оппонентом. Подняла кулак. Северный Ветер снова опустилась на него. Сознание ее подключилось к сознанию Джованны, а Джованна вобрала в себя сознание птицы. Девушка попыталась улыбнуться. Все сложилось на удивление удачно. С высоко поднятой головой, выпрямив спину и торжествующе улыбаясь, она пошла к братьям. II Сон всегда был один и тот же. Сокол в полете — то черный, то серебристо-белый: замерев в вышине, он занимает нужную позицию и ныряет вниз и еще раз вниз, и еще. Со свистом разрывается воздух. Жертва мечется в отчаянии. Затем — удар. Треск костей, тихий отвратительный звук. Тело жертвы содрогается — всего лишь раз — и затихает. В одно мгновение пушистое тело зверька превращается в лишенный меха длинноногий предмет с широко раскрытыми глазами на вялом лице. Они жили, эти глаза. Они горели. Они были всех цветов. Они были на всех лицах. Но каждый раз лица эти превращались в одно: лицо женщины из рода сокольничьих, глядевшей с тупой покорностью на своих мужчин, но за спиной ее поднималось белое пламя Силы. «Иверна». Так называла ее Джованна. Когда она называла это имя, изображение менялось. И перед ней оказывался лишь забитый на охоте кролик, а сокол был просто соколом. И вот в этом-то и заключалось самое ужасное. Просто сокол. Это была Северный Ветер, вся белая и серебристая, до боли прекрасная. А там, где должна была находиться связь, та, что больше жизни — ничего. Ни соприкосновения умов, ни присутствия в душе, лишь черная и болезненная пустота. Джованна, дрожа и задыхаясь, лежала под знакомым грубым одеялом. Мозг ее в отчаянии вышел на связь. «Здесь, — сказала Северный Ветер, — я здесь». Это был именно ее, соколиный голос. В нем чувствовалось раздражение, вызванное человеческой глупостью. Где же ей еще быть, как не в душе Джованны, в полной безопасности, так же, как Джованне — в ее собственной? Джованна приникла к этому спасательному средству. Оно возвращало ей назад мир целым и невредимым. Караульная в крепости Равенхольд: огонь в очаге, братья в постелях и соколы на шестках. Все глубоко спали. А совсем рядом с ней — Северный Ветер, белое мерцание и сильное присутствие. Ночной кошмар медленно растаял. Джованна поднялась, надела рубашку, бриджи и ботинки, прошлась пальцами по стриженым волосам. Северный Ветер уселась на ее кулак без намека на раздражение. Лорик нес у ворот предрассветную вахту. Хотя в этой укрытой со всех сторон долине следить было особенно не за чем, он был бдителен. На фоне неба, усеянного звездами, рисовался его силуэт в шлеме, украшенном изваянием сокола. Оседлавший Бурю легонько дремал на его плече. Чувствуя себя непринужденно рядом с молчавшим Лориком, Джованна уселась на парапет и подставила лицо под звездный душ. Ее узкое лицо с острым подбородком, для женщины сильное, было уж слишком хорошо для мужчины. Керрек иногда называл ее красоткой. Когда у Керрека бывало плохое настроение, он мог и нагрубить. К тому же он не мог ей простить, что ее избрала королева. Перед закрытыми глазами проходили картины. Длинный спуск с вершины, из Храма Крыльев. Солнце светит прямо ей в лицо, ветер старается сорвать со склона, а Северный Ветер, как изваяние, неподвижно сидит на плече. Но ощущает она ее не как камень. Теплое тело, покрытое перьями, широко раскрытые глаза горят золотым огнем, и в сознании Джованны отражается это пламя. Возле Соколинного Гнезда ее ждут братья, каждый со своим соколом. Соколы смотрят на Северный Ветер с подобающим уважением, но без удивления. Мужчины же забыли все, что хотели сказать и сделать. Один из них даже громко воскликнул. Это был Элмери. Впрочем, он тут же опомнился и совершил ритуал: полный салют и выверенные слова. — Приветствую тебя, брат. Хороша ли была охота? Джованна слегка запнулась. Она не ожидала такого вопроса. — Охота… да, охота была хорошей. А как очаг? Растоплен? — Огонь пылает, — ответил Элмери, — и стол накрыт. Не пожелает ли брат мой отдохнуть среди остальных моих братьев? — Отдохнул бы с превеликим удовольствием, — ответила она, и это была чистейшая правда. Зал, бывший таким мрачным и холодным во время экзамена, встретил теплом и светом. Там собрались все братья из Соколиного Гнезда со своими соколами, и теперь к ним присоединились еще четверо, только что Избранные: Сноукэт, Дансер, Мэйд и Айэс. Теперь они показались ей незнакомцами. Все они были в полной форме сокольничих, строгие, очень прямые молодые люди. Ей надо было запомнить их настоящие имена. Керрек, Хендин, Джори, Лорик. В первый момент, когда она, одинокая и маленькая, вошла и остановилась в дверях, перед нею были только глаза. Глаза эти были удивленные, широко раскрытые. Все они смотрели на ее второе «я». Она распростерла крылья и отчетливо сказала на своем соколином языке: «Я, Северный Ветер, выбрала его, по имени Джован, чтобы он был мне родичем по душе». Дисциплина тут же нарушилась. Джованна услышала обрывки фраз. — Королева? — Но ведь они никогда еще… — Никогда не могут… И отчетливо, и по-сумасшедшему беспочвенно: — Святотатство! — Как может святость сама себя осквернить? — это был Лорик, сумевший 6ыт^> одновременно и скромным, и нетерпеливым. — Ведь это королева выбрала. Глупо было бы отрицать это. — Королевы не выбирают, — рявкнул морщинистый, покрытый шрамами брат. — А королева выбрала, — сказал Элмери. Он встал рядом с Джованной. Он был спокоен, слегка улыбался. Шлем держал в руке. Поприветствовав Северный Ветер, он обратился к ней на ее языке: «Позволено ли будет спросить, почему?» Птица моргнула два раза нижним веком и зашипела. Это шипение означало у соколов смех. Ответ ее был кратким и твердым: «Нет». Элмери поклонился и изумил Джованну внезапной озорной улыбкой. Впрочем, она так же быстро исчезла, как и появилась. Он сделал ей знак. Она пошла за ним, ощущая на себе взгляды всех собравшихся в зале. Кто-то начинал завидовать, кто-то — восхищаться. А некоторые стали ненавидеть. Перед возвышением она остановилась. На возвышении стоял Командующий, одетый в ту же форму, что и остальные братья: в кожу и изношенную кольчугу. Глаза его были, как у сокола: в них мерцал дикий, холодный огонь, ничего человеческого, отчего Джованне стало не по себе. Она взяла себя в руки. Ведь с ней была Северный Ветер. А больше ей никто не нужен. Голова его чуть-чуть наклонилась. Тепла в глазах не прибавилось. Они смотрели на нее так, будто знали, что она скрывает и почему. Все это имело для него значение, и он будет сражаться, когда придет время, но сейчас он будет играть в ту игру, которую предложили соколы. — Ты, выбранный королевой, принеси клятву на мече. — Если ты примешь ее, — уверенно ответила Джованна. Тут же появился меч. Это был меч Элмери. Она догадалась, что это значит. Позже она узнает, что первая из пяти новообращенных принесла клятву. Встав на колени, она вложила ладони в руки Командующего и произнесла все те слова, что узаконили братья из Соколиного Гнезда. И снова, теперь уже перед Элмери, поклялась, что будет служить ему верой и правдой, даже не поняв, что чувствовала в этот момент. Пожалуй, лишь отупение, при котором не было места ни для радости, ни даже для страха. Ложь будет продолжаться, а соколы эту ложь подтвердят. С теми, кто направил ее в Гнездо, ее разлучили. Она поняла это после долгого и недоуменного молчания, пытаясь наладить связь с Иверной, и встретила стену, составленную из соколиных глаз. Стену эту преодолеть ей не удалось. Время чуть сгладило трудности. Дисциплина Соколиного Гнезда запрещала выделять ее среди других, и Элмери, ее капитан, требовал от нее и птицы ровно столько, сколько от любой другой пары новичков. Северный Ветер была крупнее своих братьев, быстрее и яростнее, но она была еще слишком молода, поэтому прислушивалась к мудрым советам, там, где это было необходимо. Даже если эти советы исходили от недостойных самцов. Теперь, после двух лет усердных тренировок в Гнезде и среди воинов Эсткарпа белая соколица и ее избранница вызывали интерес только у посторонних. Никто не знал ее секрета. Никто даже не догадывался. Она и не предполагала, что мужчины могут быть так слепы. Ей даже почти не требовались заклинания, которыми по привычке она ограждала свою женственность. Все считали молодого Джована страшно скромным, застенчивым и скрытным и приписывали это обыкновенной эксцентричности. Разве он не прожил семь лет в ученических казармах, где друг от друга вряд ли осталось много секретов? Разве не прошел избрание, где секретов вообще не должно было быть? Даже если его выбрала самка сокола, что само по себе было чудом и, возможно, скандалом, дело-то уже было сделано, и переделать его было нельзя. Джован был теперь принят как брат соколихиных братьев. Она жила, ездила, сражалась наравне со всеми. Природа наградила ее высокой и тонкой фигурой. Все ее природные изгибы ушли в худобу. Она выучилась мужской походке, старалась говорить низким голосом, хотя горлу это не нравилось. Остальное было в глазах и в уме того, кто ее видел. Она чувствовала себя в такой безопасности, на которую даже и не надеялась. Но все же потихоньку ломалась. И сны были доказательством этому. Мозг не удовлетворялся подкидыванием ей простеньких снов вроде разоблачения и изгнания. Нет, ей предлагалось испытать ужас отлучения от птицы. «Никогда, — сказала Северный Ветер откуда-то с задворок ее сна. И более явственно: — Я охраняю тебя. Никто к тебе не притронется». — Скажи это моим снам, — с горечью молвила Джованна. «Я говорю им», — сказала Северный Ветер. Джованна вздохнула и вздрогнула. Шея ее затекла. Она что же, задремала? Звезды бледнели, на востоке посветлело. Лорик из тени превратился в более плотную форму. Она не вспомнит, что привлекло ее внимание наверху. Крепость в Равенхольде славилась больше своей мощью, а не изяществом. Правда, с одной ее стороны поднималась стройная каменная башня. Это, конечно же, недостаток, решила Джованна, придерживаясь логики сокольничьих: тонкие стены, резные балконы, да еще зачем-то много окон. Занимали эту башню и торец замка, к которому она примыкала, женщины лорда Имрика. Братья, особенно те десять, которым выпало сторожить ее, ворчали, остальные же охраняли половину лорда. Охранять было нетрудно, но постыдно. У лорда Имрика всегда были про запас люди для выполнения такой функции, даже если бы в это время отряду Элмери пришлось очищать земли от недобитых врагов прежней войны и Великой Перемены. Но он настаивал на том, чтобы охрану его замка осуществляли сокольничьи. — Я не смогу спокойно спать, — сказал он в своей манере, вроде бы легкомысленной и чуть умоляющей, но по сути жесткой. — Я потерял жену из-за предательства вассала. Хочу, чтобы этого не повторилось с сестрой. От сокольничьих я, по крайней мере, не жду предательства. Элмери согласился с небольшими колебаниями. Госпожа Гвенлиан со своими женщинами не выходила из башни. Братья несли охрану без радости, но с солдатской покорностью. Им всем была известна история о предательстве по отношению к лорду Имрику. Муж ушел на войну, а женщина осталась одна. Тут же появился капитан с красивым лицом и белоснежной улыбкой. А там одно за другим, и в прекрасное ясное утро эти двое исчезли. Люди говорили, отправились на восток. Тогда лорд Имрик доверил оставшихся женщин единственным на свете мужчинам, которым и в голову бы не пришло не оправдать его доверие. Джованна смотрела на женскую башню, освещенную рассветными лучами, и в душе была рада, что ей там не жить. Рассказывали, что в Эсткарпе женщины так же свободны, как мужчины. В городах Джованна видела, что это вроде бы так и есть. Такое положение возмущало до глубины души братьев-ветеранов. Все же в Равенхольде — то ли по их собственному выбору, то ли по приказу лорда Имрика — женщины жили почти как узницы. Она слышала, как шепчутся слуги. И дело было не только в измене леди Вианны. Что-то странное было и в поведении госпожи Гвенлиан. Говорили, она должна была стать ведьмой. А потом пришла Великая Перемена, и власть колдуний в Эсткарпе закончилась. Леди явилась домой, не успев принять посвящения, без камня, приехала одна, через территорию, на которой проходили военные действия. Свою историю она никому не поведала, если только брату. Она заперлась в башне и с тех пор не выходила оттуда, если только ненадолго посещала сад с лекарственными растениями или на лошади уезжала в пустынные поля. Очень редко она спускалась в столовую. С тех пор как брат ее уехал из замка, она вообще никуда не выходила. Но, конечно же, это она сейчас стояла там наверху, опершись на подоконник, когда Джованна подняла голову к рассветным лучам солнца. Волосы ее были распущены по плечам. Одета она была во что-то светлое. На плечи небрежно наброшена шаль. Она, видимо, не думала, что ее кто-то увидит. Была она почти до помрачения хороша. — Не думаю, что нам следует смотреть. Джованна вздрогнула. Лорик стоял позади нее. В голосе его слышалось отвращение, и сказал он это чуть громче, чем нужно. — Интересно, — пробормотала Джованна, не отрывая глаз от прекрасного лица. И чуть тише и быстрее прошептала: — Она не колдунья! — Конечно, нет. Ведьмы не бывают красавицами. — Она очень красива, — Джованна повернулась к нему. — Выходит, и ты смотрел. — Я не мог не смотреть, — признался он. — Быть может, поэтому она и не получила свой камень. Ей помешала внешность. — Может быть, — согласилась Джованна, хотя в душе с этим не согласилась. Ей было очень холодно. Наверное, от ветра, подумала она, и рассвет холодный. Не могло это иметь отношения к женщине в окне. Как бы ни была она прекрасна и странна, и грустна, как белая птица, запертая в клетку. Ее заботы не касались Джованны. Джовану из братства не было до нее никакого дела. Джованна опять посмотрела наверх. Глаза леди опустились, и взгляды их встретились. Глаза были спокойные и в этом полумраке казались очень темными. Леди слегка, почти застенчиво, улыбнулась. «Как же так, — подумала Джованна, — она молода». Она была не намного старше самой Джованны и подобно ей — пленница, с тайной, о которой никому нельзя было рассказать. Лицо Джованны осталось бесстрастно. Она отвела взгляд. Ни, в коем случае нельзя поддаваться чувству родства. Это опасно. Послышался звон встретившихся клинков. Это Хендин пришел сменить Лорика. Джованна поспешила скрыться. Северный Ветер оседлала живой воздух, позволив ему нести себя. Солнце пригревало ей спину, и она почти забыла о серых стенах Равенхольда, оставшихся внизу. Скоро она проголодается и тогда убьет. А сейчас она была просто свободна. Оседлавший Бурю лениво кружил под ней. Он, как это было принято, угождал ее прихотям. Крылья его были чернее, чем у ворона, с мерцанием полночи. Глаза — цвета крови, омывающей сердце. Изгиб клюва отличался дикой красотой, когти сильные и уверенные, когда надо было убивать. Возможно, когда придет ее время… Джованна благодарила богов за шлем, скрывший ее пылающие щеки. Северный Ветер не была леди, она была королевой. Когда она думала о любви, то не тратила время на девичьи глупости. Последнее время она часто об этом думала. Зима уходила из гор, все меньше птиц оставалось в гнезде. Скоро Северный Ветер выберет себе друга жизни и начнет растить птенцов. Возможно, Элмери знал, что делает, когда послал Джованну охранять Равенхольд. Соколице, сидящей на гнезде, не место среди боевых сородичей. «Я не сяду на гнездо, — сказала сердито Северный Ветер, — до тех пор, пока не выберу. Я не какая-нибудь пустоголовая птица, чтобы находиться в подчинении у собственного тела». — Ну, а если твое тело настаивает?.. — начала Джованна. «Мое тело у меня в служанках», — подытожила разговор Северный Ветер. Внизу на вспаханном поле кормилась стая голубей. Она испустила высокий дикий крик. Голуби бросились врассыпную. Она весело рассмеялась, выбрала самого жирного и одним ударом справилась с ним. Джованна постаралась отвлечься от возбуждения, вызванного убийством. Собственное тело показалось ей на миг чужим: неуклюжим, бескрылым, закованным в кожу и кольчугу. Пони ее слегка нервничал и тряс головой. На земле лежали три голубя, ставшие добычей Северного Ветра. Еще один, отчаянно махая крыльями, старался удрать, но она спокойно ждала нужного момента. Оседлавший Бурю записал на свой счет двух. Лорик уложил их в мешок, но сокол принес и третьего, а потом неохотно уселся на шесток, что был на седле Лорика. Но быстро соскочил, когда Лорик выпотрошил последнюю птицу и накормил его потрохами. — Какие свирепые у вас птицы, — сказал незнакомый голос, — и какие великолепные. Джованна сразу поняла, что приблизившаяся к ним лошадь принадлежала замку, потому что одетый в кожу всадник не был братом. Она мельком отметила красоту лошади и искусство верховой езды и тут же отвлеклась. Но низкий приятный голос вернул ее в действительность. Даже костюм для верховой езды не мог скрыть пола подъехавшего к ним наездника. И ее имени. В Равенхольде не было второго такого лица. Джованна не поздоровалась. Она спешилась, подозвала к себе Северный Ветер, выставив кулак. Затем свистнула и произнесла одно слово — как они обычно делали перед чужаками — и все добытые птицы были собраны, а она уложила их в мешок. Повернувшись, она увидела, что госпожа Гвенлиан стоит между ней и ее пони. Джованна молча обошла ее и усадила Северный Ветер на шесток, пристроенный сбоку. Леди это совершенно не обескуражило. — Как прекрасна эта птица, — сказала она. Джованна сжала зубы и начала потрошить голубя. Леди не побледнела и не удалилась, как на это надеялась Джованна. Напротив, она с интересом смотрела, как Северный Ветер приняла как заслуженную награду сердце и печень. — Ваш сокол прекрасен. Это что, новая порода? Я никогда такого не видела. Джованна выругалась. Но не Лорик. — Она, — сказал он, холодно указывая на ее ошибку, — самка сокола. Те, кого вы видели, самцы. Соколы, — он чуть помолчал. — Быть может, миледи хочет, чтобы ее проводили до апартаментов? Джованна бы рассмеялась, если бы чувствовала себя свободнее. Ей казалось, что эта женщина, будучи женщиной, да к тому же ведьмой, могла тотчас обо всем догадаться. Как будто она могла видеть, что находится за кожей и сталью. Все дело в том, что она одинока. Джованне не надо было обладать познаниями в магии, чтобы понимать это. Все было написано на лице госпожи Гвенлиан. Возможно, она испытывала отвращение к башне, а здесь для нее представился удобный случай — проявить ум и женственность, показать красоту двум сокольничьим, охотящимся за дичью. Она улыбнулась Лорику. В улыбке этой не было ни капли жеманства. Улыбка была красивой. — Миледи может только приветствовать желание проводить ее. — Мы охотимся, — без обиняков сказал Лорик. — Тогда, быть может, вы поедете вперед, а я за вами. Давно уже я не выезжала с соколом. Лорик явно колебался. Леди была очень красива, а он — очень молод, и в душе он вовсе не был таким женоненавистником, каким хотел казаться. — Охоться, — быстро вмешалась Джованна, прежде чем он успел что-то сказать. — Я провожу леди домой. — Я что же, отбившаяся от стада телка, что меня надо сопровождать до хлева? — вспылила леди Гвенлиан. Оскорбленная, со сверкающими глазами и дрожащим от волнения голосом она выглядела уже не глупенькой красавицей, а земной женщиной. Тем более опасной она казалась. — Да вы ведь женщина, — говоря это, Джованна испытывала бессмысленный ужас, а прозвучало так, словно она выплеснула ненависть, смешанную с презрением. Лорик был несколько мягче. — Когда соколы охотятся, им лучше не отвлекаться. Оседлавший Бурю расправил крылья и зашипел. Это он так смеялся. У Северного Ветра терпения было меньше. Она слетела со своего шестка и запустила когти в крестец милединого жеребца. Животное всхрапнуло, рванулось и понеслось опрометью. Джованна хотела было помчаться вслед, но соколица, установив с ней мысленную связь, заставила ее остаться на месте. Тропа, по которой мчался жеребец, вела прямо к замку, а всадница твердо сидела в седле. К тому же он уже сбавил скорость под се рукой. Северный Ветер преспокойно вернулась на свой шесток и пригладила растрепавшиеся перья. «Ну, а теперь, — сказала она по-соколиному, — мы, наконец, можем охотиться?» Оба шлема повернулись лицом друг к другу. Джованне очень хотелось рассмеяться, а, может, завыть. Лорик поднял руку, отдав сигнал воина «Вперед». — Вперед, — согласилась Джованна. Потом разберемся с соколиной откровенностью. День шел, а у них пока недостаточно было дичи, чтобы наполнить общий котел. Она подстегнула пони, и он перешел на рысь. Санкции за то, что от нее так бесцеремонно и унизительно избавились, госпожа Гвенлиан, казалось, не намерена была требовать. Больше она к Джованне не подходила. Раз или два Джованна видела се в окне башни, но она ее не окликала, а Джованна и не давала ей к тому повода. Постепенно инцидент начал терять остроту, хотя Джованна все еще не могла спокойно посмеяться над случившимся. Она об этом никому не рассказала. Лорик, как она заметила, тоже промолчал. То ли это был слишком мелкий эпизод, а может, наоборот, слишком крупный, чтобы обсуждать его в караульной. А потом Джованна совсем позабыла об этом. Ей опять каждую ночь снился все тот же сон: сокол, охота, убийство, и ужасная внезапная пустота в лучистых глазах. Однажды она с криком проснулась. Лорик, оказавшись рядом, пытался успокоить ее. Первым инстинктивным желанием Джованны было приникнуть к нему. Но, опомнившись, она изо всех сил отпихнула его от себя, так что он, отлетев, свалился на кровать Хендина, вызвав переполох у спящих в комнате мужчин и соколов. Не выспавшись, они не намерены были простить Джованне ее вину. Она же была почти рада наказанию: трехдневной работе на конюшне. Она могла спать на сеновале, на последнем в этом сезоне сене, видеть сны и не бояться потревожить кого-нибудь, кроме самой себя. На третий день наказания Джованна стояла на верху навозной кучи. Солнце било ей в глаза, тачка оттягивала руки. Так как она уже перестала беспокоиться, что ее кто-то увидит, то отпустила тачку. Та закувыркалась вниз по склону. На Джованну нашло маленькое сумасшествие, и она прыгнула вслед за тачкой. Внизу ее ноги коснулись не только чистой земли, но и угодили во что-то живое. Она испуганно отшатнулась и чуть не упала. Чья-то рука схватила ее. Лорик тут же отпустил ее. Он старался быть по-сокольничьи строгим, но губы невольно дрогнули. Она постаралась спрятать собственную улыбку. — Я не хотел ударить тебя, — сказала она. — Той ночью. Они замолчали. — Я… — начали они оба. И опять замолчали. А потом оба засмеялись. Джованна первая взяла себя в руки. Она подняла тачку и взялась за ручки. Лорик остановил ее. Он мгновенно посерьезнел. У него была такая особенность. — Подожди. Я действительно хотел прийти сразу, но Гэвин запретил мне. — Да, декуриона* note 8 надо слушаться, — вежливо согласилась Джованна. Note8 decurio лат. — начальник отряда из 10 всадников. Примеч. переводчика. — Я сказал ему, что я начал это. — А он сказал, что я применил насилие, — Джованна привела тачку в вертикальное положение и облокотилась на нее. Она невольно зевнула. — Да ладно, Лорик. Все прошло. — Да вряд ли, — он оглядел конюшню, пахучий холм, тачку. — А сны тебя все еще мучают. Джованна очень медленно распрямилась. — Да у меня был всего один такой сон. — Да, как же, — выпалил он. — Это у тебя каждую ночь, без счета. Я смотрю, ты вообще стараешься не спать, если только дремота тебя не одолеет, а потом ходишь, как привидение, с синяками под глазами. Ты так и в самом деле превратишься в привидение, если будешь есть по ложке в день, да и то, пока кто-нибудь ее в тебя не запихает. Джованна смотрела на него во все глаза, а он — на нее. В его темных глазах вспыхивали золотые огоньки. Она могла понять гнев или нетерпение. Но не это взволнованное красноречие. Он сжал челюсти. Брови сошлись над переносицей. — Черт возьми, Джован, — воскликнул он. — Что у тебя внутри, если ты не можешь доверять своим братьям? — Мужчина должен быть сильным, — спокойно ответила она. — Он не ходит плакаться к мамочке после каждого кошмарного сна. — Но он и не нянчится со своими неприятностями до тех пор, пока они его не добьют. — Отчего ты решил, что можешь мне помочь? Она рассчитывала, что ее вопрос вызовет у него ненависть. Но ведь это же был Лорик. — Может, и не смогу, — сказал он с абсолютным спокойствием. — А вот Оседлавший Бурю думает, что мне следует попытаться. — Оседлавший Бурю просто курица-наседка. Он свалил ее и уселся сверху. Сделал он это беззлобно и без особых усилий. — Никогда, — сказал он мягко, — никогда не говори плохо о моем соколе. Ты нарушаешь его сон. Он требует, чтобы я тебя излечил. Потому, говорит он, что у тебя соколиная душа, и королева выбрала тебя. Джованна положила его на спину, оседлала и сердито посмотрела сверху. — С чего ты взял, что можешь мной распоряжаться? Лорик пожал плечами. — Разве я могу понять логику сокола? Я и тебя-то не могу понять. Что-то тебя убивает, день за днем. А ты отказываешься и слово сказать. — Да уж соколы-то наверняка знают, — горько сказала она. — Они говорят лишь, что ты спишь, а сны у тебя мрачные. Она сошла с него и замкнулась. Секреты. Так много секретов. И никто… никто… Она мотнула головой. Голова болела. — Да, сны мрачные, — подтвердила она. Голос ее охрип и казался чужим. У нее даже царапало в горле. — Правда, у меня только один сон. Моя птица охотится. Убивает. И между нами нет связи. Никакой, — она посмотрела наверх. Лицо ее было спокойно, а губы растянуты в деланной улыбке. — Понимаешь? Вот и весь сон. Так что твоему соколу не о чем беспокоиться, да и… — она помедлила. Слово все-таки выскочило, — да и другу — тоже. Она замкнулась. Он долго молчал, даже не смотрел на нее. Он сел и обхватил колени. Слегка нахмурился. Когда же заговорил, поначалу казалось, что разговор этот не имеет никакого отношения ни к сну, ни к дружбе. — Сегодня утром Гэвин разослал сообщение через побрякушки. Было сражение. Элмери с братьями были в авангарде. На них устроили засаду. И их… их здорово побили. Джованна сидела, не произнося ни слова. Лорик внимательно рассматривал слой пыли на своих бриджах. — Здорово, — повторил он, как бы самому себе. — Нападавшие были не какие-то бандиты. Нет, их было много, и они были очень искусными воинами. Элмери считает, что это перебежчики из Карстена. Нацелились на нашу долину. Мы заплатили слишком большую цену. Потеряли половину братьев убитыми или ранеными. И соколы… — голос его прервался. Такого с ним не случалось с самого избрания. Он сердито мотнул головой, разозлившись на собственную слабость. — Врагу нужны были соколы. Это было неожиданно, жутко. Без всякого предупреждения, наши люди были взяты врасплох. Как только началась стрельба, соколы стали неуправляемы. Связь с ними нарушилась. Как будто ее ножом обрезало. Неожиданно и полностью. — Колдовство, — Джованна даже сама не заметила, как произнесла это слово. Лорик кивнул. — Да, колдовство. Сильное, но не настолько, чтобы иметь долгое воздействие. Только первые моменты. Но большего им и не надо было. К тому времени, когда подоспели люди лорда Имрика, дело было сделано, а враги скрылись. Никто не замешкался. Остались лежать только наши мертвые, с крыльями и без крыльев. — Элмери? — прошептала она. — Жив. Стрела оцарапала ему руку. Яда не было. Соколы, что остались в живых, остаются со своими избранниками. Но связь, говорят, уже не та, что была раньше. Вроде разбитого горшка. На склеенном горшке все равно остаются следы. Джованна долго молчала. Потом осмелилась задать вопрос: — Сколько? — Тридцать соколов. Десять человек. Джованна закрыла глаза. Тридцать. А было пятьдесят. В Равенхольде бездельничали десять. Остались только десять. Из пятидесяти соколов только десять. Двадцать мужчин остались в живых, десять душ отлетели, подстреленные чужеземными стрелами. Она считала себя ветераном, испытанным в сражениях, приученным к ужасам войны. Дурой же она была. Ребенком. Ей еще не приходилось видеть, чтобы сокол погиб, а его товарищ остался в живых. Мужчины… да. Но их пернатые братья всегда умирали вмести с ними. Это было для нее большим горем, но необычного в том не было. Она могла его пережить. В данном же случае произошло нечто невероятное. Она, почувствовав дурноту, сложила руки на животе, стараясь удержать ее там любой ценой. — Мертвые — счастливцы, — сказал Лорик. — Живые — калеки, большинство. Некоторые сошли с ума. Риван покончил с собой. Он сказал это спокойно, холодно, как если бы он и в самом деле был таким, каким считали их иноземцы: холодным и бессердечным, человеком из кожи и стали. Но такова была манера сокольничих. Глаза его горели сухим огнем, лицо словно изваяно изо льда, только шрам, полученный им при избрании, был живым на этом мертвом лице. А ведь он только что смеялся с Джованной, сносил от нее грубость, переживал из-за ее мелких неприятностей. Он словно угадал ее мысли. — Так что, видишь, Джован, тебе снился верный сон. Она медленно покачала головой. Не отрицая его слов, она отказывалась от толкования сна, как бы ни была раздираема, перекошена ложью, в которой ей приходилось жить. У нее был дар. Она знала это. Джованна стала бы ведьмой, живи она в Эсткарпе и надумай посвятить себя этой древней науке; впрочем, и закон Сокола был не менее древним. Но ведь она обладала даром предвидения, она видела, что произойдет, и не обратила внимания, хранила в тайне, как и все остальное. Из-за ее преступного недомыслия столько погибло… Она все качала головой, не думая, как выглядит со стороны, пока Лорик не схватил и не потряс ее. Она взглянула на него и подумала, что он смелый и странный брат. Ему всегда хотелось дотронуться до нее, и хотелось, чтобы и до него дотронулись. У этих сокольничих было сердце. Они могли любить, и любили, часто и свободно, по-своему, сурово. Человек и сокол, брат и брат, солдат и капитан, иногда мужчина и мужчина, хотя все это было не так просто, как могли бы подумать посторонние. Но они не часто соприкасались плоть с плотью. Как их соколы, они соприкасались на расстоянии. Джованне стало больно. Лорик тут же снял пальцы с ее плеч, но боль все еще оставалась. — Ради всего святого, — воскликнул он, — прекрати! Она с трудом глотнула. Горло болело. Но в голове неожиданно прояснилось. Она услышала свой голос, доносившийся издалека. — Что будет делать Гэвин? — Отправит пятерых братьев, чтобы они сделали все, что смогут. Но не… — с горечью добавил Лорик, — не нас, пятерых младенцев. Мы остаемся с Гэвином и продолжаем защищать добродетель миледи. — Шоу, — повторила Джованна. Она стала смеяться. В этот раз Лорику пришлось ударить ее. Она его пугала. Никогда еще он не видел ее в таком состоянии. В этот раз она была настоящей. Женщиной и ведьмой, но он и не догадывался об этом. Она уже подумывала о том, чтобы признаться ему, думала раздеться перед ним. Но эта сумасшедшая мысль быстро прошла, и она обрела прежнюю сдержанность. Она уселась, и лицо ее приняло нормальное выражение. — И в самом деле шоу. Мы обязаны его продолжить. Что-то было не так. Возможно, она была слишком спокойна. — Что ты говоришь? — быстро и яростно спросил Лорик. Она ничего не ответила. В ее мире, так плохо связанном, все время что-то распускалось, оттого что она была женщиной, оттого что она могла бы стать ведьмой… — Нет, — услышала она вдруг слова Лорика. — Не может быть. Не мог же ты ей позволить запустить в себя когти. Это была молитва. Он хотел поверить в это. Он страшно боялся того, что это не так. Он ждал, когда она сознается в том, что делила ложе с миледи. На дне души ее, под истерией, еще оставался запас полного спокойствия. Она сказала: — Она никогда не смогла бы соблазнить меня. — Как бы не так, — возмутился он. — Ведь она красавица. Она ездит на лошади как мужчина; знает, как управляться с мечом, она… — А откуда тебе все это известно? Он замолчал. Даже под густым загаром было видно, как покраснели его обветренные щеки. Тонкая полоска шрама заалела. — Но я же ведь не слепой и не глухой. И я мужчина не менее тебя. Джованна так прикусила губу, что брызнула кровь. — Лорик, я никогда не пожелаю ее, я не могу, — глаза его недоверчиво блестели. Она сказала правду ему в лицо. — Я не могу! Я не… я не испытываю склонности к женщине. Наступило молчание. Лорик побледнел. Рука его протянулась и отдернулась. — Я… — он проглотил. Мотнул головой. Брови его сдвинулись, как от боли. — Поэтому ты и отказался стать моим братом по оружию? Чуть подумав, она кивнула. Она не могла смотреть на него. Щекам ее было жарко; внутри все корчилось. Он не сказал ничего насмешливого. Некоторое время он вообще молчал. Затем легонько тронул ее за плечо. — Ты знаешь, кем я являюсь, — сказал он. — И кем я не являюсь, — он помолчал. — Согласись стать моим братом по оружию. Она подняла голову. Это было больше, чем извинение. Она знала, о чем он просил, и о чем не просил. Однажды она ему отказала, потому что думала, что провалится на избрании. Теперь она уже была избрана. И теперь она была уже более женщина, чем тогда. Он же был… очень… Молод. Слеп. Глуп. И дорог ей. «Да!» — кричала она в запертой крепости своего сердца. Она была совершенно одурманена своим братом, и это было всегда, с тех самых пор, как она его увидела стоящим в ученической казарме, неуклюжего, запачканного и уродливо-прекрасного, похожего на неоперившегося сокола. Это был ее первый ужасный день в Соколином Гнезде, когда она каждую минуту ожидала разоблачения и гибели. А он перед этим только что подрался с Керреком. Тот сидел, скорчившись в углу, и обтирал окровавленное лицо. Но Лорик обошелся очень мягко с новеньким, морским ребенком, поздно поступившим в братство. Он сказал, что и сам тоже морской ребенок, и сказал, что будет ее другом. Ее братом. Защитником и защищаемым, готовым поделиться с ней всем, что имеет. Он не был мужчиной для мужчин. Он мог быть мужчиной для женщин. В то время как она… — Да, — сказала она, бросая вызов судьбе и своему телу. — Да, я буду твоим братом по оружию. Увидев, как осветилось его лицо, она захотела бросить все и бежать. Она вынула из ножен меч, он сделал то же самое. Потом они сделали разрезы и прижали запястье к запястью, кровь к крови. Он был спокоен. Она старалась не шататься. Происходило нечто большее, чем кровь и обещание вечной дружбы. Что-то могущественное, чему она не могла дать определения. — Меч и щит, — сказал он медленно и торжественно, — кровь и хлеб и Крылатый лорд над нами: будь моим братом, и сердцем, и рукой, в жизни и в смерти, до конца света. — Меч и щит, — повторила она спокойно, потому что ею управляла гордость, — кровь и хлеб, и соколиные королевы, будьте моими свидетелями: будь моим братом, и сердцем, и рукой, в жизни и в смерти, до конца света. — Да будет так, — сказал он, вкладывая свой меч в ее руку. Она вложила свой меч в его руку. — Силами Воздуха, да будет так. Воздух стал неподвижен. Запах Силы медленно растаял. Лорик, кажется, ничего этого не почувствовал. Ее меч лег в его ножны, и он улыбнулся ей чуть смущенно, чуть озорно. Но слова его были весьма деловиты. — Братьям нужны будут лошади. Ты здесь уже все закончил? — Да, все в порядке, — ответила Джованна. Он повернулся, и она последовала за ним в пахучую темноту конюшни. С высоких пастбищ Равенхольда земля казалась совершенно мирной. Ни войн, ни Великой Перемены, ни грабителей в горах. Ни убийства соколов. Даже здесь, даже через столько дней, сколько пальцев у нее на руке, память не могла задерживаться на этом событии и обходила острые углы. Она пыталась увидеть закономерность. Замысел, план, в центре которого было уничтожение сокольничьих. — Но почему? — громко восклицала она. Почему? Эхом откликались горы. Почемучемучему-чемучему? Северный Ветер оттащила ее от края пропасти, имя которой отчаяние. Она летала слишком высоко даже для сокольничьего. Серебристо-белое тело сливалось с облаками. «Приближается всадник», — сказала она. Пони Джованны пасся на лугу, пощипывая молодую траву. Она не стала его подзывать. С камня, на котором она сидела, виден был длинный склон, катившийся к узкой горловине долины. Солнечные лучи, просачиваясь через облака, отбрасывали на нее тени. Среди зелени появилась новая тень. Привязанная к земле, она двигалась со скоростью лошади. Джованна разглядела ее, когда она стала ближе. Это была госпожа Гвенлиан в женском костюме для верховой езды. Юбка ее, специально разделенная надвое, свисала на бока серого жеребца. Он очень точно остановился на краю тени, падавшей от Джованны. Всадница глянула вниз на лицо, не скрытое маской. Джованна не стала отворачиваться. Пусть смотрит. Теперь ей было все равно, раз какая-то Сила пожелала уничтожить соколов. — Вы, — сказала медленно леди. — Вы не… Джованна не дала ей продолжить. — Они убивают соколов, — сказала она. — Вы понимаете, что это значит для нас? Вы хоть можете это представить? Гвенлиан соскользнула с седла. Из-под прекрасных нахмуренных бровей пристально смотрели глаза. — Я думала, вы все… — она запнулась, резко качнула головой, будто желая отогнать тяжелую мысль. — Кому понадобилось уничтожить ваших птиц? Кому это выгодно? — Если бы я знал это, то не сидел бы здесь без дела, оплакивая своих братьев, — в мозгу Джованны начало слегка проясняться. Такой разговор был опасен. К тому же опасно так близко подходить к женщине, которая не так слепа, как мужчины. И все же находиться рядом с ней было как-то уютнее. Она испытывала почти облегчение: расслабление всех стяжек, что связывали ее мозг и тело. Леди уселась на траву. Она обладала искусством красоты, как Элмери — искусством воина. Это было заложено в нее природой и происходило бессознательно. — Существуют способы узнать, кто угрожает вашим людям, — сказала она. Джованна встретилась с ней взглядом. — А вы, госпожа, не колдунья? — Сестринская община не может обладать всей мировой силой. Джованна неожиданно для самой себя весело рассмеялась. — Разумеется, нет! Хотя им бы хотелось, чтобы ваши люди думали по-другому. Они ведь вас учили, да? И потерпели поражение, прежде чем вы успели в полной мере овладеть Силой. — Я оставила их, — сказала Гвенлиан. — Я не хотела связывать себя, а они хотели меня связать. — Я слышал, что удовольствия тела приятны. Леди слегка покраснела, но решила не обижаться. — Дело не только в этом. — Разумеется, нет, — Джованна провела рукой в перчатке по траве. — Я был бы глуп, если бы вам доверился, Вы женщина, вы готовились стать ведьмой. То, чем дорожите вы, и то, чем дорожу я, все равно что волк и снежный барс. Непримиримые враги. — Нужно ли им быть врагами? Джованна глянула на нее. Непохоже, что она притворяется. — Допустим, я вам поверил. Что вы можете сделать? — Возможно, больше, чем вы думаете. А что требуется сделать? — Что-то убивает соколов. Что-то такое, обладающее Силой. Нам необходимо найти его, назвать и, если возможно, уничтожить. — Довольно просто, — слегка развеселилась леди. — Я не обладаю Силой подлинной ведьмы, но искать и находить я умею неплохо. Если я найду, то вы, смелые воины-меченосцы, сможете и уничтожить. — Зачем вам беспокоиться? Гвенлиан пожала плечами. Она казалась совсем юной. — Жизнь моя весьма тосклива. Брата моего в некоторых отношениях трудно назвать нормальным. Я ему потакаю, потому что люблю. Но что бы он там себе ни думал, он мне не хозяин, — в голосе ее послышался металл. Джованна согласилась, кивнув головой. Леди тоже ей кивнула в свою очередь. — Я привыкла верить не ушам, а глазам, и тут уж ничего не поделаешь. Ваши соколы, как мне подсказывает сердце, не просто тренированные птицы. — Они намного больше этого, — подтвердила Джованна. Она подняла кулак. Северный Ветер тут же уселась на него. Леди сидела очень тихо: должно быть, она помнила, что случилось в прошлый раз. Джованна слегка улыбнулась. — Если уж вы хотите войти со мной в союз, придется вам также поладить и с моей сестрой. Гвенлиан смотрела на белого сокола больше с удивлением, нежели с недоверием. Северный Ветер удостоила ее единственным взглядом и переместилась к Джованне на плечо. «Она нужна нам, — сказала соколица без всякого, впрочем, удовольствия. — Она может охотиться там, где не можем мы; ее небольшая Сила может незаметно искать там, где наша большая сила спугнет добычу. Скажи ей то, что я говорю тебе». Джованна передала слова птицы. Леди не понравилось такое суждение о ее способностях, но она все же сумела улыбнуться. — Белая королева так же пряма в разговоре, как и в манере охотиться. Если она будет обижать меня, я обижу ее, — она встала и встряхнула юбки с видом человека, готового к битве. Потом протянула руку. — Ну, сокольничий. Решено? Джованна помедлила. Северный Ветер мудра, она намного дальновиднее любого человеческого пророка. Но все же это все казалось ей сумасшествием. Что могут они предпринять против Силы, которая сумела погубить целый отряд сокольничих? Они могли отыскать ее, посмотреть ей в лицо, а там… будь что будет. Она взяла леди за руку. Рука была мягкой, ухоженной, и в то же время сильной. — Решено, — откликнулась она. Потом, к изумлению Гвенлиан, улыбнулась. — Братья будут напуганы. — А вы? Джованна рассмеялась и ничего не ответила. — Есть место, — сказала Гвенлиан, — где мы должны искать особенно тщательно. Джованна, поколебавшись вначале, теперь уже не сожалела о своем намерении. Она уселась на пони, а Северный Ветер снова взмыла в воздух. Солнце заходило. Они следовали за Гвенлиан по столь крутым тропам, что даже пони, привыкшему к горам, было трудно. Военные действия развертывались на востоке. Леди Вианна бежала тоже на восток. На востоке происходили разные таинственные истории. Восток ассоциировался со старыми, старыми страхами. Джованна натянула вожжи и повернула пони обратно. Что она делала? Ведь у нее был приказ: патрулировать и защищать землю. Она не имела права уходить с дежурства. Пони заскользил, споткнулся. Пальцы ее ослабили вожжи. Впереди нее трусила собственная тень, а перед тенью — ее гид. Она заставила себя следовать за ними. Восхождение наконец-то закончилось. Они вышли на высокую каменистую поверхность. Колдовства там никакого не ощущалось, за исключением магии, которая всегда живет в горах: магия ветра и воздуха, дикая магия, магия земли, встречающейся с небом. Магия соколов. Издав высокий восторженный крик, Северный Ветер набрала неимоверную высоту и камнем полетела вниз. Над головой Джованны, на высоте, не превышающей человеческого роста, она остановила падение и скромно уселась на шесток в седле. Широко раскрытые от изумления глаза Гвенлиан она проигнорировала. «Начинай», — сказала она на соколином наречии. Миледи не потребовалась подсказка. Она оставила свое седло, прихватив с собой седельные сумки. Поставив их на землю, она порылась в них, пока не нашла то, что искала: лозу, пакет с травами, низку бус цвета летнего неба. Она слегка улыбалась, хотя была не столь уверена, сколь могла бы. — Все просто. Это сделает даже ребенок, если его научить. Джованна медленно кивнула. У женщин сокольничих магия была скорее внутреннего свойства. Много украшений им не требовалось, в многочисленных ритуалах они не нуждались. Она наблюдала за Гвенлиан, которая кружила со своей лозой по горной вершине. Она запечатывала магический круг травами и шептала какие-то слова. Джованна почувствовала, как маленькое пространство стало наполняться древней Силой. Жеребец заржал, и она, вздрогнув, стала успокаивать его. Он пошел в сторону, отыскивая жидкую травку, росшую среди камней. Гвенлиан сошла с края круга и, дойдя до центра, опустилась на колени. Движения ее стали медленнее, на лбу выступил пот. Она отмахнулась от Джованны. — Нет, нет, пустяки. За Силу надо платить. Сейчас — совсем немного. Оставайтесь поблизости, присматривайте за мной. Если я не поднимусь, когда выйдет луна, заставьте меня. А до этого момента до меня не дотрагивайтесь и не пугайтесь, что бы вы ни увидели. Джованна опять кивнула, более резко. Губы ее плотно сжались. Чуть не с младенчества Джованну заставили верить в Силу другого. И Сила эта исходила даже не от ее рода. Заклятия, колдовство, бусы и порошки, и шарлатанство, а заправляла всем этим враг сокольничьих — колдунья, которая к тому же струсила и сбежала с испытания. Да нет. Не струсила. Просто она очень хотела быть свободной. Гвенлиан стояла, повернувшись спиной к высокому камню, а лицом — к восточному небу. Она не только сформировала свое тело, она и мозг свой сформировала. Обернув голубые четки вокруг пальцев, она поглаживала их, концентрируя на них свое внимание. Лицо ее с закрытыми глазами ничего не выражало. Она собирала Силу. Процесс шел медленно, много медленнее того, чем хотелось Джованне. В нем была и сладость, и твердость стали, и яростная сосредоточенность на себе, напомнившие Джованне о кошках. Это не было недостатком волшебницы, главное, чтобы она смогла управлять этим процессом. Сила Гвенлиан сняла барьеры в душе Джованны. Она и не подозревала, что Джованна сама призвала ее. Заглушки поднял призрачный кот с глазами-лунами. Он шел вперед, вслед за стеной света. Открылись ворота, кот вошел в них, и свет вместе с ним. Кот постоял, подняв голову, словно прислушиваясь. Мир стал совсем странным. По затемненной земле ходили сны, воспоминания, призраки, демоны, мерцания чужой Силы. Кот не обращал на все это внимания. Он искал нечто более существенное. Палача соколов. Того, кто порвал связь; он разыскивал врага братства. Джованна вместе с тенями ходила следом за котом. Частично она все еще находилась во внешнем мире, глаза и мозг стояли на страже против опасностей, угрожавших телу. Она видела, как садилось солнце. Ощутила поднявшийся вдруг ветер, резкий и холодный. И она ходила за леди и наблюдала, загораживаясь от любой Силы, которая могла выйти на охоту. Хвост кота дрогнул: колдунья напряглась. Джованна нырнула в глубокую тень. Кот напал на запах. Джованна сосредоточила все свое внимание. Ей не следует тут же кидаться на предложение. Она должна доверять союзу и своему союзнику. В таком союзе было мало логики: при соблюдении его она должна была по меньшей мере проявить благоразумие. Даже когда она подумала об этом, голова у нее закружилась. Что-то вышло из тумана, огромное и древнее. С человеческой душой у него не было ничего общего. Оно было связанное, но и несвободным назвать его было нельзя. Как молодой сокол, оно летело так далеко, как могло, и делало то, что хотело, но лишь в пределах, заданных связью. И ему хотелось порвать эту связь. Это была Сила воздуха, крылатое создание, пойманное сетью, подчиненное чужой воле. Человеческая воля. Выпущены огромные когти. Гвенлиан рванулась бежать. Слишком поздно, слишком медленно. Джованна подхватила ее мозг и тело. Двое — это слишком много. Ей не выдержать… Земля провалилась под ними. Они за что-то зацепились: мозг запутался в теле, а тело — в пустоте, рвущейся, как древний шелк. Джованна задыхалась. Она была слепа, глуха, мертва. Что-то шевельнулось рядом. Бледное пятно приняло ясные очертания и превратилось в слабо освещенное лицо. Она глупо уставилась на него. Лорик. Какое отношение имеет ко всему этому Лорик? Потом обзор ее расширился. Гвенлиан шевелилась на расстоянии вытянутой руки. Северный Ветер и Оседлавшего Бурю она не видела. Но белая птица была у нее на уме, и она схватилась за нее в панике, не предлагая ничего, кроме присутствия. Этого оказалось достаточно. Она села, проглотив горечь, скопившуюся во рту. Голова кружилась. Это была уже не вершина горы близ Равенхольда. На той вершине осталась лишь Сила, вызванная Гвенлиан. А здесь было место настоящей Силы. Она ощущала это всем телом. Все было довольно просто: камни, уложенные в кольцо, а в центре — еще один камень. Он был старше других, хотя и те были древними. Им придала форму и обточила чья-то искусная рука. Цвет у камней был какой-то неопределенный. Возможно, синий. Или зеленый. Или цвет молодой луны. Главный камень на первый взгляд был таким, каким его создала природа. Но нет, и ему тоже была придана форма. А как давно это было, Джованна не стала и докапываться, но форма эта показалась ей странно знакомой. Вроде бы… ну да… похож на крылатое существо. На птицу, с клювом, с когтями… крылья наполовину расправлены, словно она хочет вырваться из своей тюрьмы. Камень светился. Пожалуй, для цвета этого свечения человек пока определения не нашел. Сила была не от Тьмы. Но и не от Света. Она была где-то за, а может, и под ними. И была она огромной. Тем временем начали подниматься и остальные. Лорик встал на ноги еще прежде, чем глаза его раскрылись. Рука Джованны помогала ему держаться прямо. Они поддерживали друг друга и смотрели, как Гвенлиан медленно приходит в себя. Увидев двоих, стоявших над ней, она открыла рот, словно желая что-то сказать, и с трудом снова его закрыла. Колени Джованны подогнулись, и она повалилась наземь, увлекая за собой Лорика. Тот не стал сопротивляться. Взгляд его, однако, не отрывался от ее лица. — Надеюсь, — сказал он, — что ты знаешь, что делаешь. Гнев или ужас она еще могла бы перенести. Но недоверие… ей захотелось откинуть назад голову и завыть. — Что ты здесь делаешь? — гневно спросила она. — Я шел за тобой, — ответил он. — Зачем? — Я думал, что можешь во мне нуждаться. — Дурак. Ты непроходимый дурак. — А кто же тогда ты? — парировал он. — Как ты это называешь? Детской игрой? Глаза ее сузились. — Ты думал, что я солгал. После всего, что я сказал, после клятвы, ты решил, что я влюбился в женщину. — Я думал, что ты замыслил что-то не совсем разумное. Как он изящно уходит от ответа. Джованна уставилась на землю. Правда была для него не такой горькой, как он мог думать, но сознаться в ней она не могла. Это было бы почти предательством. Или, по меньшей мере, сумасшествием. Леди Гвенлиан нарушила ее малодушное молчание. — Мы заключили союз; — сказала она, — с тем, чтобы найти Силу, убивающую соколов. И, кажется, мы ее нашли. — Или, скорее, она нашла нас, — спокойная реакция Лорика удивила и устыдила Джованну. Но, во всяком случае, об этом ему сказала женщина, да еще из Эсткарпа, а у них всякое сумасшествие может оказаться правдой. Он встал и постарался занять устойчивое положение. Потом приблизился к центральному камню. Медленно обошел его. Если бы не светящийся в нем огонь, его можно было бы принять за любой другой камень, безжизненный и Бессильный. Он пошел вдоль окружавших его камней. При его приближении камни становились ярче. Он пошел медленнее. Потом протянул руку. Яркая вспышка света бросила его наземь. Джованна, сама не зная, как, оказалась рядом с ним. В мозгу ее не было и не могло быть ни одной мысли, пока она не дотронулась до него и не узнала, что он жив. Он был контужен, оглушен, но постепенно приходил в себя. — Стража, — сказал он. — Тюремщики. Но то, что они охраняют, сильнее их. Меня ударило. Если бы не стража… Если бы не стража, он бы умер. — Эта Сила хочет, чтобы мы были здесь, — сказала Джованна. — Для того, чтобы ее освободить, — он сел, держась за голову, будто боясь, что она разобьется. Дыхание его вырывалось с шумом. — Силы! Неудивительно, что нас учат остерегаться колдовства. Я чувствую себя, как вабик, которого клюнул коршун. — Но, похоже, на красноречии твоем это никак не отразилось. Повернувшись, они увидели тень за сторожевыми камнями. Говоривший медленно шел мимо них, словно преодолевая сопротивление воздуха. Камни пылали. Он заслонил глаза рукой. Все же он улыбался. — Какая приятная встреча. Надеюсь, ваше путешествие было не слишком скучным. Теперь они уже все поднялись на ноги, покачиваясь и моргая. — Вы, — сказала Джованна, прищуриваясь, чтобы лучше рассмотреть незнакомую тень. — Так это от вашего имени действовала Сила. Он сделал еще шаг. Теперь она узнала его лицо и его легкомысленный холодный голос. — В самом деле, сокольничий, — сказал лорд Имрик, — от меня. Я вас тут поджидал. Собрав волю в кулак, она старалась казаться спокойной. Старалась не смотреть в сторону леди. Что за мысли сейчас у Лорика, она не знала. Учение опять оказалось правильным. Никогда, никогда брат не должен доверять женщине. Голос Гвенлиан, который раздался за ее спиной, был резок. — Поджидал нас? Что ты имеешь в виду? — Сестричка, — молвил лорд Имрик. В улыбке сверкнули зубы. — Ты хорошо сделала. Но мне хотелось бы, чтобы ты сделала еще лучше. Здесь их только двое, да и сокола нет ни одного. Где же остальные? Гвенлиан встала рядом с Джованной. Джованна, не удержавшись, взглянула на нее. Лицо леди было белым и напряженным, руки сжались в кулаки. Она промурлыкала: — Ну уж нет, братец. Я не фишка в твоей игре. — Разве? Ты пришла, когда я того пожелал. Ты оказала большую услугу моему союзнику. — Да ты сошел с ума. Она засмеялся. — Сестренка! Сестренка! Разве это поступок сумасшедшего — искать помощи большей Силы, чтобы укрепить наш дом? Эсткарп уже не тот, что прежде. Ведьмы потерпели поражение; границы открыты; на востоке открылось то, о чем уже давно забыли. Наша земля умоляет, чтобы ею правил сильный лорд. — Ну а какое, — спросил Лорик с опасной мягкостью в голосе, — какое это все имеет отношение к убийству соколов? Имрик безо всякого страха посмотрел на Лорика. Он, в конце концов, был всего лишь мальчишкой, да к тому же при нем не было сейчас сокола, его защитника. — Соколы — это цена, — ответил лорд, — за помощь моего союзника. Он очень привередлив. Ему нужна лишь кровь соколов. — С чего бы это? Имрик пожал плечами. — Он находит в этом удовольствие. Ведь он — Сила Воздуха. И требует дань от своих соплеменников. А цена не маленькая, можешь мне поверить, сокольничий. Пятьдесят твоих братьев, пусть даже это зеленые мальчишки, — не так дешево. Надо было купить фальшивых грабителей, и надо было сражаться с настоящими грабителями. Война наполовину была настоящей, а наполовину ложной… Нет, все было не так легко и просто. Лорик порывисто шагнул вперед. Джованна попыталась его удержать. Но он уже успел овладеть собой. Он стоял, дрожа, как стрела, попавшая в цель, тонкие ноздри его раздувались. Лорд Имрик развел руками. — В самом деле, сокольничий, это было необходимо. Я сделал все, что было в моих силах, чтобы сохранить жизнь ваших людей. Птиц, увы, я спасти не мог. Они редкие, я знаю, и обучение дорого обходится, но мой союзник настаивал. Оно не поможет мне, если я не компенсирую это ему кровью. — Оно? — спросил Лорик. — Может, это все-таки она? — Оно, — повторил Имрик и вскинул в изумлении брови. — А, понимаю. Вашим племенем до сих пор руководит этот бессмысленный страх. А я тем не менее вижу вас в компании моей сестры. Несмотря на легкость тона, Джованна почувствовала, как у нее дыбом поднялись волосы. Этот человек был совершенно равнодушен к гибели ее пернатых братьев. Но проявлять равнодушие к тому, что сестра его, возможно, делила ложе с кем-то из сокольничьих, он никак не мог. Он в этом случае был не благоразумнее бешеного волка. То, что он считал своим, должно было целиком принадлежать только ему. Иное, по его мнению, являлось страшным предательством. Джованна сложила руки, чтобы пальцы не дрожали и чтобы ненароком не схватить лорда Имрика за горло. — Никакого отношения к вашей сестре мы не имеем, — сказала она. — Мы просто воспользовались ее Силой, чтобы выяснить, кто ответствен за убийство соколов. Она была очень добра и предоставила нам свою помощь, но, к несчастью, ее в этот момент обнаружили. Если вы освободите ее, то мы, возможно, уладим вопрос о смерти соколов. — Что! — воскликнул лорд Имрик. — Любезность по отношению к сокольничьему? Потрясающе! Все это сплошное вранье. Сколько ваших людей с ней переспало? Все? Как это все происходило, одновременно? Или по одному? Гвенлиан стояла вся белая, больше от ярости, чем от страха. Джованна не осмелилась притронуться к ней. Лорд только и ждал от них этого. Тогда бы он пролил кровь сокольничьего с чистой совестью. Джованна встретила его пылающий взор. — Милорд, ваши страхи беспочвенны. Нам и в голову не приходило позорить вашу сестру. У нас и в мыслях этого не было. Лорик схватил ее руку. Эта боль, как ни странно, подействовала успокаивающе. Она улыбнулась ему так, чтобы лорд Имрик заметил это. Казалось, он обратил внимание. Сумасшествие во взоре растаяло. Рот его дернулся в отвращении. Он повернулся на каблуках и подал команду. В воротах, через которые он прошел, появились вооруженные люди. Они вели пленника. Он казался совсем юным, подростком, маленьким, слабым и бессильным. Но так выглядели все братья на фоне чужестранцев. Сила их происходила не от топора или булавы, а от меча. Стражники затолкнули его в круг, а сами распределились внутри каменного круга. Он неуклюже упал, бережно прижимая что-то к груди. Когда он перекатился на спину, Джованна увидела клюв, высовывающийся из воротника его рубашки, и безумные алые глаза сокола. Неужели они надеялись, что духовный брат его растерзает? Джованна упала на колени возле своего брата и капитана. Элмери был связан, как курица для обжаривания на вертеле. Он был неподвижен и находился в полубессознательном состоянии. Возможно, ему дали какой-то наркотик или избили до потери чувств. Лицо его, когда-то гордое, соколиное, как у Лорика, превратилось в месиво. Она вытащила кинжал, чтобы разрезать веревки. Она почувствовала на себе чьи-то грубые руки, увидела злобные глаза. Они были слишком сильны для нее, как она ни сопротивлялась. С нее стащили воинские доспехи и кольчугу. Потом руки их потянулись к кожаной куртке. Она стала драться по-настоящему. Она дралась, как сумасшедшая, и у нее, как у сумасшедшей, произошло раздвоение личности. Одна из них билась, охраняя свой секрет, другая в это же время с холодным интересом наблюдала, как растет Сила в центральном камне. Лорика уложили на землю и раздели до трусов. Кожа у него была очень белая там, где его не касалось солнце, и очень гладкая. Как у девушки. Ее кожа, во всяком случае, была не намного нежнее. Он прекратил сопротивление: видимо, больше не видел в этом смысла. Удар почти лишил ее способности соображать. Она все же старалась не отключаться от действительности. Лорд Имрик, стоя перед камнем, кланялся ему. Он говорил какие-то слова на неизвестном ей языке, однако ей почему-то казалось, что это соколиная речь. Звучала она резко, монотонно, в ней слышалась странная, дикая музыка: ветер, рев бури и упоение убийством. И все же это была чужая речь. В ней не было любви к соколиному племени. Напротив, она жаждала их крови. Эта Сила не была чистым дарителем смерти, таким как ворон, гриф, черная ворона. Она была чужой, рожденной не человеком, она не была братом ее пернатых братьев. Родня ее, хозяева и хозяйки Силы, вступили на эту землю задолго до человека. Они и приговорили своего врага к вечному заточению. Но по прошествии многих лет сами они то ли умерли, то ли перешли в состояние, более странное, чем смерть. Охрана без них ослабела, раз уже в этот круг смог войти человек, обладавший сильной волей. Возможно, им двигало любопытство. А может, заточенная Сила возбудила в нем это любопытство и призвала его. Стоило ему оказаться внутри круга, он стал легкой добычей темной силы. Она пообещала ему все, чего он хотел. Ведь обещания ничего не стоят, зато цена, что она запросила, равнялась освобождению ее из заточения. За это она научила его способу разрушить сковавшие ее оковы. Она уговорила его дать ей то, что было для нее одновременно и пищей, и способом отомстить. Человеческая кровь тоже годилась, но кровь их соколов была намного слаще, и с ее помощью можно было быстрее добиться освобождения. Джованна осела в схвативших ее грубых руках. Дело было не в одной крови. Связь между человеком и соколом заключала в себе великую Силу. Когда же связь перерезали, Сила эта переливалась в захватчика. Так должно было произойти и с Элмери: разлучить его с соколом, осушить их души, выпить кровь. А что до Лорика и ее самой… раз уж их соколам удалось избежать сетей, ей придется довольствоваться лишь человеческими душами и кровью. И только потом черная сила наконец, освободится. В руке Имрика блеснул нож. Он присел рядом с Лориком. Охранники распластали ее брата по оружию. — Начнем с тебя, — сказал лорд. — Птица твоя скрывается, ну и пусть. Если уж она не будет нашей, так и твоей она тоже не будет. Лорик закричал. Высоко в небе эхом откликнулся соколиный голос. Лорик дернулся, лицо его исказила болезненная гримаса. Все его тело словно превратилось в стон. Лорд Имрик поднял нож и прицелился. — Джованна плюнула на свой секрет, на облачение, на все то, чем была до сих пор. Сила ее вырвалась наружу. Имрик отпрянул, охранники побелели. Она же почти засмеялась. Лунная магия. Ну конечно, это она. А луна, хотя и слегка ущербная, еще имела в себе немного силы. Она пила ее, как вино. Выпустив наружу Силу, она прочитала мысли союзника, который до сих не знал, кем она была на самом деле. Леди Гвенлиан не очень удивилась: «Колдунья, — сказала она, передавая на расстоянии ей свои мысли, как это делают соколы. Я и не догадывалась. Но женщина, да, конечно. С первого момента, как я увидела твое лицо». Джованна помолчала: «Как?» «Мальчики редко бывают такими красивыми, — Гвенлиан смеялась. — Да ты не можешь этого отрицать. А женщина узнает сестру, даже в кольчуге сокольничего». «Сестра, — сказала Джованна, словно пробуя на вкус это слово. И, прежде чем ее покинула смелость: — Ты поможешь мне?» Ответ Гвенлиан не требовал слов. Сила ее рванулась вперед, и словно твердая рука взяла за руку Джованну. Сила в камне достигла уже апогея. Она выглядела в глазах Джованны, как огромная ворона. Ворона эта потягивалась и расправляла крылья. В темноте замерцала нить, тонкая, как паутина, и не менее прочная. Свет, падавший на нее, был лунным светом, освещавшим крылья белого сокола. Нить избежала вороньих когтей. Северный Ветер не приближалась. Джованна хотела, чтобы она вообще улетела, но та не послушалась. Джованна ударила ворону по месту, оставленному незащищенным. Ворона не то злобно закаркала, не то засмеялась металлическим смехом. «Посмотри! — вопила она. — Посмотри, что ты наделала». Тело Джованны охватило холодом. С нее содрали рубашку, слетела повязка, стягивавшая грудь. Небу открылась правда, когда же спустили и бриджи, все увидели полную правду. Охранники улыбались. Радости же лорда Имрика не было предела. — Клянусь всеми Силами Воздуха! Что у нас здесь такое? — глаза его сузились. — Или в этом и есть секрет сокольничьих? — Разденьте их догола, — распорядился он. Она могла перенести свою наготу. Смешки и комментарии ее тоже не удивили. Но то, что братья узнают о ее лжи… этого она не в силах была перенести. Не было в мире милосердия. Они оба были в сознании и все видели. Взгляд Элмери был холодно непроницаем. Лорик… Лорик… вот чего ей было не перенести. Она даже не могла посмотреть в его сторону. — Только одна, — сказал Имрик, посмотрев внимательно на каждого и даже потрогав рукой, нет ли обмана. Джованну он обследовал с особенным удовольствием. Вздрогнув, она попятилась от него. — Ну, ну, — запел он, словно она была пугливой лошадью. — Значит, только ты. Что же я тогда открыл? Чудо? Секрет? Быть может, заговор? Сила была ее убежищем. Она нырнула в нее с головой. Гвенлиан уже была там, удерживая их объединенную мощь: «Сила поднимается, — сказала она. — Будь готова». Ворона выступила против белого сокола, Силы Джованны. Лорд Имрик протянул руки к ее телу. (В Эсткарпе всем было известно, как следует отлучать женщину от колдовства.) И отлетел, шатаясь. Союзница его распростерла вокруг Джованны крылья Силы: «Моя, — предупредила она его. — Она моя». — Я никому не принадлежу! — собственным ушам ее показалось, что голос ее прозвучал пронзительно. Голос освободился сам по себе, без ее участия, и был он теперь бесспорно женским. Свободна. Да. Это странное ощущение развернулось в ней еще сильнее, чем ее Сила или союз с Гвенлиан или сознание опасности. Тот узел, что сидел у нее внутри, несвобода в доспехах сокольничьего, все это ушло. Гвенлиан это заметила, а лорд Имрик, обнажив ее, показал это всем. Теперь уже не имело значения, что она делала. Жизнь, душа, здравомыслие — все обратилось в ничто. С нее сняли маску. Ей нечего было бояться, и не для чего жить. Разве только для того, чтобы доказать то, что хотела и начала доказывать. То, что женщина может быть всем, чем является мужчина, и что мужчина может быть таким же предателем, как женщина. У братьев, не признававших никакой Силы, кроме той, что привязывала их к соколу, не было оружия, чтобы сразиться с этим врагом. Это могла сделать только она, хотя бы и плохо обученная. Этого они ей никогда не простят. Она давно уже утратила малейшую надежду на прощение, с того самого дня, как она поступила в школу при Соколином Гнезде. Она подтянулась и как бы со стороны услышала собственный смех: легкий, свободный, почти восторженный. Северный Ветер наконец спустилась, а вслед за ней прострелил темноту Оседлавший Бурю, переполненный соколиным гневом. Стражники, удерживавшие Джованну, в панике побежали, спасаясь от смертоносных когтей. Лорд Имрик закричал от поразившей его внезапаной боли. Джованна схватила перчатку, которую они у нее отняли. Северный Ветер немедленно уселась на нее. Оседлавший Бурю кружил над ее головой, а потом спустился к своему духовному брату. — Ну, — сказала Джованна, — а теперь нам надо покончить с этим. Она смотрела на камень. Форма его менялась. Сомнений не было: происхождение его было искусственное. Крылья расправлялись, сквозь камень заблестели перья. В глазных впадинах зажегся слабый свет. Ворона оставила пока намерение полакомиться соколиной кровью. Сейчас ей нужна была Сила, ну а потом, на досуге, она свое возьмет. Сила набросилась на Джованну, так что та упала на колени. Она вонзила когти в ее волю: «Давай. Давай, освободи меня». Она не просила. Она приказывала. Мозг Джованны наполнился видениями. Воспоминаниями. Снами. Свободой, из далеких-далеких времен. Бескрайнее небо и вольный ветер, и крылья, распростертые надо всем этим. То был лорд великого царства, а воля его — мировой закон. Но у него имелись враги: быстрые, яростные, с острыми когтями. Воле его они подчиняться не желали. Дерзали летать там, где хотели, охотиться там, где нравилось, осмеливались выражать открытое неповиновение своему законному лорду. «Нет, не законному, — сказала Северный Ветер чистым, холодным и презрительным голосом, — в нашем роду такого закона нет. С твоей тиранией у нас нет ничего общего». «Я правил, — ответила ей Темная Сила (подозрительно, что он это терпел), потому что я был самым сильным. Вас время уменьшило, а меня сделало крупнее». «В злобе, — ответила соколица, — да, не спорю. Ты был маленьким лордом с маленьким мозгом. Таким ты и остаешься». «Освободи меня, — приказала Темная Сила Джованне. — Верни мне мою Силу. Освободи». Сила Джованны кровоточила от ран, нанесенных ей древней Темной Силой. Она пила этот поток, медленный, но сильный. Когти Силы готовы были вцепиться и рвать еще и еще. — Нет! — гневно воскликнул лорд Имрик. — Ты моя. Ты принадлежишь мне. Ты моя! Огромное создание живо к нему повернулось — Я твой, — согласился он с большой охотой. — Освободи меня. — Ты моя, — повторил Имрик. — Полностью, — ответил он. — Освободи меня. Имрик сжал челюсти. В руках его билась жизнь, дикая, как сокол, связанная и беспомощная. Нож его, блеснув, разрезал связывавшие ее веревки. Сокол Элмери, Парящий-на-Ветру, вспорол руку, его удерживавшую, и освободился. Имрик в ярости завопил. Капля крови — неясно, человеческой или соколиной, — дымясь, упала на место заточения Темной Силы. Камень зашатался. Темные крылья ударили по небу. Клюв рубил, словно сабля. Жертва боролась и визжала. Человек в этом ужасном клюве казался жалким насекомым, мошкой, способной лишь частично удовлетворить голод птицы. Джованна подняла всю Силу, которой обладала. Земля стонала, так как Темная Сила старалась выйти из нее. В душе Джованны царила тишина. Все собрались вокруг нее. Где-то на краю слышно было горе Гвенлиан, яростный гнев ее, яркий, как кровь, смешивался со спокойствием, которому она выучилась в процессе обучения на ведьму. Она была более сильной и умелой, чем думала. Над Джованной парили, словно белый костер, Оседлавший Бурю, Парящий на Ветру и Северный Ветер, самая крупная из троих. Элмери смутно представлял то, что с ним произошло. Лорик был, словно камень, в когтях Оседлавшего Бурю. Но уже не разлучен с ним. Темная Сила выпустила это из виду, так как всю свою мощь бросила на Джованну. Под влиянием шока Лорик ушел в себя. Бессознательно, подчиняясь только собственной Силе, Джованна притронулась к камню-Лорику. Он сопротивлялся. Она притронулась еще раз. Очень медленно он превратился в тень, а из тени — в свет. Голубой свет, символизировавший Силу заключенного и стражника. Свет слепил, разрастался, дотянулся до круга камней-стражников и стал одним из них. Она ощутила на языке сладковатый вкус — их радость, к которой тут же прибавилась горчинка. Стражники, обладавшие Силой и во сне, проснулись. Но медленно, так медленно. Темная Сила освобождалась от их оков. Земля дрожала. Воздух стал едким от молний, и у Джованны запершило в горле. Ужас отделил ее от собственной Силы. Враг тем временем становился все могущественнее. Он подпитывался ее же энергией и объединенной Силой ее союзников. Сам порыв, объединивший их, служил врагу питательной почвой. Темная Сила намеревалась таким путем высосать Силу своих тюремщиков. — Вот почему, — прошептала она. — Вот почему они ее заковали. Потому что где бы она ни была, она присваивала себе чужую Силу. А заманить ее в ловушку, связать, заковать на столетия… какими же сильными были эти соколиные племена. Как много их, должно быть, погибло, как много пожертвовало своей Силой, чтобы заковать врага и заточить его в камне. Она взяла себя в руки. Постепенно, нить за нитью, она распускала связанные друг с другом Силы и отбрасывала эти нити в сторону. Гвенлиан в недоумении отскочила. Парящий в Воздухе с Элмери вынуждены были удалиться. Камни-охранники вместе с Лориком и его соколом снова воздвигли стену света: так они освобождали Джованну и в то же время, как щитом, загораживали ее от врага. Темная Сила не могла больше питаться ее энергией, так как Джованна отделила себя от союзников. Только Северный Ветер никак не хотела улетать. Джованна резко осудила ее за это. Она была обузой, от нее исходила опасность. Темная Сила могла увеличить свою мощь за ее счет. Ей следует быть благоразумной. Пусть она оставит Джованну. Ей хватит силы для осуществления задачи. Возможно. Северный Ветер, королева соколов, одновременно и сознавала разумность доводов, и ненавидела их, однако в конце концов ей пришлось уступить. Ярость птичьего гнева добавила Джованне смелости. Нить, связывавшая их, осталась. Джованна не могла, не смела оборвать ее. Врагу же угрызения совести были незнакомы. Она ударила по нити. Нить прогнулась, обтрепалась, но устояла. Джованна навалилась на врага всей своей ослабленной Силой. Быстрая и безумная борьба. Черные крылья окружили Джованну со всех сторон. Еще мгновение, и упадут последние, сдерживающие ее врага оковы. Черная Сила освободится. Сделав усилие воли, Джованна сформулировала мысль и не выпускала ее. И когда Черная Сила собралась праздновать победу, мысль Джованны вышла наружу. Разрослась. Расцвела. И взорвалась огненной бурей. III Джованна умерла. Но тело ее этого не знало. Из темноты оно снова вернулось к жизни и посмотрело на последствия. Камень, заточавший узника, рассыпался в пыль. Заключенный пропал, поглощенный ее Силой. Охранники пали в бою. Лорд Имрик лежал на земле, истерзанный, мертвый. Его смерть пощадила: она подарила ему забвение. Джованне прощения не было, но ей, мертвой, было все равно. Она ехала верхом рядом с оставшимися братьями. Ее братьями они уже больше не были. На ней была форма сокольничьего, потому что должна же быть на ней какая-то одежда, а ничего другого у нее не было. Доспехов и кольчуги на ней, конечно, уже не было, не было и шлема. То, что впереди нее на шестке сидела Северный Ветер, так это был выбор птицы и ее право. И права этого не мог оспорить самый суровый из братьев. Гвенлиан попыталась остановить ее. — Останься со мной, — упрашивала ее леди. — Брат мой никогда не был мне братом. А ты мне — настоящая сестра. Останься и будь свободна со мной. Мы усовершенствуем с тобой Силу, которую мы создавали вместе. — Сила умерла, — сказала Джованна. Она имела в виду, что умерла она сама, а с ней — всякая надежда на дружбу и на совершенствование в магии. Гвенлиан не захотела ее понять. — Я никогда не свяжу себя с кем-то из Древней Расы. Но ты… ты похожа на меня. Брат заплатил за свою глупость смертью; Честь Ворона теперь мой. С другой женщиной, сильной физически и обладающей высшей Силой, я могу управлять им, как он того заслуживает. Ты поможешь мне, сестра? Джованна, припоминая, покачала головой. Губы ее беззвучно шевелились, повторяя слова, которые она тогда сказала: «Я из рода сокольничих. Душой я привержена нашему закону. По этому закону меня и нужно судить. Только этот закон может дать мне свободу». — Свободу умереть! — воскликнула Гвенлиан, дико, как сокол. Джованна подняла лицо к небу. Оно плакало, роняя редкие дождевые слезы. Джованна прожила дольше, чем надеялась, и прожила она ее хорошо. Она убила убийцу соколов. Даже Командующий из Соколиного Гнезда не может этого отрицать. Она закрыла глаза: «Хватит», — приказала она своим идущим по кругу мыслям. Не надо больше. Лучше помнить то, чего удалось добиться. Она ехала, окруженная со всех сторон молчанием. Ни один брат не сказал ей ни слова, с тех пор как она вошла в круг охранников. Ни один из них не прикоснулся к ней, не дал ей ни еды, ни питья. Она была хуже предателя. Для нее и слова не нашлось, чтобы определить, кто же она такая. На Лорика она ни разу не взглянула. Она не хотела знать, смотрел ли он на нее. Но она шестым чувством ощущала его присутствие. Когда она просыпалась, то находила рядом с собой еду и фляжку с водой. Его присутствие было ей тяжело. Когда она ехала верхом, он по большей части оказывался сзади нее. Когда ложилась спать, он расстилал свое одеяло на расстоянии вытянутой руки. Он заставлял ее забыть, что она мертва. А это казалось ей еще более жестоким, чем откровенная вражда братьев. Ехали они медленно, чтобы не потревожить раненых. Без соколов людей больше не было. Те, что были, умерли или бежали. И все же, как ни медленно они продвигались, Соколиное Гнездо неумолимо становилось все ближе. Настало солнечное утро, прогнавшее дождь. Всадники выехали с освещенной территории и вошли в расщелину, похожую на рваную ножевую рану, нанесенную земле. В самую глубину ее никогда не заглядывало солнце, а небо выглядело как черное лезвие с одинокой звездой. Они подъехали к стене, высокой, как небо, и повели своих лошадей, по одной, в потайные ворота. Опытные братья прикрыли накидками глаза. Джованна не последовала их примеру. Неожиданное солнечное пламя кинуло ее на землю. Руки подняли ее и усадили в седло. Медленно, постепенно слепота ее прошла. Лорик садился на лошадь последним. В ее сторону он не смотрел. Она проехала мимо него в Соколиную долину, и там, на горных склонах, их ждало Соколиное Гнездо. Она вздрогнула. Но потом вскинула подбородок и выпрямилась. Когда братья прибавили скорость, она ехала в первых рядах. Глаза ее были устремлены на серую мрачную крепость. Джованна лежала в крошечной комнате, без чувств, без мыслей. Она не была заключенной, с точки зрения чужестранца. Комната эта принадлежала старшему брату, капитану. Его ранг позволял ему не жить в казарме. В комнате стоял соломенный тюфяк на раме из бечевок и кожи — настоящая роскошь, по сравнению с простой каменной полкой воина. Шерстяное одеяло, выношенное до мягкости; шесток, на котором Северный Ветер видела соколиные сны. Дверь не закрывалась и не охранялась. Да в охране и не было нужды. По сути, все Соколиное Гнездо ее охраняло. Ее дважды накормили. Или, пожалуй, трижды. Она не считала. Она ела только для того, чтобы Северный Ветер не отказалась от приема пищи. Она вымылась. Была чистой. Походную одежду убрали. Другой не принесли. В душе ее рождался протест, но гордость не позволяла его высказывать. Дверь открылась. Она не слышала, как пришли братья. Она бы их и не увидела, если бы ее лицо не было повернуто в ту сторону. Этих двоих она не слишком хорошо знала: они давали клятву другому командиру. Один, постарше, с лицом, сильно обезображенным шрамами, молча поднял се и одел, как одевают ребенка или идиота. Другой искоса на нее взглядывал. Он казался совсем молоденьким. Возможно, до сих пор он не видел обнаженной женщины. Это он обратил внимание на то, о чем ей не хотелось говорить. — Аларн. Женщина. Она поранилась. «Женщина». Как будто они не называли ее раньше Джованом, Избранником белой королевы. Шрамы Аларна дернулись. Она не думала, что это улыбка. Он посмотрел на руку товарища. Выбранился. — Аларн… — повторил мальчик. — Бинты, — рявкнул он, — принеси. Мальчик исчез. Джованна стала тихонько беспомощно смеяться, хотя ей этого вовсе не хотелось. Аларн не прикоснулся к ней. Внутри у нее все сжалось. Смех ее затих; она смотрела на него с первыми проблесками симпатии. Мальчик вернулся. В памяти всплыло его имя. — Ривал, — сказала она, принимая от него бинты, — тебе нечего бояться. Это всего лишь месячные. Он сжался и повернулся к ней спиной. Кроме бинтов, он принес тазик с водой, чуть теплее ледяной. Она поблагодарила его повернутую к ней спину, вымылась и оделась. Они ей принесли форму сокольничьего. Потому что у них не было другой одежды? Или потому, что пока ее не осудили, она оставалась братом? Она помедлила, стараясь справиться с охватившим се потрясением. Она пробуждалась. Начинала думать, чувствовать. Но лучше бы этого не было, потому что это означало сознание, память и боль. В мозгах наступила ясность. А вместе с прояснением пришла ее Сила. В прошлый раз она растратила се полностью, а теперь она вернулась к ней еще в большем объеме. — Черт бы тебя побрал! — разгневалась она. — Я хотела умереть. Братья воззрились. Она не была животным, ведь животное можно понять. Печально покачала головой. — Бедные мужчинки. Я вас что, совсем сбила с толку? Обнаженный меч Аларна был его ответом. — На выход, — скомандовал куда-то в окружавшее ее пространство. Северный Ветер уселась на ее кулак. Вдвоем они вывели братьев и покинули место заточения. Братья-сокольничьи расселись по периметру большого зала. Там были все: рядовые и капитаны со своими соколами и даже учащиеся, теснившиеся вдоль стены и старавшиеся держаться как можно тише, чтобы их не выгнали. Зрелище обещало стать наглядным уроком — доказательством женского вероломства. Преодолевая страх и женское недомогание, она делала все, чтобы заглушить позывы к рвоте и не упасть на каменный пол. Гордость да Северный Ветер, неподвижно восседавшая на кулаке, заставляли ее держаться прямо, и со стороны казалось, что она, полная достоинства, идет к центру зала, месту суда. Там, на полу, перед креслом Командующего, лежал камень. Кроме нарушителей закона Сокола, на него не ступала ничья нога. Правда, до сих пор и нарушений таких чудовищных не было. Так что теперь он заслужил черную славу. Сила ее зашевелилась, возбуждаясь сама по себе. Кто-то выражал недовольство, что ей позволили остаться в сокольничей форме. Слишком уж она была в ней похожа на брата, а не на женщину. Легкая улыбка заиграла на ее губах. Она не стала ее прятать. Сама по себе одежда ее не беспокоила, а лицо ее было женственным, и теперь никто, узнав правду, не принял бы ее за мальчика. Но ни один человек не посмел возмутиться тем, что сжимало ее кулак с яростной и непоколебимой силой. Последовали формальности. Джованна осталась к ним безучастна. Она смотрела на знамя позади Командующего, на черного сокола, под которым она столько лет жила, училась и сражалась. Сокол затуманился. Она сердито сморгнула набежавшие слезы. Как бы ни была она глупа, она всегда знала, что этот момент настанет. Как часто видела она этот черный сон. Ей следовало радоваться тому, что с ее долгой ложью покончено. — Ты, — командующий даже не удостоил ее имени. — Ты отрицаешь выдвинутые против тебя обвинения? По глупости она чуть было не спросила, в чем они заключаются. Но она знала. — В том, что я женщина, нет, не отрицаю, — голос ее был чистый, звонкий. Ничего мужского в нем не было. — В том, что я изменила присяге и стала предателем братства, да. Клянусь всеми Силами Воздуха, я отрицаю это. — Ты отрицаешь, что старалась ввести всех в заблуждение с помощью колдовства? — В этом не было большой нужды, — сказала она, — мужчины и так знали, что увидят. — Ты отрицаешь это? Слова его прогремели, как железо. «Холодное железо», — мелькнула случайная мысль, может быть смертельно для Силы. Она вскинула подбородок. — Отрицать этого не могу. По рядам прокатился шепот. В нем слышались ненависть, страх и отторжение. Суетливо забегали глаза. Если одной женщине удалось пробраться в их ряды, то сколько других могли сделать то же самое? Северный Ветер расправила крылья. Теперь глаза обратились к ней. Все вдруг вспомнили о ее существовании и о духовной связи птицы с женщиной. Одна или две дошли до богохульства? Женщина и женщина. Насколько глубоко проросло предательство? Можно ли после этого доверять королевам-соколицам больше, чем их бескрылым сестрам? По спине Джованны пробежали мурашки. В воздухе разлился яд, отвратительный, как гниющая рана, к тому же смертельный. Давно был потерян счет годам такого гниения. Ни Сила, ни простой удар меча не могли убрать этот яд. — Убейте ее, — сказал кто-то, а может, никто, а может, все вместе. — Убейте ее. Убейте ее! Соколы поднялись в воздух, сильно хлопая крыльями. Джованна смотрела на них почти с облегчением. Да, это будет славный конец — смерть, принятая от жестоких когтей. Северный Ветер даже и не пыталась вступить с ними в борьбу. Она смотрела, как и Джованна, на черный шквал тел, бешеные удары белых крыльев, кроваво-красные глаза. Так же неожиданно, как грянула буря, все затихло. Джованна стояла в круге, образованном соколами. Все они, предупреждающе шипя, с распростертыми крыльями, смотрели наружу. Один гордый сокол уселся на ее плече. Оседлавший Бурю уважительно наклонил голову. — Троньте наших сестер, — сказал он, — и мы посмотрим. Джованна даже посочувствовала братьям. Они стояли словно голые, некоторые сжимали в руке оборванные путы и молча смотрели на величайшее из предательств. Она ограбила их: отняла их соколов. Гнев, смешанный с сочувствием пронзил ее. — Я тут ни при чем, — проскрежетала сквозь зубы. Ей хотелось кричать на них: — Ведь вы-то уж должны знать, вы знаете о предательстве лорда Имрика. Она увидела Элмери. Лицо его почти вернуло прежнее изящество, хотя нос уже не обретет той красивой гордой горбинки, которая у него когда-то была. Он тоже посмотрел на нее, но она не успела расшифровать выражение его глаз. — Ваш брат так и останется вашим братом. Не слугой, выполняющим любое ваше желание. — И все же, — молвил Командующий (он и глазом не моргнул, хотя его собственный пернатый брат сидел среди прочих возле ног Джованны), — ты не наш брат. Кто тебя сюда послал и зачем? — Это долгая история, — Джованна не отказывалась отвечать, лишь предупреждала. — Расскажи. — Она не расскажет, — голос зазвенел возле открытых ворот. У входа стояли какие-то фигуры. Братья замешкались и не узнали их. Они же стояли прямые и гордые, лица их светились, не было и намека на тупую покорность. Вместе с ними влетели белые самки соколов. Королевы. Самцы с почтением поднялись. Джованна приросла к месту. Иверна привела женщин-сокольничих. В приходе их ощущалось торжество. За свою смелость они готовы были умереть. Белые королевы сопровождали их как сестры и как охрана. Джованна не понимала, как их могла пропустить наружная охрана. Иверна прошла вперед и остановилась против Командующего. Они были равны и по возрасту, и по силе. Он это признал и чуть-чуть склонил голову. На лице его не отразилось ни малейшего изумления, в то время как рядовые братья находились в шоке из-за того, что женщины ступили ногой в Соколиное Гнездо. — Предводительница, — сказал он. — Крылатый Командир, — ответила она. — Это все твоя затея, — он не был удивлен, хотя догадка пришла к нему только сейчас. Не ответив ему сразу, она повернулась к Джованне и оглядела ее с головы до ног. Взгляд ее был таким же острым и проницательным, как у Командующего. Но мягче. Чуть-чуть мягче. — Ты выросла, дочка, — сказала она. Говорила она не о теле. Джованна подняла свою Силу, как меч, не то отдавая салют, не то предупреждая. — Я такая, какой меня воспитали. — Да, конечно, — ответила Иверна, глядя на нее не просто глазами. Женщина, колдунья, сестра соколих; охотник и воин, поклявшийся на верность братству. Тяжело было Джованне под этим проницательным взором. Она укрылась за своими засовами и постаралась выставить себя просто как Джованну. Иверна снова повернулась к Командующему. — Да, это была моя затея. Моя, моих сестер, и даже наших матерей. Ты, наверное, думал, что мы на веки вечные останемся безмолвными рабынями? Ты, наверное, лишь о сильных сыновьях помышлял, когда сводил нас, как скот, с твоими воинами, твоих лучших мужчин с нашими лучшими женщинами? Или ты полагал, что у нас и права нет высказать об этих случках свое мнение? Ты выращивал силу, волю и ум, мы выращивали то же самое, да к тому же еще и Силу, — она обвела глазами зал. Братья смотрели на нее, открыв рот, так и не отойдя от шока. Она покачала головой, словно перед ней были неразумные дети. — Многие годы мы не нарушали ваших иллюзий. Теперь настало время узнать правду. — Вы учите других, и вас научили, что ваша жизнь навеки связана тем, что привело вас на эту землю: власть Джонкары, закрепощение ею всех женщин, а через них — всех мужчин-сокольничих; жертвоприношение короля Лангварда, кто, умирая от руки собственной жены-королевы, произнес заклятие, связавшее Джонкару и освободившее пятерых его людей. Вы испытываете постоянный страх, что Йонкара опять восстанет и вернет прежнюю силу, а потом и отомстит через нас, се сестер во плоти. — Так вы учите. И так верите. И это тоже было своего рода защитой. — Потому что не только женщины попали под влияние Силы Джонкары, но и мужчины. А когда их жены и сестры восстали против них за все прошлые обиды, — настоящие ли мнимые, — они возненавидели тех самых женщин, которых когда-то любили. И ненависть эта в конце концов обратилась на Джонкару. — Несколько женщин, обладавших Силой, хотя и далеко не равной Силе их врага, предвидели, что может случиться, и сделали все для собственной защиты. С Лангвардом, адептом не из слабых, они задумали и осуществили нападение. Они не надеялись уничтожить Джонкару, но они могли ее заточить, могли перекрыть ей связь с ее сообщниками из Тьмы и миров, что лежат за Вратами. Они могли собрать тех соплеменников, которых можно было подчинить силой или с помощью королевского указа, или, в крайнем случае, с помощью обмана, и бежать через северные моря. — Мы покорились, заплатив за это своей свободой. Это было необходимо. Если бы Йонкара освободилась и стала преследовать нас, она стала бы действовать прежде всего через мужчин, как это уже и было в Сальзарате. Она не должна знать, какие мы приняли защитные меры, скрываясь, как за щитом, за их ненавистью и презрением: стены и укрепления Силы, оборонительное оружие, выкованное за долгие годы терпеливого выжидания. Иверна помолчала. Она обладала не только Силой, но и властью. Братья слушали ее. Против воли, с трудом, но не перебивали. Опять она обвела взглядом собравшихся. «До чего же они похожи», — подумала Джованна, следя за глазами женщины. Как и все люди Древней Расы, они старели почти незаметно: даже самые пожилые казались не многим старше Лорика, или Хендина, или Керрека. Многие лица были покрыты шрамами, полученными в сражениях, но под этими шрамами лица их были все те же. Лицо сокольничьего, порода, пущенная на поток, как Сила, которую ни один мужчина не может обрести. — Теперь, — продолжила Иверна, — такой необходимости нет. Джонкаре пришел конец, да еще и на руках женщины из рода салкаров. Но наследие Джонкары продлилось. Смерть ее не освободила нас. На это нечего и рассчитывать. Ну что ж, что древнего врага не стало? На ее место может прийти другой. — Уже пришел! — воскликнул кто-то, чье терпение кончилось. Воинские ряды смешались. Заблестело оружие. Обнажать оружие в зале означало неслыханное нарушение законов Соколиного Гнезда. Но кто же теперь думал о законе? Женщины дерзнули войти в обиталище братьев. А одна из них зашла так далеко, что прошла избрание. То здесь то там капитан усмирял волнение. Командующий даже и не пытался. Он просто наблюдал. Так смотрит на добычу сокол, перед тем как нанести смертельный удар. Соколы поднялись ввысь, издав пронзительный боевой клич. Они всего лишь взмахнули крыльями, не выпуская когтей, но наступавшие попятились, остановленные их гневом. Заговорила Северный Ветер. — Мы не рабы. Я выбрала, как хотела. У нас здесь темные Врата никто не открывает. Дисциплина обрушилась. Мужчины не доверяли словам сокола. Не все мечи вернулись в ножны. Один прыжок — и Джованна оказалась на возвышении, рядом с Командующим. Соколы отправились за ней. Окруженная их крыльями, она возвысила голос и вложила в него свою Силу. — Я не враг вам. Я из той же крови и плоти. Закон я блюла не меньше вашего. Призываю в свидетели соколов. — Ты лгала, — сказал Командующий почти мягко. — Другого пути не было. Иверна и женщины стояли рядом, невредимые и смелые. — Один из твоих людей, Ривери, сказал тебе правду. Ты же не обратил внимания на его слова. Трижды пытались и мы. Один раз, Ферон, ты меня выслушал. Сейчас я передам братьям твои слова: «Все началось так давно. Ненависть пустила слишком длинные корни. Никогда не придут к согласию мужчины и женщины из рода сокольничих». — Никогда — подтвердил Командующий. — Поэтому, — продолжила Иверна, как если бы он ничего не сказал, — мы перестали действовать уговорами и выбрали этого ребенка в качестве доказательства. Мы заранее знали, что ее возьмут в Соколиное Гнездо. И всего лишь заставили вас думать, что она мальчик. С нашей стороны это был единственный обман. В ней есть все, чем вы хотели бы гордиться в ваших сыновьях. — Да, это правда, — подтвердил Вериан, слепой наставник учеников. Он сказал это, как человек, вынужденный признать горькую правду. — Она была не из худших учеников моего выпуска. — Колдовство, — пробормотали братья, стоявшие рядом с ним. — Это не так, — возразил Вериан. — Она прошла все испытания. Ее избрала королева. Теперь я это понимаю. У Джованны перехватило дыхание. То, что Вериан за нее вступился, было для нее неслыханным подарком. Никто не мог оспорить ни честь, ни смелость Вериана. Свои глаза он отдал за жизни всей своей рати многие годы назад, в войнах против колдеров. — Это все колдовство, — настаивали братья. Правда, таких голосов стало меньше. А может, это только показалось. — Ведьмы способствовали нашему поражению. — И вашему спасению! — Лорик протиснулся вперед и повернулся так, чтобы все его видели. — Помнит ли кто-нибудь из вас, почему ее разоблачили? Если бы не она, мы имели бы врага пострашнее Джонкары. Та настроила нас против наших женщин. Эта Темная Сила разлучила бы нас с нашими соколами. Братья смотрели на него. Руки его дрожали, и он сжал их в кулаки. — Она сразилась с этим врагом, — сказал он, осторожно выговаривая слова, словно хотел, чтобы голос его не дрогнул. — Она вступила в этот бой одна, зная, что может ее ожидать, что ее ждет смерть, а, может, и нечто хуже смерти. Зная, чего она может впоследствии ожидать от нас. — Но мы обязаны, — прорычал Керрек. — Конечно, ты за нее вступишься. Ведь ты ее брат по оружию. А может, и больше того? Рука в перчатке свалила Керрека на пол. Он вскочил, зажав в руке нож. Перед ним стоял Элмери, безоружный, со сложенными на груди руками, непроницаемым лицом. Очень медленно Керрек вложил кинжал в ножны. Даже он понимал, что ему не следует поднимать руку на своего командира. Элмери повернулся к нему спиной и встал рядом с Лориком. — Я скажу слово в защиту арестованной. Я был в числе тех, кто проводил испытания, и подтверждаю, что она прошла их достойно. Я был ее капитаном и заявляю, что она в сражениях была так же сильна, как любой брат ее возраста, так же искусно владела оружием, так же дальновидна в тактике боя и тверда в соблюдении наших законов. Я присутствовал при ее разоблачении. Она предлагала свою жизнь за мою и за жизнь брата по оружию. Она сделала это во имя чести и сохранности братства. Возвысились голоса, сплетаясь в тяжелом воздухе. — Ложь. — Она соблазнила их. — Она женщина. Вот это и было главным. — Да, — сказала Джованна. — Я женщина. Это и есть мой великий грех. Мне было дано все, чтобы сделать из меня брата. Кроме одного. То, что я сделала, ничего, по сравнению с тем, чем я являюсь. Она вышла из соколиного круга, скинула Оседлавшего Бурю со своего плеча, а Северный Ветер — с кулака. Развела руки. — Закон есть закон. Я подчиняюсь приговору. — С какой целью? — спросил Командующий, словно он действительно хотел услышать ответ. Она обратилась к ним ко всем. — Вы меня замечательно воспитали. Милые мои люди. Вы дали мне честь, дали гордость. Вы знали, что я отплачу вам за все, что вы для меня сделали. Вы бросили вызов природе, — она поставила ноги на ширину плеч, откинула голову: бравада молодости, и она сознавала это, но язык ее и тело действовали уже независимо от ее воли. — Чужестранцы представляют собой две ипостаси: женщина и мужчина, мать и отец. Мы же — три: женщина, мужчина и сокол. Йонкара нарушила это. Из-за одной женщины, обезумевшей от своей силы, мы разрушили собственные поколения. Неужели нам нужно отдать ей победу? Неужели мы должны доказывать, что мы не больше того, чем сделала нас ее ненависть? — все молчали. Соколы вернулись — каждый к своему брату. В этом воссоединении было что-то подчеркнутое, напряженное как в мужчинах, так и в соколах. Начало недоверия. Джованна сложила руки. — Во имя всех Сил Воздуха! Убейте меня, и покончим с этим. Братья шумно задвигались. Кто-то склонялся в ее пользу, кто-то выступал против. — У нас нет выбора! — кричал кто-то. — Она женщина, лгунья, предательница. Она должна умереть. Таков закон. Но соколы не жили по закону сокольничих. Высокая их королева заговорила, восседая на спинке стула Командующего. Голос ее был ровен и невозмутим. «Мы убьем всякого, кто убьет ее». — Что она тебе? — осмелился задать вопрос Командующий. «Она наша сестра, — удостоила его ответом королева. — Она связывает то, что очень давно было развязано. Она вновь делает наших людей целыми». После этих резких, монотонных звуков голос Иверны показался обворожительным, но и в нем слышна была и непреклонность. — Да, о братья. Так было в те времена, о которых вы забыли. Мужчина и сокол-самец, женщина и сокол-самка. Королевы выбирали, как и их братья, и свадьбы заключались сразу между четырьмя, а не между двумя, как в других странах. — Мы… не можем… — Командующий обрел присутствие духа с быстротой, которой позавидовала Джованна. — Это то, чего вы хотите? Женщина почти нетерпеливо качнула головой. — До этого еще слишком далеко. Для нас, как и для вас. Мы тоже ненавидим, Крылатый лорд. Слишком много горьких лет прошло, чтобы мы забыли. Но мы очень хотим начать. Перемирие; открытие деревни и Соколиного Гнезда; встреча наших людей. Так и быть, пусть несколько мужчин поживут с нами некоторое время, просто как братья, чтобы узнать, что мы такие же люди, как они. Мы просим вашего позволения, чтобы вы разрешили и нашим сестрам пожить у вас, — она сделала знак рукой, чтобы предупредить возмущенные возгласы. — Не думайте, что мы вам доверяем! Вы смотрели на нас, как на скот, годный лишь на то, чтобы рожать сыновей. Вы забирали наших сыновей и уничтожали тех, кто оказывался негодным, и учили остальных ненавидеть нас, тех, кто дал им жизнь. Наши дочери — ваши дочери — для вас просто не существовали; мужчина, от которого рождалось более трех дочерей, признавался негодным, и его исключали из списков быков-производителей. На него уже ложилось пятно бесчестья, его освобождали от почетных обязанностей. А каково было матери трех дочерей… вот уже ей пощады не было. Вы осудили ее на смерть. — А вы убили ее, — съязвил Командующий. Иверна улыбнулась и с ледяной мягкостью в голосе продолжила. — Мы позволили вам так думать, — она помолчала. Он тоже молчал с непроницаемым видом. Братья начали догадываться: она говорила для них. — Твой авторитет — только для мужчин. — Узница, — сказал Лорик со смелостью, доходящей до безумия, — не колдунья. Джованне хотелось сунуть ему в рот кляп. Он губил себя ради нее. Он выражал свою преданность, хотя, как ей казалось, она ее не заслужила. Благодарность… — Я в распоряжении Командующего, — холодно сказала она, — я ему клялась. Ему меня и судить. — А может ли он? — воскликнул Лорик. Рука Элмери заставила его замолчать. Но сам он не успокоился. Сила ее испытывала его удары, постоянные, невероятно сильные. Она выставила защитную стену. Командующий нахмурился. — Меня просили судить, и в то же время запрещают. «Мы не запрещаем, — ответила королева соколов. — Мы предупреждаем». Смерть за смерть. Любой брат с радостью умрет за свой народ. Но один из них должен умереть за это, а число их так сократилось после войн, Великой Перемены и сумасшествия лорда Равенхольда… Сознание Джованны было абсолютно ясным, что придало ее телу быстроту и четкость. В руках у нее оказался кинжал Командующего, прежде чем он заметил ее движение. Крошечная остановка: найти место. Под грудь, да. Движение вверх и внутрь. Мгновенная боль, не более. Так быстро. Так просто. Ее охватило волнение. «Слишком поздно», — думала она. Колотившеся сердце уже ощущало прикосновение кончика кинжала. Она собрала исчезающее желание и направила нож в цель. — Держите ее! Мужские голоса. Женские. Соколиные. Она улыбнулась в подступавшей к ней темноте. Все же она объединила их всех, против их желания. — Держите ее, черт побери! — Бинты, быстро. — Да не расшнуровывай. Режь их. — Мы спасем ее. Если успеем. Если она позволит. Если, — ядовито, — нас избавят от вопросов. Она им этого не позволит. Нет. «Позволишь». Таких голосов было много. Особенно четко звучали соколиные. Она им отказывала. Им нужна была смерть. Жертва. Чтобы закрепить их союз. Великие чудеса всегда скреплялись кровавой печатью. Нет! В их отрицании слышался гнев. Это Тьма. Как ты дошла до этого? Правда. Она сама устранилась от них. Она должна умереть. Она не могла жить как женщина. А среди братьев ей места не было. Она уже отслужившее оружие. А такое оружие хранить опасно. Кто-то постоянно ругал ее. Как странно. Словно… словно он рыдал. Она слегка приостановила свое падение в ночь. Кто мог плакать о ней? Она ведь никому не была нужна. Она была вещью. Да, оружием, вложенным в ножны лжи. Северный Ветер не будет горевать: она всегда может посетить то место, куда отправилась Джованна. К тому же соколы не боялись смерти. Ругань становилась все громче. Вокруг стало светлее. Боль усиливалась. Лица. Глаза соколов. Голова ее лежала на чем-то прямоугольном. Она слегка повернула голову. Лицо Лорика было заключено в рамку из соколов, белых, черных. Свои ругательства он обращал в воздух. Казалось, он и сам не знал, что плачет, что держит голову ее на коленях и гладит, гладит ее волосы. Собрав все силы, она ударила его, как можно больнее. — Ты позоришь себя. Удар этот оказался легким прикосновением пальцев к заплаканному лицу, а выговор прозвучал не громче шепота. Им обоим досталось от Иверны за то, что они сделали с раной. Джованна и не заметила этой вспышки. Он смотрел на нее. Лицо его, умытое слезами, выражало ярость. — Зачем ты это сделала, черт тебя подери? Зачем? — Так было надо. Он один услышал ее. Губа его дрогнула: — Это трусость. — Так было надо, — он должен понять. Должен. Понимать он отказывался. : — Ты сбежала. Оставила нас очищать поле. Оставила меня. Черт бы тебя побрал, женщина. Черт тебя побери. Глаза ее открылись чуть шире. Она видела то, о чем у него не было слов сказать ей: в нем рождалась Сила. Это она была тому причиной, когда налаживала его связь с соколом, когда мысленно связывалась с ним впоследствии. Сила эта, прятавшаяся доныне, росла, увеличивалась в размерах и грозила вырваться наружу. Его необходимо было научить, и быстро. Она одна знала, как это сделать. Она? Да ведь рядом с Иверной она была пустое место. Она была его братом по оружию. — Как мне быть? — спрашивала она с горечью. — Я ведь женщина. — Ты мой брат по оружию. Упрямый. Она опять его ударила. И опять в ударе этом было не больше силы, чем в ласке. В этот раз он поймал ее руку и прижал ее к щеке со шрамом. Сделал он это бессознательно, но это был, по сути, вызов. Пусть думают, что Керрек говорил правду, пусть считают, что ему было известно, кому он клялся верой и честью. — Ты меня возмущаешь, — сказала она. Он покачал головой. Он был слегка озадачен, и это ее успокоило. — Ты не изменилась. А вот нам нужно учиться видеть по-новому. Глаза ее закрылись. Если бы не он, рука бы ее упала. Она ощущала, как Сила вливается в ее бок, превращая боль металла в огненную агонию. И ведь рана-то такая маленькая. Она подумала о смерти. Она могла это сделать. В конце концов, жизнь-то ее. Ее дело — жить или умирать. Лорик низко склонился над ней. Ей не нужно было открывать глаза, чтобы видеть его лицо. — Ты нам нужна, — сказал он. — Только с тобой мы обретем цельность. Нет. Голос ее погрузился в огненную темноту. Братья никогда этого не позволят. — Они должны, — сказала Северный Ветер. Джованна подняла ставшие невероятно тяжелыми веки. Сделав огромное усилие, она отыскала Командующего. Он был рядом. Стоял на коленях. Держал тазик. Выглядел почти по-человечески. — Судья, — прошептала она, собрав последние силы. Он наклонил тазик. Маска колыхалась на его лице. — Разве ты этого уже не сделала? Она не могла ни двигаться, ни говорить. Иверна попятилась от нее, и подняла окровавленные руки в знак капитуляции. — Я ничего не могу сделать, пока она сопротивляется. Суди ее, Крылатый Командир. Она умрет, если ты ей прикажешь. — А если я не прикажу? Иверна пожала плечами, но не равнодушно, а как человек, знающий и принимающий возможности Силы. Командующий, понимавший лишь законы материального мира, продолжал сопротивляться. Он устремил взор на Джованну, на Лорика и на их птиц. Брови его сошлись на переносице. Затем он перевел взгляд на Иверну: смотреть на нее было легче. Она не так тревожила его представление о мире. — Женщины. От них один беспорядок и горе нашим людям. Йонкара, ведьмы, а теперь еще и эта девчонка. Умрет она или будет жить, братья уже не будут прежними. Они узнали, что женщина может быть им ровней. Они видели, как все соколы стеной встали на ее защиту. И они… мы… остались ее должниками. Долг этот… мы никогда… не сможем оплатить. Все молчали. Джованна вздохнула. Она очень устала. Проклянет ли он ее наконец и даст ей уйти? Он взял ее за подбородок и повернул лицо к себе, чтобы лучше видеть. Говорил он так мягко, что в изумлении расширились не только ее глаза. — Если я скомандую, чтобы ты поклялась на верность братству, ты подчинишься? Она кивнула самую малость, но он почувствовал это. — Даже если я прикажу тебе жить? Она постаралась отодвинуться. Выходит, так сильно он ненавидел ее и всех женщин. Как жестоко. И еще призывать ее к клятве, как он мог? Если она нарушит ее и умрет, то докажет неверность всех женщин. Если остается верна ей, проживет, как рабыня, как остальные женщины сокольничьих. Он смотрел на нее. Ненависти в глазах его не было. Для этого он был слишком холоден. — Слишком мудр, — сказала Иверна. Взгляд его не дрогнул. — Ты будешь жить. Останешься с нами. Твой капитан просил об этом. Потребовал. Твой брат по оружию… — он не хотел этого говорить, но заставил себя. — Твой брат по оружию сказал, что если я тебя уволю, он пойдет за тобой. И не он один, — мысли его были для нее открыты. Джори. Хендин. И другие: старшие братья, не все они были из ее отряда, но они знали или догадывались, что такое женщина. — Время, — сказала Иверна, — мир меняется. Мы меняемся вместе с ним или погибаем. Командующий напрягся, как если бы он сейчас вынес ей осуждающий приговор. Но он кивнул. В этом кивке были и гнев, и неохотное признание. — Я даю тебе не подарок. Ты еще можешь заслужить смерть, и вместе с ней мою и всех сокольничих. Тебя будут ненавидеть, будут испытывать, снова и снова. От меня ты протекции не жди. Будешь подчиняться закону. Джованна видела то, что он имел в виду. Длинная тяжелая дорога, в которой будет еще много боли, будут разногласия между братьями и много потерь. Она вздрогнула. Но это был уже не холод приближающейся смерти. Она встретилась взглядом с Командующим. Он был не просто мудр, он был дальновиден. И он обладал мужеством, превосходящим мужество воина. Судить, как судил он, когда смерть ее была бы более простым выходом, смело смотреть в лицо неизбежному и не отступать, даже если придется погибнуть. Он не предлагал ей прощения. Она его и не просила. Она была сокольничим, избранником королевы. Она была не слабее любого мужчины. Лорик держал ее руки. Тело ее снова принадлежало ей. Она почувствовала, как крепко, до боли, сжимал он ее ладони. Она постаралась обрести прежний голос и обратилась к ним ко всем: к Командующему и Предводительнице женщин, братьям, сестрам, соколам, которые слышали в ее словах больше, чем она могла выразить словами. Но по большей части слова ее предназначались паре соколов и ее брату по оружию, на плечах которого они сидели. — Я живу, — сказала она. Радость ее высоко взлетела. Ей захотелось смеяться. — Я живу, потому что вы этого хотите. Как я могу вам сопротивляться? Вы предлагаете мне сражение. — И долгое, — Лорик слишком был счастлив, чтобы возмущаться. — Но в конце концов мы его выиграем. Мы не имеем права проиграть. У нас есть ты и Северный Ветер. «И у вас есть я», — вмешался Оседлавший Бурю. Он передал эту мысль Джованне, быстро и гордо. — И ты, — согласилась Джованна. Сила в ней росла. Иверна была лишь искрой, зажегшей ее пламя. Еще немного, и она поднимется, и не только тело ее будет излечено. Никогда еще она не чувствовала себя такой законченной, цельной, какой она стала сейчас. Теперь она шла в свете: женщина и колдунья, и сокольничий, не замутненный никакой ложью. Первая в своем роду, но если на то будет воля Сил, не последняя. — Однажды, — сказала она, — таких, как я, будет много, и все наши горести будут позабыты. Клянусь Силами Воздуха, Кровью Сокола и Законом Сокола, так и будет. «Это будет», — подтвердила Северный Ветер с соколиной уверенностью.