— Графиня Кендалль будет у леди Флоры, — сказал господин Ральф сухо. — Она будет там, будет танцевать, если понадобится, с полковником Гартфилдом, командующим войсками в Трали, а на следующий день, в час пополудни, она сделает первый выстрел в одного из товарищей этого самого полковника Гартфилда. И вы увидите все это, господин профессор, так близко, как захотите. Сделаны уже все распоряжения, чтобы вы и ваши коллеги были на этот счет в полной мере удовлетворены.

И он с беззвучным смешком прибавил.

— И доктор Грютли в том числе.

Кабриолет въехал в парк. Я расслышал, как г-н Ральф пробормотал:

— Да, нельзя отрицать, он не лишен смелости.

— Кто?

— Уилки Джойс, господин профессор.

— Почему вы это говорите?

— Хотите знать?

Он сразу остановил экипаж. Собрался было говорить. Потом покачал головой, улыбнулся.

— Я сказал бы это вам далеко не так хорошо, как один человек. Слушайте, господин профессор, сегодня вечером, завтра, когда захотите, — устройте так, чтобы остаться с глазу на глаз с Уильямом, вашим лакеем, и спросите его, кто это — Уилки Джойс. Но ничего больше у него не спрашивайте, иначе вы поставите нас в затруднительное положение. Впрочем, и этого вопроса совершенно достаточно: ответ Уильяма объяснит вам, почему нужно доктору Грютли иметь немало храбрости, чтобы находиться здесь.

— Уильям, — сказал я, — кто это — Уилки Джойс?

Мы были одни, за час до обеда, в бильярдной. Я бесцельно, не метясь, катал шары по зеленому сукну.

— Уилки Джойс, ваша честь?

Я не видел Уильяма, не мог его видеть, потому что в комнате было темно, и только бильярд был ярко освещен лампой под абажуром. Но голос Уильяма я слышал, — был он полон муки.

— Да, Уилки Джойс?

— Уилки Джойс умер, ваша честь.

— Как? Умер!

Я закусил губы. Я забыл, что мне было приказано не задавать никаких вопросов. Но милый Уильям не обратил внимания.

— Он умер; вот уже двадцать пять лет, как умер! Ах, если бы он был еще жив!

— Что бы тогда было, Уильям?

— Что было бы, ваша честь? Я убил бы его. Вы, ваша честь, не знаете, что он сделал?

— Нет, Уильям.

Я расслышал в темноте вздох, похожий на рыдание.

— Что он сделал, Уильям?

Я подошел к нему, взял его за руку и подвел к кожаному дивану в почти совсем темной части комнаты. Волнение его было так сильно, что он почти не мог говорить.

— Я слушаю вас.

Слова его прерывались. На свой коротенький рассказ он потратил вдвое больше времени, чем потребовалось бы при нормальной речи.

— Я был тогда еще совсем маленьким, ваша честь.

— Говорите тише, Уильям.

— Да, ваша честь, я был совсем маленьким. Мой отец содержал в Уиклоу трактир. Он не принадлежал к революционным сообществам, но он был ирландец, ваша честь, хороший ирландец, и потому по вечерам в задней комнате его трактира собирались пять-шесть соотечественников, и он не запер перед ними двери, когда узнал, что эти юноши решили взорвать динамитом Лондонскую башню и Вестминстерский дворец. Это было в 1885 году. Вы, наверное, потом слышали об этом заговоре. Заговор провалился, вы знаете — при каких обстоятельствах? Сначала задержали только одного заговорщика, Этьенна О’Грэди. Но так как было необходимо дать удовлетворение английскому общественному мнению, арестовали еще и Патрика Ивенса, моего отца. Конечно, он был соучастником, потому что он знал о проекте и не донес полиции. После процесса, длившегося около года, оба они были приговорены к смертной казни. Еще целый год заставили их ждать казни. А тем временем полиция продолжала искать, но ничего не находила.

— Тише, Уильям, прошу вас.

— Извините, ваша честь, что я так волнуюсь. Раз утром, в январе 1888 года, — мне было тогда шесть лет, — директор тюрьмы вошел в камеру моего отца. Этьенна О’Грэди оставил с ним. — «Завтра, — сказал им директор. — Но, если вы решились сделать заявление...» Нужно вам сказать, казнь их так отсрочивалась потому, что рассчитывали добиться от них имен других заговорщиков. Они ответили, что им не о чем заявлять. — «Вероятно, вы хотели бы исповедаться?» Они сказали, что хотели бы, а так как тюремным священником был англичанин, они выразили желание, чтобы им прислали священника-ирландца. Им ответили, что желание их будет исполнено.

— Говорите, говорите, Уильям.

— Когда наступила ночь, священник пришел. Он великолепно говорил по-гаэльски. Ни мой отец, ни Этьенн О’Грэди не могли подозревать, у них не было никакого сомнения. Что-то неслыханное!

— Несчастные! — вырвалось у меня.

— Этот священник, ваша честь, долго слушал их, сначала одного, потом — другого. Тому и другому дал отпущение. Этот священник был, ваша честь...

— Уилки Джойс!

— Да, ваша честь, Уилки Джойс. И мой отец, и Этьенн О’Грэди назвали ему имена своих товарищей!

Уильям на секунду замолк.

— Продолжение истории еще ужаснее, чем начало. Наутро Патрик Ивенс и Этьенн О’Грэди были повешены. Но прежде чем умереть, они узнали правду: что они исповедовались перед полицейским, переодетым священником, и что этому полицейскому они выдали имена своих товарищей.

— А Уилки Джойс? — спросил я.

— Он получил повышение. Но раз утром, месяца два спустя, когда он, сидя спокойно за письменным столом, составлял доклад, неведомо откуда влетевшая пуля пробила стекло окна и разбила вдребезги его чернильницу. Еще через месяц большой камень сорвался с лесов и чуть не раздавил его. Мне было всего шесть лет, так что — это не я, это товарищи. Он испугался. Его перевели из Дублина в Лондон. Было еще два покушения на него. И мы бы добились своего, если бы Господь Бог не судил иначе. Раз, в июле 1892 года, Джойс ехал в легком экипаже в Гринвич. Лошадь понесла, экипаж свалился в Темзу. Газеты того времени сообщили, ваша честь, как умер Уилки Джойс, — вот как я сейчас вам рассказал.