Кларк, Эмон Кеннт, Мак Диармада и вы, Мак-Донаг, и вы, Пирс, — здесь, в этой таинственной комнате, впервые услыхал я ваши имена, вчера еще неведомые, которые завтра засверкают навсегда самой чистой славой.

Маленькие ирландки, под мелким дождем пробирающиеся по воскресеньям в свою деревенскую церковь, понесут все эти имена в своем требнике, отпечатанные рядом с именем Спасителя.

Каждый из них по очереди подходил к Антиопе, низко ей кланялся. Кое-кто из них уже раньше знал ее, все целовали у нее руку.

Графиня Маркевич взглянула на одного из них, державшегося немного поодаль, тонкого юношу с бледным лицом, застенчивого и гордого, с пылающими глазами.

— Господин де Валера, — сказала она, — подойдите, представьтесь графине Кендалль.

В это мгновение дверь с шумом растворилась, ударившись о стену. На пороге стоял какой-то человек.

— Ну, известно ли здесь, что без десяти час? — сказал он, и в голосе его был какой-то радостный экстаз.

— Джеймс Конноли! — прошептал г-н Ральф.

Я знал его историю. Это он, социалистический вождь, глава Либерти Холла — дублинской Биржи труда, еще раньше ирландских националистов организовал — и был этим горд — «первую гражданскую вооруженную силу на юге Бойны». Он стоял на пороге, скрестив руки, и все его лицо горело верой.

— Хорошенько в него вглядитесь, господин Жерар, — шептал голос г-н Ральфа, ставший каким-то свистящим. — Нигде еще, кроме Германии, не встретите такого зверя о пяти ногах — рабочего-патриота.

Он еще прибавил:

— Мы назначили его главнокомандующим наших войск. И никому из нас не придется в этом раскаиваться.

— Джеймс, подойдите, — сказала Констанс Маркевич.

Она обратилась к нам:

— Он хвастался, что будет звать графиню Кендалль не иначе как гражданкой, согласно доброй ларкинистской традиции. Ну же, Джеймс, подойдите и сдержите ваше слово!

Не без смущения подошел Джеймс Конноли к Антиопе. Она пошла ему навстречу, первая протянула руку, и жест этот вызвал в присутствовавших улыбку, смешанную со слезами.

— Без двух минут час, — сказал Пирс.

— Господа, к вашим телефонам, — скомандовал Конноли. — Откройте окна.

В открытые окна, выходившие на набережную Лиффей, проник серый свет. Там, в той стороне, где был дворец, собирались серые тучи.

— Теперь сигнал, — сказал Конноли.

Он взял стоявшую в углу винтовку, сам ее зарядил. Потом подвел Антиопу к окну, передал ей ружье.

Часы в комнате пробили час дня — тот час, в который семь пятилетий назад, 24 апреля 1881 года, явилась на свет маленькая девочка, предсказанная за шесть веков пророчеством.

— Часы спешат на одну минуту, — сказал Клерк.

Как раз напротив дома, на балюстраде набережной, сидел, свесив ноги, маленький жалкий английский солдатик. Глаза его блуждали, он не видел дула карабина, направленного на него неумолимым главнокомандующим революционных сил.

Антиопа покорно исполняла, что ей приказывали.

Вдруг она вздрогнула. На вершине мачты на набережной она увидала красный с белым флаг, флаг Соединенного Королевства.

Она подняла ружье выше. Раздался выстрел. Пуля пробила полотнище флага.

Со всех сторон загремели выстрелы. Бой начался.

— Не могу ли я достать пластинок для моего фотографического аппарата? — спросил барон Идзуми. — У меня вышел весь запас.

Г-н Ральф насмешливо ответил:

— Должно быть, магазины в этот час закрыты.

И он быстро повел нас дальше.

— Куда вы нас ведете? — спросил профессор Генриксен, с трудом поспевавший за ним.

— Туда, куда мне приказано.

Я молчал. Я не задавал никаких вопросов. Но, насколько позволяла темная ночь, силился запомнить дорогу, чтобы, в случае необходимости, самому проделать ее в обратном направлении.

На востоке и юге города беспрерывно трещали ружья и митральезы. Мы направлялись на северо-запад.

Небо над нами сделалось от пожаров оранжевым. От этого глубине улиц становилось только еще темнее. Профессор Генриксен все ворчал.

— Нас должны бы предупредить. Я в своем докладе не премину...

— Прошу вас, замолчите, — сухо сказал Ральф.